Outplay you?

      Дазаю, когда он мягко посасывает головку и языком выводит прожилки на члене, кажется, что глаза у Фёдора не аметистовые, а адские, мерцающие от желания гиеной огненной. Он старательно, что ему в данном контексте обычно вообще не свойственно, берет глубже, чувствуя тяжесть и солоноватый привкус на языке, втягивает щеки и двигает головой туда-сюда, наблюдая за реакцией.       За любой реакцией.       За тем, как Достоевский откидывает голову назад, заведя худощавые руки за спинку стула, вместе с этим смахивая угольные волосы со лба, заставляя влажные от пота пряди спадать вниз на плечи, скрывая позвонки, просвечивающиеся сквозь белый хлопок одежды.       За тем, как Достоевский тихо и с хрипотцой дышит, не срываясь на стоны или скулеж, а только дыша, но уже и этого достаточно, чтобы долго сдерживаемая тяжесть в плотных бежевых штанах пульсацией ударила куда-то по мозгам, вышибая остатки гордости к чертовой бабушке, оставляя только мерцающую красным пламенем кнопку «хочу». И гордый Осаму жмет-стучит-бьет-снова-жмет по этой кнопке влажными ладонями, боясь промахнуться и соскользнуть.       Соскользнуть с края стула, за который держится дрожащими пальцами, опираясь и ища поддержки, потому что саднящие колени больше эту функцию выполнять полноценно не способны.       Дазай гордый, поэтому не знает, как так вышло, что он проломился под собственную же похоть. Он вообще считал себя и царем, и богом волевым человеком, просто играющим с огнём. Играющим с цветными таблетками, играющим с янтарным пойлом в граненном стакане, играющим с бинтами, играющим с прегорьким послевкусием травы, играющим со смертью — это же не аддикция, он может соскочить.       Может?       Он, когда додумался до этой глупой затеи, считал, что сможет обыграть Фёдора. Пусть и с капельками пота от напряжения, но обыграть.       А теперь Осаму просто покорно сосет, ожидая своей очереди. Как проигравший. Как второй.

***

      Это не было чем-то излишне изысканным или сверхчеловечным. Дазай играл. Дазай развлекался и в этот раз много не думал, просто делал так, как чувствовал, зная, что ходы здесь запороть невозможно. Это как запороть Сицилианскую защиту в шахматах — скорее всего у человека нет рук, раз он это сделал. Или глаз. Или в целом отсутствует серое вещество в черепушке. Не столь важно, что отсутствует, важен факт — невозможно испортить.       И главный минус простых партий в том, что их распознает любой, кто в шахматах видит нечто больше, чем зоопарк со слонами и конями.       И Фёдор, к сожалению, знал больше. Лучше — не просто знал, но и предвидел, и умел на Сицилианскую защиту сыграть собственного Дракона. Он даже не играл руками, просто взгляд — и уже не шах и мат, а пуля в лоб и стояк в штанах.

***

      Дазай пыхтит, дышит глубоко через нос, поглощая не только вкус предэякулята, но и запах чужого возбуждения. Тычется носом куда-то слепо, пока берет глубже, позволяя головке задеть горло. Захлебывается, но не останавливается, потому что гордый, потому что даже проигрывать нужно так, словно ты выиграл. Пусть и со ощущением вязкой смазки на языке.       Осаму вообще человек гордый. Что-то между смесью максимализма восьмиклассника из тюбика мятной зубной пасты и сладковатым видом города под подошвой, где все люди — такие глупые и от этого счастливые. Он завидует им, если честно, настолько сильно, насколько вообще возможно завидовать кому-то с одной прямой извилиной между ушей, на которой и держится все представление о мире. Дазай думает, что он видит больше них, а потому ему тяжело, а потому ему хочется оказаться в шкуре слепого.       Достоевский же считает это забавным, даже не пытаясь двинуть бедрами, чтобы облегчить задачу чужому рту, узкому, горячему и влажному.       Рот Осаму такой грязный, что его уже ничем не испортить, только наполнить до чмокающих и чавкающих звуков, наблюдая, как по краешку губ стекает прозрачная смесь голодной слюны и предсемени. Рот Осаму такой грязный, что даже не удивительно, что ему идеально подходит затычка в виде члена. Зря только ломался так долго, хотя, на самом деле, это было даже забавно. Фёдора это действительно забавляло — то, как кто-то достаточно умный, по крайней мере умнее аквариумной рыбки, пытался поиграть с ним в шахматы, а потом делал вид, что сможет справиться усилиями собственной воли.       И Достоевский убежден, что воли у таких людей нет. И быть не может.       Его длинные, бледные руки с пальцами-тростинками спокойно виснут на спинке стула в вальяжной манере, а Дазай хочет, чтобы эти пальцы почесали за ушком или под ставшими в миг уж слишком тугими боксерами. Он сглатывает вязкое послевкусие, горьковатую влагу, напоминающую по вкусу лекарственную воду, в которой цветочницы держат розы, чтобы дольше держались.       Щеки горячие, раскрасневшиеся. Нестриженые волосы мешают, падают на глаза, провоцируют на скупые слезы, стекающие горячими капельками по красивым-красивым щекам. По ним хочется провести рукой, обмороженными пальцами в отсутствии горячей воды. Особенно хочется коснуться, когда чуть ниже линии скул появляется пошлая выпуклость от упирающейся в мякоть головки.

***

      Шоколад был вкусным, стоит признать. Чай к шоколаду — подавно. Его ведь в лучших традициях холодной России-матушки заваривал сам Фёдор Достоевский. Что может быть приятнее, чем щекотать себе нервы гостинцами из рук демона? Правильно — самому играть в эту игру по собственным правилам, зная, что проиграешь.       Дазай не глупый, и обычно он не отрицает очевидное. Но тут такой азарт, такой очевидный способ и повод избавиться от апатичной скуки.       И вкус у чая странный.       И взгляд у Фёдора стал каким-то плавящим, осязаемым, а не привычно себе на уме.       Но он глотает чай, смотрит, не подает виду, когда Достоевский глотает свое угощение. И это как поставить пешку на клетку вперед — волнительно, хоть и просто.

***

      Осаму глотает сперму, чувствуя, как с языка соскальзывает обмякший и влажный член, мажа влагой по острому подбородку. Ему почему-то вспоминается Мафия, Огай и то, как он жил тогда, тоже не брезгуя грязью.       Во рту вяжет, отдает горькой солью и вкусом собственного неудовлетворения.       Он утыкается лбом в край стула, слыша, как шуршит одежда. Поднимает потемневшие до бездны глаза, пытаясь выдавить привычную хитрую улыбку. Фёдор поглаживает его по подбородку, как шлюшку после хорошей работы.       Дазай приоткрывает рот, показательно облизываясь. По лбу стекает капелька пота. Кто же знал, что препарат Достоевского окажется сильнее.       Достоевский знал.       И всё, что теперь ему остаётся, рука и партия в шахматы в одиночку.

***

      — Дазай, ты уверен, что чай тебе нравится?       — То, как ты произносишь моё имя, заставляет меня сомневаться, что шоколад не оставил свой след в твоем сердце, а?