На пороге

      Ведущие в средоточие Древа Эрд ступени благословенным образом всегда оставались прохладными. Днями и ночами, пролетавшими, словно мотыльки, Морготт лежал на лестнице ничком, уронив рогатую голову и вытянув вперёд сцепленные в мольбе руки. Лишь хвост его порой беспокойно вздрагивал под воздействием тока крови, но Морготт мягким усилием воли пропускал это мимо своего сознания.       Он грезил наяву, грезил так упоенно, что спал с открытыми глазами, спал, видя, слыша и чувствуя всё, что ни происходило в Междуземье.       Проклятая кровь привычно странно жужжала в жилах, иногда вспыхивая мучительным чесоточным жаром — а по соседству по неведомым канальцам его извращённого тела тихонько струилась благодать. О, она ничуть не облегчала зуд проклятия: Морготт и мысли не допускал о том, что эти материи, грязная и чистейшая, соприкоснутся в нём для его пользы. Нет, благодать просто была у него, и она была чудом, величайшим подарком, единственным, что было у него — и не терзало, хоть и не ласкало. Когда он нуждался в силах, благодать с лёгкостью текла из его ладоней, принимала самые изысканные, возвышенные, любимые формы. Если бы ещё он, урод, мог представить себе что-то лучше известного ему…       Оглядываясь назад в гуще времени, застывшего в раздробленном кольце, Морготт ощущал почти только боль, безысходность и отвращение. Его внутренний взор вяз в собственной природе, от рождения такой ущербной, что мать оказала бы ему величайшую честь, если бы сразу убила. Его презирали, держали в колодках, как опасную тварь, и были, несомненно, по-своему правы. Морготту претило уподобляться своим палачам, он хотел бы никому не причинять зла, однако ему не давали к этому даже наглядного примера. Лишь отец, грубый и жестокий, жалел их с братом, как звери жалеют нелепо погибший молодняк; он не понимал, каково им, и не желал понимать; но он их не ненавидел. Лишь отец невольно объяснил Морготту, что ненависть не всеобъемлюща, что великий не ненавидит убогих, ничем ему не навредивших. Лишь отец бросил в его душу путеводный поднебесный луч. Тень отца, обитающая в одной из резных лейнделлских палат, сама вылепилась под пальцами Морготта из безответной благодарности и тоски.       Интересно, успел отец, потускневший, но по-прежнему страстный, умереть раньше, чем Предначертанная Смерть покинула своё исконное место?       Мать Морготта, как он судил по истории её правления, отличалась глубоким и жадным, как первозданное пламя, умом. Увы, недостаток сердца помешал ей обрести мудрость, совершенно необходимую вечной властительнице. Шли годы, века, тысячелетия, множились её потомки, а она смотрела на всё сущее подобно капризному ребёнку. Великая Воля заменяла ей щедрого родителя, Кольцо — погремушку из чистого золота; всякая её причуда вплеталась в ткань их мира так же легко, как если бы она украшала свои светлые косы. То, что дарило ей удовольствие, она возносила к божьему порогу, то, что ей не нравилось, она проклинала, изгоняла, уничтожала по первому своему позыву. Казалось, до убийства Годвина она ни разу, ни мгновения не страдала, не знала, что есть страдание и что оно есть. Иначе как она осмелилась обречь весь золотой род — хилое дитя Микеллу, разлагающуюся Малению, ознаменованных древней кровью Мога и Морготта – на бессмертие? И теперь она покоилась в Древе, не ведая печалей, тогда как бесконечные агония и безумие рвали плоть и чувства Междуземья, добираясь до крошащихся костей, травы и камня.       Подлинная Смерть составляла часть того, что Морготт любил — порядка, никем не наведённого, напротив, наводящего непринуждённое разнообразие прекрасного и дурного. Это было неуклюжим, полудиким, под стать ему, кощунством. Краем неразвитого нутра он надеялся, что в порядке, в котором на гниющих трупах расцветают лучистые лилии, ему тоже найдутся начало, апогей и итог, найдутся толк, цель и смысл… Великая Воля того порядка, что сотворила королева Марика, наделила его благодатной силой — без смысла и без итога. Морготт защищался и разил ею, стыдясь своей неблагодарности, не изящнее огрызающейся плешивой псины. Войска столицы боялись его, а Древо закрылось шипами; всюду он был неправилен или недостаточен.       Хвост мятежно всхлёстывал по поджарым бокам, потроха горчили рябиной.       Его любовные грёзы должен был исполнить кто-то другой.