***
Пьяно смеясь и целуясь, Луцилла и юный оруженосец Максимус безуспешно старались не шуметь, налетая в темноте на столы и вазы. Они уже почти смогли добраться до ее покоев, когда раздался жалобный детский голос: — Луцилла! Целующиеся подростки вздрогнули, оторвались друг от друга и испуганно посмотрели на ребенка, босиком переминающегося на каменном полу. Она закатила глаза и сказала с досадой: — Коммод, почему ты не в своей постели? — Я не мог заснуть без тебя, мне страшно! Я ждал тебя… — Здесь? В коридоре? Он кивает, дрожа от холода. — Ладно, — немного подумав говорит Луцилла, подходит к нему, наклоняется к его лицу и его глаза, наконец, сияют, он тянется обнять ее, но она говорит: — Можешь помочь мне? Стой, пожалуйста, здесь, и смотри не пойдет ли кто. Но не заходи к нам. Ты понял меня, Коммод? Он выслушал ее задание чрезвычайно серьезно и внимательно, и закивал головой, преданно глядя ей глаза. Луцилла со смехом потащила Максимуса за руку в свою комнату и бросила брату напоследок: — Не заходи, я сказала! Коммод стоит на своем посту. Он слышит смех и стоны из комнаты сестры. Он не понимает что происходит, ему страшно и любопытно. Он подходит ближе. Он колеблется. Она сказала не заходить. Он не заходит, но подсматривает. Когда Луцилла и Максимус закончили, они уснули, не вспомнив про Коммода. Коммод тоже уснул, на полу у входа. Все трое лишились невинности той ночью.***
Когда Луцилла забеременела, доктора сказали ей не спать с мужем, чтобы не случилось выкидыша. Ее муж был недоволен, но этот ребенок был нужен, ради него весь их брак и затевался. Луций Вер буквально покинул свою жену. Он не представлял что с ней делать, если они не могут разделить постель. Зато семнадцатилетний Коммод представлял. И был рядом с ней всю беременность. Через две недели после родов Луций Вер считает, что он ждал достаточно долго и приходит к ней. Он смотрит на нее оценивающе, поджимает губы и вздыхает с некоторым содроганием. Луцилла ежится под его взглядом. Она вдруг чувствует, что выглядит ужасно. Вспоминает, что она не причесана, у нее бледное лицо с синяками под глазами и она немного набрала в весе. Чтобы не заплакать, чтобы почувствовать себя увереннее, она вспоминает каким взглядом на нее смотрит брат. В глазах Коммода она всегда видит себя богиней. Жаль, что муж не может смотреть на нее так же. Она хочет снять рубашку, но муж слегка морщится от этой идеи и просит оставить. Он формально целует и ласкает ее в общих чертах, но ему не терпится и он сует в нее пальцы. Ей больно, она резко вдыхает сквозь стиснутые зубы. Когда он входит в нее, у нее в глазах темнеет, слезы текут, она вжимается в постель, упирается ему в грудь руками, пытается отползти. — Подожди… Подожди… — просит она, но он начинает двигаться и Луцилле кажется что в нее пихают раскаленный вертел. Взвыв от боли, она отталкивает его. У нее идет кровь. — Нет! Я не могу! Мне больно! — со злостью говорит она сквозь слезы. Луций Вер вздыхает, глядя мимо нее. — Понятно, — спокойно говорит он. — Зря я терпел так долго. Мне говорили, что бессмысленно играть в честного мужа. Наш брак изначально не был настоящим. Я мог решить эту проблему раньше, — он решительно встает с постели. Она пытается удержать его, поговорить с ним, но он просто уходит с видом человека, который сделал все что мог и теперь его совесть чиста, он свободен. Он выглядит более воодушевленным, чем когда пришел к ней. Коммод теряет дар речи, когда находит свою прекрасную драгоценную любимую сестру горько плачущей, свернувшейся в комочек на полу около постели, в окровавленной рубашке. Он обнимает ее дрожащими руками, уговаривает подняться и лечь в постель, и пока она рыдает у него на груди, он тоже плачет, но глаза его горят яростью. А потом, когда она немного успокоилась, он нежно поцеловал ее веки и губы, и чтобы развлечь ее, рассказал ей про Максимуса, что у него тоже недавно родился сын. Через пятнадцать месяцев после того как он уехал на войну. Коммод разыграл для Луциллы представление, в лицах изображая истории из слухов. Как Максимус примчался домой, ворвался к жене и она сказала испуганно: «Максимус, пожалуйста… Это не то что ты думаешь! Я могу объяснить!» А он сказал радостно: «О чем ты говоришь? Объяснишь все потом. Покажи мне нашего сына скорее! Хочу увидеть его!» Он просто обнял ее и ребенка. Он не спускал ребенка с рук все время, что был дома. Слуги втайне посмеивались над ним, но глядя на то с какой любовью он смотрит на жену и этого ребенка, они прониклись