Слабость живого человека

Руки Цинсюаня сильные, так противоречиво нежному воркующему голосу и этим распутным розовым тряпкам. Он подхватывает Хэ Сюаня бесцеремонно, не заботясь вопросами или хотя бы предупреждением, вынуждает себя руками обхватить. Хэ Сюань шипит на это злобно, напрягается всем телом, но ему на это отвечают лишь ласковым поглаживанием большого пальца по колену. — Тише, Мин-сюн, я знаю, что больно, потерпи, — шепчет Цинсюань тихо, так что даже хуаченовский принц не услышит. — Сейчас доставим тебя на небеса и подлечим, ладно? И я принесу тебе вкусной еды. Хэ Сюань ворчит, чтоб от него отстали, что ему ничего не нужно, и пусть это надоедливое недоразумение себе поможет для начала. Ши Цинсюань на него не реагирует, как мать игнорирует пустые капризы своего дитя, переключается на то, чтобы подняться на ноги и идти вверх по лестнице со своей ношей, и Хэ Сюань мимолетно дергается, порываясь вырваться из его рук, вскочить и отойти подальше, как от огня. Нельзя. Он ранен и слаб, нельзя показывать иного, он сидел здесь не для того, чтобы вот так глупо себя выдать. Он должен показать беспомощность, как бы ему то ни претило. Он обхватывает Цинсюаня за шею руками, слабо, но в намеченной попытке удержаться крепче, и Цинсюань чувствует эту попытку, наклоняется вперед, чтобы «Мин И» было легче держаться на нем, практически укладывая на себя. Вряд ли ему тяжело, конечно, кому как не Хэ Сюаню знать, что сильное тело младшему Ши нужно в качестве отчаянной попытки убедить себя, что ему больше никогда не придется никого бояться, даже если Пустослов вдруг вернётся вновь. Глупое, глупое божество. Хэ Сюань ведь знает прекрасно, что кошмары тебя так до конца и не оставили, все так же жмешься ночами к своему «лучшему другу», прибегая порой к нему во дворец даже, лишь бы одному ночью не быть. Тренируйся сколько влезет, а от пыток собственного разума не спасешься, когда по твою душу придёт демон пострашнее. Тот, которого ты так наивно кличешь другом, чьего внимания и защиты ищешь, которому напеваешь сладеньким голосом всякие глупости о том, как позаботишься о нем, пусть только ведёт себя хорошо. — Ну, а если будешь капризничать… — начинает Ши Цинсюань с псевдо устрашающим тоном, но все бестолку, лишь тихонько усмехается в итоге. — Что ж, я все равно о тебе позабочусь, ты же мой лучший друг, Мин-сюн, — краем глаза Хэ Сюань может видеть, как он улыбается, и прикрывает глаза от греха подальше. Иначе точно сорвется и себя раскроет. — Заткнись и иди уже, — шипит Хэ Сюань, когда Его Высочество вопросительно оглядывается на них, заметив, что они отстали от него. Ши Цинсюань фырчит по-лисьи, но послушно идёт вперёд, нагоняя его. Ему же лучше, потому как Хэ Сюань был в шаге от того, чтобы стиснуть его шею руками крепче. Достаточно крепко, чтобы напугать, чтобы хриплое «Мин-сюн?» с губ сорвать, лишь бы дать понять, в ухо прошипеть, что он не Мин-сюн. Пусть о своём Мин-сюне и заботится, а Хэ Сюаня оставит в покое, чтобы не накликать бурю раньше времени. Но сейчас этого допустить нельзя, сейчас он Мин И, слабый жалкий Мин И, тот который, возможно, все-таки немножко друг Цинсюаня, или даже больше, глядя на то, что тот себе со своим Мин-сюном позволяет. Что сам Мин-сюн позволяет делать с собой. Хэ Сюань сейчас — он, и обязан вести себя так же, как он. Он обессиленно расслабляет мышцы и позволяет весу раненого тела прибить его к спине Цинсюаня, роняет голову ему на плечо. Ши на эту тяжесть лишь довольно урчит, словно гребаный кот, и Хэ Сюань прикладывает все свои усилия, чтобы не сжимать пальцами его рваные розовые одежды на груди. По запаху Цинсюаня всегда можно было сказать, где он был в течении дня, и сейчас он пахнет землей, лесом, едой с кухни Дома Блаженства, но ни один из этих запахов не может перебить его самого. Запах его волос, кожи, цветочных масел для тела, косметики, от которой уже не осталось следа, а сладковатый запах все еще чувствуется в районе шеи, куда Хэ Сюань утыкается лицом. Острый демонический нюх — наказание, проклинаемое Хэ Сюанем каждый чертов день, когда запах Цинсюаня цепляется за него, стоит тому лишь небрежно взмахнуть волосами, и не отпускает сознание, даже когда сам Ши уносится вместе с ветром прочь на многие Ли. Сейчас Хэ Сюань ничего не может с этим сделать, сейчас он Мин И, и не может идти сам, не может даже поднять головы, и из образа этого нельзя выбиваться, каким бы удушающим ни был аромат нежной шеи, и потому ничего иного не остаётся, кроме