***
Точнее, стоило бы вернуться на три месяца назад – на самом деле, на добрые четыре с половиной. Тогда в академии состоялось торжественное и довольно внезапное собрание всех преподавателей Арктического факультета. И многие даже не совсем понимали, что за сыр-бор и к чему такая помпа, потому что на собрание пожаловал не кто иной, как ректор вуза – Иван Андреич Боровский. Этот почтенный, но энергичный восьмидесятилетний старец с острым лицом прожжённого партократа многозначительно откашлялся и провозгласил, обводя взглядом ярко освещённую аудиторию: - Ну что ж, господа, грядёт событие, весьма значительное для нашей альма матер. Ещё не совсем скоро, но готовиться надо уже сейчас. Событие международного масштаба. – Мхатовская пауза. – Всемирный Арктический форум в Монреале. При слове «Монреаль» собрание болезненно застонало. Все соглашались лететь в Монреаль хоть сейчас. Монреаль считался прекрасным, высококультурным местом. Ну, и форум-то – не хухры-мухры, участие в нём – дело национальной чести, как не преминул в своём политиканском духе подчеркнуть Боровский. И опять глянул на своих рыцарей овального стола из-под густых, до сих пор чёрных, бровей примерно так, как ведущая в телепередаче «Слабое звено»: - Нам нужно отобрать достойного представителя. «Кто самое слабое звено? Прощайте!» - возникало ощущение, что если бы претендентов немедленно принялись отбирать по принципу отбраковки, то каждый проваливался бы в люк в полу вместе со стулом. Это было бы вполне в духе Боровского, потому что в качестве руководителя нравом он был крут. Так же как и декан факультета Иван Николаич Ростов, который сейчас степенно кивнул, прямой как палка, а когда начальник отвернулся, задумчиво поскрёб седую бороду. Потому что выбор докладчика происходить был должен не столь эффектным способом, а самым обыкновенным бюрократическим, но всё равно предвиделась игра на вылет. Так и случилось. Первая кандидатура сразу же всплывала в уме – ну конечно же, Владимир Парин, завкафедрой гидрографии. Им вообще обычно затыкали все дыры и отправляли на разнообразные конференции, симпозиумы, семинары и прочие научные мероприятия. Да, он был местной звездой, вот только у славы была и обратная сторона: бесконечная нервотрёпка, дедлайны, бессонные ночи, ругань, джетлаги и прочая, и прочая. Его мотало, как космонавта в центрифуге, несколько лет подряд. Поэтому, говоря по-простому, Парин запарился. И на нынешнее приглашение ответил вежливым отказом. - В конце концов, почему бы не дать дорогу молодым? – обтекаемо сказал он, хотя и сам был не стар. Ростов крякнул, но насиловать не стал. Тем более, за молодым тоже не надо было далеко ходить – это был племянник декана, Дмитрий Ростов-младший. Ещё одна звезда академии в целом и Арктического факультета в частности: побывал на станции в Антарктиде, исследовал всё, что можно исследовать, преподавал всё, что можно преподавать, в общем – комсомолец, светило науки, спортсмен и просто красавчик. О последнем негласно свидетельствовал результат секретного опроса в секретном чате курсанток – Ростов-младший был признан самым привлекательным преподом вуза – жаль только, что у него была жена. О, вот тут-то и крылась очередная загвоздка, и не только для воздыхательниц! Когда Дмитрий пришёл как-то домой вскоре после собрания, весь такой воодушевлённый, его супруга Анна Ростова, в девичестве Кульман, выслушала его с весьма кислым выражением лица. - Дима... – угрожающе начала она. - Чего, Анют? - Дима... – повторила благоверная, скрестив руки на груди. - Да чего?! – уже совсем обескураженно переспросил Ростов. - Ни в какой Монреаль ты не летишь. - Это ещё почему?! Анна Сергеевна воздела очи горе и шумно вздохнула: - Если ты сейчас бросишь все силы на подготовку, то никогда не допишешь свою чёртову антарктическую диссертацию! Сколько лет ты её мусолишь?! Третий год пошёл? Да что там, четвёртый! И отец у детей чисто номинальный! Тебя вечно нет дома, а если дома, так застынешь за компом, лицо в монитор, глаза в кучу – мучаешь-мучаешь этот