умилением и злословить перестали. А когда Максимус вернулся в лагерь, Квинтус сказал ему как бы между прочим: «Знаешь, Максимус, у человека беременность длится девять месяцев.» На что Максимус ответил: «Да, женская доля тяжела! Я молился богам, чтобы они послали сил и здоровья моим жене и ребенку, и вот все хорошо!» Его лицо светилось таким искренним счастьем, что Квинтус только крякнул, покачал головой и ушел. Луцилла заливисто смеялась и больше не плакала. Вскоре Луций Вер умер. Кто-то отравил его ядом, который действует очень медленно и мучительно, разъедая, выжигая внутренности, заставляя человека захлебываться собственной кровью. Никто не знал кто мог его отравить. Его все очень любили. Луцилла дает Коммоду пощечину. И злится на себя за то, что пощечина эта вышла откровенно слабой. — Сестра, по-моему ты не слишком огорчена, — замечает Коммод с осторожной улыбкой. Она замахивается еще раз, но он смиренно поднимает руки и, потупив глаза, поворачивает невидимый ключ у плотно сомкнутых губ, делает преувеличенно покорное и торжественное лицо, но глаза его бессовестно искрятся под длинными ресницами. Он невероятно бесит ее, потому что он прав и знает это. Она не разговаривает с ним две недели, выгоняет его из своих покоев каждый раз когда он приходит. Хотя это требует от нее усилий над собой. Большую часть времени она проводит с ребенком в четырех стенах, компанию ей составляют только служанки и няньки, и ей очень скучно. За это время все ее повреждения заживают. И просыпается сильное иссушающее желание. Она улыбается Коммоду в ответ на его очередную отчаянную попытку помириться с ней. В ближайшее время Луцилла постоянно ловит себя на мысли, что теперь она понимает значение выражения «медовый месяц».***
Собираясь на вечер, Луцилла долго наряжается и с удовольствием крутится перед зеркалом. Наносит розовое масло на шею и за ушами, и усмехается в предвкушении, представляя как брат будет весь вечер тянуться туда, жадно втягивая ее аромат — она знает что Коммод сходит с ума от этого ее аромата. Когда она выходит к гостям, она недоумевает почему он не встречает ее. Это кажется ей странным. А потом она видит Коммода с другой девушкой. Это зрелище повергает Луциллу в ступор. Она вдруг осознает, что видит такое впервые в жизни. Он всегда был с ней и только с ней. Что это? Ее брат повзрослел? Луцилла старается веселиться и общаться как ни в чем ни бывало, но весь вечер украдкой поглядывает на них. Ее удивляет, что девушка совсем на нее не похожа, ведь казалось бы, уж если Коммод и заинтересуется кем-то, то только похожей на нее, ведь он всю жизнь был так безумно влюблен в нее. Теперь он больше не будет к ней приставать, мешать ей, донимать ее, таскаться везде за ней. Хорошо-то как! Какое благословение! Но Луцилле почему-то вовсе не радостно. Напротив, весь вечер она рассеяна, раздражена, грустна и замкнута. И не поймет в чем дело. Вино кислое? Еда не нравится? Новые сандалии трут? Менструация начинается? Она так погружена в себя и свои мысли, что не замечает как Коммод постоянно наблюдает за ней и, видя ее состояние, ликует. А потом она видит как Коммод смеется со своей спутницей и что-то шепчет ей на ухо. И тут Луциллу как громом ударяет: она ревнует брата! Луцилла в шоке от своего открытия. Ей кажется невероятным, что эти слова могут выстроиться в одно предложение. Это уже слишком много нового за этот вечер. Она уходит в свои покои в раздумьях. Ей надо о многом подумать. Например, о том как жить, не получая постоянного обожания от своего брата, которое она привыкла воспринимать как данность, как солнце на небе, всегда готовое согреть ее. И даже не замечала и не ценила, пока вдруг не почувствовала, что может это потерять. Коммод в очередной раз хочет посмотреть как Луцилла тоскует без него, но не видит ее. Он ищет ее взглядом в толпе и не находит. Он спрашивает у прислуги где она. Узнав, что она покинула вечер, он мгновенно прощается со своей спутницей и бежит к сестре. Луцилла потеряно стояла у окон и грустно смотрела на вечерний Рим, ярко озаренный светом праздничных огней. Услышав в коридоре приближающиеся бегущие шаги, она встрепенулась, глаза ее загорелись и на губах медленно расцвела улыбка. Коммод вбежал в ее покои и остановился на пороге, запыхавшись. Она сказала недовольным обиженным тоном: — Хорошо провел время? Он подошел к ней сзади, зарылся лицом в ее волосы и вдохнул со стоном, как будто не делал этого целую вечность. — Нет… — выдохнул он. Коммод провел рукой по ее плечам, по