как вдыхать его полной грудью. Мин-сюну ведь необходимо дышать, в конце-концов. Цинсюань щебечет ему что-то беззаботным голосом, и по его шкодливому взгляду, что он на него бросает, Хэ Сюань понимает, что его подкалывают. О чем? Что он говорит? Хэ Сюань не слушает, он вообще сожалеет, что не глух, когда чужой голос, такой нелепо веселый, мягкий и почти ласковый, будто и впрямь обращается к милому другу, звучит так близко к уху Хэ Сюаня. Глаза лазурные, чистые и открытые, обращенные прямо в него, в его искусственную оболочку, так любимую этим глазам, но никогда не в него самого. Хэ Сюаня настоящего они бы не признали, расширились бы от страха, и не было бы в них ни ласковой издевки, ни заботы, ни нежности. Хэ Сюань поджимает губы и отворачивается от них, но упрямое глупое существо, слишком слепое, чтобы заметить что-то неладное, поворачивает голову, чтобы продолжить на него пялиться. Вновь что-то говорит, и Хэ Сюань даже понимает слова, но как же ему на них плевать. Плевать на все, лишь бы эти гребаные глаза от него отвернулись. Но он знает Цинсюаня слишком хорошо, и потому не ждёт от него инстинкта самосохранения под убийственным взглядом своего «друга». Он прикрывает глаза сам, зажмуривается, чтобы не видеть этот проклятый блеск беззаботного летнего моря. Невольно вжимается лицом в чужую шею сильнее. Кожа нежная, мягкая, а Цинсюань весь такой теплый, теплее даже, чем эта искусственная личина, которую Хэ Сюань носит. Она не греет, не так, как спина и руки Ши Цинсюаня, и Хэ Сюань так вживается в роль израненого, измученного небожителя, в роль Мин-сюна, что позволяет этому теплу согреть его хотя бы на пару мгновений. Как только он сдаётся и позволяет это, бормотания Цинсюаня из раздражающих становятся успокаивающими, убаюкивающими. Эта оболочка действительно была сильно побита и лишена духовных сил для достоверности, и если Хэ Сюаню на боль и слабость было плевать, то Мин И… что ж, Мин И просто слаб, как любой небожитель, как любой живой человек, как любой, у кого есть кто-то, кто хочет о нем заботиться. Цинсюань делает слабым одним лишь своим существованием, и это отвратительно. Хэ Сюань спокойно позволяет Ши висеть на нем, канючить, жаловаться, требовать, жаться к нему ночами после кошмара, он без всяких проблем закрывает Цинсюаня собой, носит на руках, когда тот, ввязавшись в очередную передрягу по своей же вине, калечится, остаётся в его покоях на ночь, чтобы ужасы прошлого не терзали его сон. Но это другое, это слабость Цинсюаня, которую тот так наивно проявляет перед «лучшим другом», это Мин И тот, кто делает его слабым и сам же защищает, сохраняя в безопасности до поры до времени. Когда же Цинсюаню вздумывается поменять их местами, позаботиться о «Мин-сюне», защитить, окружить лаской… Хэ Сюань чувствует, как все его существо выкручивает и раздирает от неприязни… в первую очередь к себе. Глупый маленький бог просто не знает, что творит, кому доверяет, и с кем сюсюкается, в кого вкладывает свою нежность и эту нелепую привязанность. Он слеп, и в том не его вина. У Хэ Сюаня же оправданий принимать это, быть слабым и расслабляться в чужих руках — нет. Кроме, разве что одного. Он обязан быть тем слабым, нуждающимся в помощи и, порой, в душевном тепле небожителе, чью роль примерил ради своих целей. Утыкаясь лбом в изгиб плеча Цинсюаня, он говорит себе, что это лишь то, что нужно Мин И. Притворяясь бессознательным, позволяя Цинсюаню вытащить его из Дома Блаженства, игнорируя грязную ругань Кровавого Дождя в их сети духовного общения, он напоминает себе, что это нужно, чтобы не выйти из образа. Когда позже ночью в Небесной Столице, когда крики и суматоха небожителей улеглись, и Цинсюань приходит к нему в покои проверить его состояние, Хэ Сюань позволяет ему обеспокоенно осмотреть его уже перевязанные раны. Даже позволяет обхватить свое лицо ладонями. Он ворчит и шипит на него, говорит, что ему не нужна компания, но Цинсюань коварно улыбается и демонстрирует поднос с принесенной едой. — Это тебе, — подмигивает он заговорщески, вогружая на столик перед Хэ Сюанем его любимые блюда. Ну… любимые блюда Мин И, Хэ Сюань-то безразличен к вкусу. — Я же говорил, что принесу тебе вкусного, если будешь хорошим мальчиком. Эти приторные слова въедаются в мозг Хэ Сюаня и душат его, но он лишь мрачно хмыкает в ответ, закатывая глаза. — А я им был? — со всей иронией интересуется он, насмехаясь, но Цинсюань лишь пожимает плечом беззаботно, голову на бок игриво склоняя. — Ну, я же