текст, а толку?! Постоянно отвлекаешься! А вчера, например, отвлёкся на экспедицию на Рубинштейна, в этот твой моряцкий бар, от тебя до сих пор разит не то керосином, не то тухлым можжевельником! Ой, всё! Сколько бы Ростов-младший ни бухтел, а правоту любимой жены не мог не признавать. Да и дядя как-то быстро сдулся и перестал проталкивать его кандидатуру. Но замечательных учёных в академии было целое созвездие, и рядом загоралось ещё одно имя умницы и красавца – естественно, это был Дмитрий Фицко, фигура колоритная донельзя. В прошлом бравый десантник, у которого за всю недолгую жизнь накопилось приключений аж на десяток голливудских боевиков – а нынче не менее блестящий аспирант, обладающий острым пытливым умом, быстрой обучаемостью, железной дисциплиной и ответственностью (порой с приставкой «гипер»), такой молодец, что не налюбуешься. Правда, Дмитрий ещё не бывал ни в одной полярной экспедиции – за его плечами были лишь горячие точки и чрезвычайные миссии в Чечне, Сирии, Ливии и Афганистане. Как он умудрился не сбрендить после таких похождений, было удивительно, но все признавали, что Фицко весьма адекватный и приятный молодой человек. Вот только, увы – слишком молодой. И недостаточно титулованный для того, чтобы представлять академию на всемирном форуме. Разумеется, его научный руководитель возмущался и сетовал, но слушать никто не хотел. В академии царила годами проверенная махровая дедовщина, и попробуй вякни. Ещё одной кандидатурой был другой заслуженный преподаватель, Фёдор Родионыч Крозенко, друг Ростова-младшего и товарищ по антарктической тусовке. Эта фигура вызывала ещё больше сомнений – его мало кто не то, что любил, мало кто терпел. Ладно ещё, что он, как и Ростов, был не прочь поддать – тоже списывая всё на антарктические травмы и поехавшую кукуху – так ещё и характер имел, как у капитана Смоллета, «прескверный». «Любит говорить всем правду в глаза, отчего и страдает» - это было про него. Потому Крозенко и не спешили вводить в состав учёного совета, несмотря на все объективные заслуги. К тому же, у него было несравненно больше опыта выступлений на отечественных конференциях, а не на международных. «Не любят тут нас, белорусских пролетариев», - подытоживал Крозенко, приплетая происхождение то ли в шутку, то ли всерьёз – и, официально расстроенный, чапал в «Красное и белое» за вискарём. Конечно, можно было привлечь и Георгия Бакунина с кафедры геодезии, но и он вызывал сомнения. Подобно Ростову-младшему, он был выдающимся исследователем – и неплохим преподавателем. Но притом небезупречным докладчиком, да и тоже отличался тем ещё норовом – как вы яхту назовёте, так она и поплывёт, и Бакунин сеял анархию везде, где появлялся. Так, на одной из конференций в норвежском Тромсё он сцепился с задающими вопросы зарубежными коллегами почти в стиле Киркорова: дескать, не нравится мне ваш мундир и ваша жопа, и вообще, хули вы тут не говорите по-русски. Скандал замяли, а осадочек остался. А ещё Бакунин на выезде тоже не особо блюл дисциплину, и если от Ростова и Крозенко можно было ожидать чисто алкогольного загула, то Георгий Викторович был неукротимым бабником. Ну, как «бабником»... На самом деле, он был в этом отношении всеяден, что добавляло пикантности, но всеми силами старался скрыть шитую белыми нитками натуру, и как-то раз вусмерть обиделся на своего тогдашнего начальника Францева, у которого однажды сорвалось, мол, «что вы на меня пялитесь глазами влюблённой коровы?!». Георгий Викторович не простил и теперь каждое совещание рисовал на Францева обидные карикатуры не хуже Кукрыниксов – этот бы талант да в мирное русло... Ах да, действительно. На скамейке запасных для отправки в Монреаль как раз завалялся очередной вариант – а именно, тот самый Иван Иваныч Францев, завкафедрой навигационной гидрометеорологии и экологии.***