рукам, прижался к ней сзади невесомо, осторожно, предлагая, а не требуя. Он убрал ее волосы в сторону и поцеловал ее в шею, глубоко под волосами, а потом замер, чтобы почувствовать ее. Она стояла в ожидании продолжения. Он поцеловал ее ниже, над застежкой ее ожерелья, и опять помедлил, наблюдая за ней. Луцилла прикрыла глаза, ее грудь так красиво поднималась и опускалась в глубоком дыхании. Коммод положил руки ей на грудь, поглаживая и мягко сжимая. Она ахнула и откинула голову на его плечо, потираясь горячим виском об его щеку. Его руки скользнули ниже по ее телу. Он развязал узел на ее бедрах, ослабляя ленту, которая обвивала ее фигуру. Медленно стаскивая с нее платье, он целовал ее спину все ниже и ниже, пока наконец он не дошел до конца ее позвоночника. Коммод поцеловал ее в начало расщелины ягодиц, касаясь языком ее кожи — дольше чувственнее влажнее, чем целовал выше. И снова остановился, сверяясь с ее реакцией. Проводя руками по бедрам сестры, он чувствовал как ее тело вибрировало от учащенного пульса, голова ее была приподнята, губы приоткрыты в неровных вздохах. Коммод раздвинул ее ягодицы, с придыханием уткнулся между ними, потираясь лицом, жадно вдыхая ее запах, а потом стал ласкать ее так, что у нее голова закружилась. Луцилла с громким судорожным неконтролируемым стоном безвольно опустилась на колени, оперлась на локти и прогнулась в спине, разводя ноги шире, давая брату больше доступа, подставляясь под его развратные ласки. Это удовольствие, казалось, было сильнее, чем человек может вынести. Ее брат не был ни хорошим, ни достойным человеком. Он был безнравственным, слабым, инфантильным, истеричным, безрассудным, не очень психически здоровым, он был способен на убийство. Но он был лучшим из ее любовников. И это при том, что у него не было обширного опыта. У него никогда не было никого кроме нее. Он никогда не хотел никого кроме нее. Он просто вырос в сонастройке с ней, вырос заточенным под нее, для нее, и, казалось, жил чтобы любить ее. Его поведение в постели отличалось от поведения других мужчин. Он был вечно голодным и ненасытным, нежным, эмоциональным, чувственным, бесстыжим, порывистым, трепетным, он хотел ее всю и всегда, в этом у него не было ни страха, ни сомнений, ни стеснения, ни брезгливости. Он никогда не требовал большего, он всегда был страстно рад тому, что она ему давала. И от его энтузиазма, фантазии и неутомимости Луцилле начинало хотеться позволить ему что-то большее, чего изначально позволять не собиралась. Чего другим не позволила бы. То, что вообще-то считала неприемлемым. Он заставлял ее желать неприемлемого. И это играло важную роль в том, что эти порочные отношения существовали и продолжались. Луцилла никогда не говорила, никогда не давала Коммоду понять, что он был лучшим. Она боялась, что это может плохо отразиться на его поведении. Но она и так была слишком красноречива, когда безумно стонала и дрожала в ответ на его действия. Когда требовательным срывающимся голосом нетерпеливо просила его — приказывала ему — взять ее таким образом, который считался очень грязным, постыдным и противоестественным. Но в этот момент все было иначе. В воздухе разлился душный сладкий томный аромат ее розового масла, которое в щедром количестве пошло в ход в качестве смазки. Она выгибалась и протяжно хрипло низко стонала, когда он медленно растягивал ее, постепенно проникая все глубже и глубже. Она чувствовала как он плавно влажно и хлюпающе скользил в ней, туго заполняя ее своей длиной, объемом, рельефом, жаром и пульсацией, она сжимала его внутри себя крепче, и как будто издалека слышала как он заходится в отчаянных рыдающих стонах. Он обвил ее руками, обжигая ее кожу своим горячим дыханием и капающими слезами, и в исступлении лизал ее спину и плечи. Все ее существо выкрутило в приступе страсти, нежности и желания, она словно потеряла рассудок, и истекая слюной, она целовала, лизала и сосала масленные, кричащие ее ароматом запястья, ладони и пальцы брата, ощущая сладковато-горький вкус. Она отдавалась ему дико, позабыв себя, позабыв обо всем на свете. Она билась под ним, взорвавшись в бешеном оглушающем долгом конвульсивном оргазме, чувствуя как он так же мощно взрывается и бурно изливается глубоко внутри нее. Они оба, красные, растрепанные, дрожащие, задыхающиеся, в масле, поту, слюне, слезах, вагинальных выделениях и сперме лежали на полу как животные, прямо так как упали, в полубессознательном состоянии, будучи не в силах пошевелиться и расцепиться из соития.