сказал, что побалую тебя в любом случае, даже если будешь капризничать. Просто потому что ты мой лучший друг и я люблю тебя, — отвечает он просто, снисходительно почти, словно прописную истину. Хэ Сюань уверен: будь на его месте Мин И, живой, не потерявший душу и сердце, слабый Мин И, он бы от этих слов растаял. Хэ Сюань же, давным давно мертвый, изломанный и ожесточенный, может лишь надеть на себя его маску и позволить себе быть им, поступать так же. Он позволяет Ши Цинсюаню скинуть обувь и забраться к нему под одеяло, как-то позволил бы Мин И, чтобы не выдать себя. — Полежать с тобой, обнявшись, чтобы спокойнее стало? — спрашивает Ши тихо, и от того наивность в его голосе почти не слышна, но видят все святые предки, её там больше, чем гулей в чёрных водах. Полежать в обнимку, это то, что помогает успокоить глупого фальшивого бога. То, о чем просит Ши Цинсюань своего фальшивого друга, та фальшивая забота, которую тот ему дает едва ли не каждую ночь. И наивное глупое божество считает, что это поможет его драгоценному другу, что Мин И в принципе сейчас нужны комфорт и успокоение, ведь, вне всяких сомнений, за последнюю неделю бедный Мин-сюн пережил что-то страшное. Хах. Знал бы этот наивный мальчишка, что неделя пыток, которую пережил «Мин И», и которую он силится перекрыть своими гребаными объятиями, никогда не сравнится даже с тысячной долей того, что не пережил Хэ Сюань. Знал бы он, что каждое его нежное объятие, адресованное не тому человеку, делает этим никогда не заживающим ранам только хуже. Примерять на себя облик человека, которого любят, больно. И что важнее — это делает слабым. Нерешительным, сомневающимся во всем, что незыблемым казалось веками. Заставляет почувствовать усталость и боль, что все это время задвигались подальше, прочь с пути. Вынуждает что-то глубоко внутри так отчаянно желать сдаться, расслабиться и просто почувствовать тепло чужих рук, притвориться, что их любовь предназначается ему, Хэ Сюаню, а не кому-то другому. Это то, что необходимо отталкивать всеми силами, чтобы под ребра не просочилось и не вцепилось мертвой хваткой в остатки сердца. И большую часть времени Хэ Сюань с этим успешно справляется, но сейчас… в такие моменты… у него нет выбора. Мин И бы хотел этого тепла и заботы, тянулся бы к этой ласке, пусть и стремился бы не показать этого, но в такие моменты как сейчас, не смог бы скрыть своей привязанности и благодарности чужому присутствию. Хэ Сюань позволяет юркому телу прижаться к нему, обхватить руками, и чувствует, как аккуратны и бережны чужие движения, чтобы не потревожить раны. Не потревожить раны Мин И, и объятия эти предназначены для Мин И, Ши Цинсюань с его чертовой любовью принадлежат Мин И. А Хэ Сюань, как достойный актер, вбирает всё без остатка, и боль и ласку, и то глупое мешающее ему чувство, что сдавливает легкие, сердце, и, кажется, душу. Он накрывает затылок Ши Цинсюаня ладонью, и лишь на краткий миг по привычке думает о том, как до нелепого просто было бы свернуть это изящную шею, так доверчиво подставленную. Эта мысль отдает горечью на языке, и мгновенно тонет вместе с самим Хэ Сюанем, когда тот прижимается к этой теплой шее лицом. Если в его мертвой душе и осталось место эмоциям, кроме ненависти, то это всепоглощающая зависть Мин И, тем вещам, что могут быть только у него, но никак не у Хэ Сюаня, зависть тому, что он жив, и тому, что делает его таким живым. Его слабости, которая сейчас нежно гладит Хэ Сюаня по спине и волосам, даже не подозревая, что дарит свою ласку монстру вместо того, кто ей дорог. Хэ Сюань мертв, опустошен и разбит на сотни кривых, острых кусков, и если он надеется однажды искупить собственную слабость своей смертной жизни и отомстить, если желает упокоиться, он больше не может позволить себе быть слабым. Нет. Он не может. Но может Мин И. А Хэ Сюань, играя свою роль, может почувствовать вкус этой сладкой, нежной слабости, украсть эту заботу и любовь, которую не заслужил, почувствовать себя живым хотя бы на мгновение, перед тем, как наступит вечная холодная темнота. Он обнимает Ши Цинсюаня руками крепко, прикрывает глаза, вжимаясь лицом в горячую шею, чувствуя, как под губами мягко бьется пульс. Он позволяет себе крошечную глупость, ту, которую хотел бы совершить живой и беззаботный Мин И: шевелит губами едва уловимо, мимолетно настолько, что сам едва может почувствовать. Все его тело впервые за долгое время расслабляется, когда он ловит закрытыми веками вибрацию тихого смеха.