Вот тут-то – памятуя слова Парина насчёт «дороги молодым» - можно было бы ехидно хохотнуть и вспомнить другую шутку: о том, что «молодая была уже немолода». Иван Иваныч являлся одним из корифеев академии. За его плечами была долголетняя служба – и при Советском союзе, и в лихие девяностые, когда наука в целом и полярные исследования в частности были никому особенно не нужны, и в двухтысячные – он видел, как сменяются эпохи, но оставался на плаву. А потом, после многочисленных экспедиций – во время которых также вёл научную деятельность, – на пенсии он стал преподавать, и академию уже нельзя было представить без него. А уж статьями, учебными пособиями и диссертациями он мог бы обложиться так, что получился бы настоящий курган. Если бы сверху навалить ещё работы его курсантов и аспирантов и присыпать книгами специализированного издательства «Паульсен», тогда мог бы вообще получиться неплохой такой «я памятник себе воздвиг нерукотворный». Вот только народную тропу к этому памятнику никто не торил. Точней, наоборот. Курсанты Иваныча обожали, а администрация... ну, не то, чтобы гнобила. Отношение было, скорее, пренебрежительное – и складывалось оно из многих факторов. За Францевым тянулся хвост неудачного ректорства в другом, более престижном морском вузе. Тогда, можно сказать, он был отторгнут тамошним организмом как инородное тело. Лишь только заступив на место, Иван Иваныч активно принялся за преобразования – но далеко не всем нравится борьба с коррупцией, кумовством и распилами денег в ущерб учащимся. Также и ФСБ не выразила восторга, когда Францев во время оно отказался сливать личные данные курсантов. Короче, на своём посту он проявлял «слабоумие и отвагу» - лавировать не умел и пёр, как ледокол, вот только был затёрт паковыми льдами косной и порочной системы. И с ним ещё мягко обошлись – не грохнули где-то в питерской подворотне, а просто вышвырнули с позором, повесив на него все возможные косяки, причём подбирая максимально тупые и убогие, которые должны были выставить горе-ректора полным дебилом. А как работает пропаганда, известно: повтори что-то раз сто, так все и поверят, и разбираться не станут. Потому и в нынешней альма матер - куда Францев поначалу пошёл простым преподом, с понижением, - даже теперь, когда он уже давно являлся завкафедрой, очень скептически относились ко всем его организационным начинаниям. Администрации мозолила глаза «школа Францева»: то, как он ратовал за междисциплинарность и академичность, преподавая в техническом вузе, то, что он якобы нарочно вздумал заделаться кумиром молодёжи и собрал вокруг себя «толпу цыплят»... Притом что когда доходило до дыр в отчётности, Францевым и результатами его работы не стеснялись пользоваться точно так, как Париным – но если второй, бывало, огрызался, то первый был кроток аки голубица и только радовался возможности послужить. Довершением служили мелкие детали вроде лёгкой тормознутости, частичной глухоты на правое ухо вследствие аварии на атомоходе и полученной контузии, а также полноты, нелепой мимики, вообще имиджа типичного рассеянного профессора. А довеском к этому чмоне шла авторитарная супруга, которая на контрасте лишь подчёркивала вышеперечисленные черты. В общем, для многих это был чудак-человек. Поговаривали, что ему уже пора на окончательную пенсию – хотя имелись тут преподы и «чинуши» постарше его. И всех их однажды довольно сильно покоробило, когда в одном из выступлений Францев сказал, что и в море, и в науку надо привлекать юных да зелёных и «не устраивать из академии Политбюро брежневских времён». - Чья б корова мычала, - мрачно хмыкнул тогда Ростов-старший, морщась от плеска курсантских аплодисментов. - Ага, - поддакнул Бакунин, - тоже мне, сам пенсионер, а строит из себя пионера! А Францев ведь действительно был «всегда готов» - он неизменно стремился быть полезным и показать, что ещё на что-то годен. Пожалуй, это было его ключевой мотивацией. Поэтому, когда позвонил Иван Николаич, то Иван Иваныч поначалу ушам своим не поверил – на всякий случай переложил трубку к левому уху и переспросил три раза, а правда ли на Форум хотят отправить именно его. Не то, чтобы хотим, кисло подумал Ростов, да только больше просто некого. И даже когда услужливые языки донесли эти нюансы до Францева, то он даже не оскорбился. Наоборот, обрадовался. Да до того, что тем же вечером достал до печёнок Евгению Ивановну, мурлыкая себе под нос старую песню из кино: Я это сделать должен, В этом судьба моя, Если не я, то кто же? Кто же, если не я? Голос-то у него был приятный, и Францев не фальшивил, как Бакунин, который любил распевать про гардемаринов – к которым, очевидно, себя мысленно причислял – но супруга в конце концов не выдержала: - Ваня! Ты задрал уже, понял? А кстати... чё ты сделать-то должен, а? – уже тише, спокойней, но с явным любопытством переспросила она. Иван Иваныч состроил одно из своих неповторимых выражений лица, которое должно было означать интригу, и загадочно промолвил: - Женичка, ты щас умрёшь... - Сам смотри не умри, - съязвила Евгения Ивановна. - От счастья, ясное дело. А то ходишь аж прям лопаешься, но притом молчишь. Колись давай, что там у тебя. Выдержав паузу и откашлявшись, Иван Иваныч провозгласил: - Меня через четыре месяца отправляют в Канаду. С докладом на Арктическом форуме. Повисло молчание. - Ты серьёзно? - А то. Знаю, что у меня юмор дурацкий, как ты сама говорила. Но такими вещами не шутят, - веско припечатал Иваныч. Помедлив, супруга уточнила: - И ты был прям первым кандидатом? - Пффф! Нет, конечно. Дело было так... И Иваныч изложил всё, что донесли ему в сплетнях. Жена смотрела на него несколько долгих мгновений и всё больше расцветала. И наконец прочувствовано произнесла: - Вань, иди сюда. Дай я тебя поцелую. Иванычи – как называли друзья чету Францевых из-за одинаковых отчеств – отличались раскрепощённостью и любили прикосновения, а на возраст и стереотипы чихать хотели. Поэтому добрую минуту они миловались прямо на кухне возле духовки с подоспевающим печеньем, окутанные сдобными ароматами и тёплым воздухом. Когда Евгения Ивановна отстранилась, облизывая губы, то проворчала: - Опять перед обедом конфеты жрал! - А что, я отмечаю, мне можно. - Угу. Смотри, осторожно. И я не про конфеты. Может, рано радоваться, смотри, чтоб не подсидел никто. А то вроде бы Николаич и не совсем падла, а мало ли что может в голову ему стукнуть. Однако обстоятельства складывались как нельзя лучше.***
Выступление на Арктическом форуме предвиделось в рамках гранта в честь дружбы народов, к какому из геополитических лагерей ни принадлежали бы участники. Пока что сохранялся благородный принцип: наука в целом и полярные исследования в частности выше политики, мало того, могут служить пунктом согласия и точкой, от которой могло бы отталкиваться сотрудничество в областях более важных, чем те, где временщики заняты своей крысиной вознёй. Поэтому свалилась ошеломительная новость: мест предоставляется не одно, а целых два. Притом прежний вуз Ивана Иваныча, где он не прижился, то ли не нашёл достойного кандидата, то ли решил вовсе бойкотировать инициативы прогнившего Запада и так и не разродился претендентом на доклад. Снова началась та же чехарда: кого отправить вместе с Иваном Иванычем? И он оказался на редкость энергичен и непреклонен. Прикинул и решил: раз такое предубеждение против «вьюноши» Димы Фицко, надо похлопотать за кого-то из первоначального списка. Ростова-младшего он уважал, но разделял мнение его супруги: «закрой гештальт, а то сквозит». Замученного и пресыщенного Парина тоже понимал. Бакунина невольно недолюбливал и считал неблагодарным. Зато захотел помочь своему старому товарищу Крозенко. А тот последнее время хандрил. Очередная попытка ввести его в состав учёного совета провалилась, целых два журнала отказались брать его статьи, издательство медлило с вычиткой рукописи, ещё и курсанты отбивались от рук, несмотря на его суровую манеру, всё было неладно и нескладно. Ещё и Соня кобенилась в ответ на очередные предложения перевести отношения в более серьёзный формат – со штампом в паспорте. Иваныч вздыхал, но понимал, что влияния не имеет. Софья со смехом показывала дяде сообщения, где они с Фёдором договаривались сходить на рок-концерт, и чат выглядел следующим образом: - Федь, там целая толпа. Как я тебя разгляжу? В чём ты будешь? - В обычной своей кожанке, в соплях и в депрессии. Это натужное остроумие на самом деле не вызывало смеха. Особенно с учётом того, что Родионыч последнее время значительно усовершенствовал рецепт своего кофе по-ирландски, который брал на работу в термосе: вискаря там было больше, чем собственно кофейной составляющей – если она вообще присутствовала – и как бы это не стало слишком заметно. Францев был человек сентиментальный и жалел товарища, с которым столько лет прослужил на атомоходе, знал и славу, знал и беду, например, когда на судне начался пожар и чуть не взорвался реактор – и только их согласованными усилиями катастрофа была предупреждена. Фёдора Родионыча надо было спасать, и Иван Иваныч встал за него грудью, зная волшебное свойство коллеги: чуть только надо было мобилизоваться, враз отступали все его порочные наклонности, и верх брала железная морская дисциплина и целеустремлённость. Летом они по принципу «всё, что я знаю, я знаю против своей воли» прочли нашумевший роман Симмонса об экспедиции Франклина – и, кто понял, тот понял – Крозенко фыркал насчёт «голубого огня», что разгорелся в груди капитана Крозье: «Это что, реклама «Газпрома»?» Но он в положительном смысле впечатлился, когда Иван Иваныч под разными предлогами весьма тактично выгнал поочерёдно всех с кабинета кафедры, закрыл дверь на ключ и заявил: - Всё, Федя! Я буду за тебя воевать, а ты не подведи – летишь со мной в Канаду, и точка. Такие речи были совсем не в духе Ивана Иваныча. Но после того, как он как-то прилюдно послал по нелестному адресу декана, свершилась революция. Родионыч даже подтрунивал: мол, такое чувство, что завкафедрой не шестьдесят девять, а просто девять – мальчик выучил матерные слова и принялся щеголять и дерзить кому и как ни попадя. Как ни странно, это работало. Боровский и Ростов просто выпадали в осадок от новой манеры Францева – и в итоге нескольких весьма напряжённых переговоров утвердили кандидатуру Крозенко в качестве второго докладчика. Тем более что Францев его сразу правильно напутствовал: -Ты там давай придумай что-то модное, про климат и экосистему, все будут рады. Сказано – сделано. Родионыч выудил из черновиков одну статью, которую ковырял систематически уже давно, но очень вяло, без особой надежды на публикацию, и на этой основе забацал наикрутейший доклад – всё-таки что-что, а мобилизоваться он умел! Когда и визы были уже открыты, и подошло время покупать билеты, у обоих преподов захватывало дух, как летит время и насколько ближе отлёта. При этом Крозенко ходил со сложными щами, будто сомневаясь в реальности происходящего – а Францев так и светился и искрился, а на лбу у него словно сияло бегущей строкой: «Вот видите, я не лох!». И всё-таки нет-нет, даже без злого умысла, даже просто поздравляя с предстоящим приключением, его порой подкалывали. Проректор по учебной работе Ходасевич посмотрел как-то на Францева туманным оценивающим взглядом и, помахав распечаткой билетов, переспросил: - Иван Иваныч, я надеюсь, вы хоть готовы? - Как я могу быть не готов?! – простодушно возмутился Иваныч. Уж он-то не собирался ударять в снег лицом, все материалы были выверены по многу раз. Однако Ходасевич озадачил – пожал плечами и сказал: - Ну, в смысле, как? Физически. Иваныч вытаращился с совсем комичным недоумением: - Никита Дмитрич, но я ж не на Олимпиаду выступать лечу! И не в космос! - Согласен, но путь через Москву и Касабланку, да со сменой аэропорта, все эти дурацкие ночёвки и тридцать часов пути... - задумчиво покачал головой проректор. – Да я б и в своём возрасте от такой дорожки ноги бы протянул, о вашем уже и не говорю! - Нормальный у меня возраст, - пробурчал Иваныч. – В мои годы японские пенсионеры, вон, по всему миру летают! - Ну так то ж японские... - А я чем хуже? Вот уж что ни говори, а и тут проявлялась одна из его пожизненных мотиваций: быть «не хуже». - Ну, семьдесят лет всё-таки, - всё не затыкался Ходасевич. - Вообще-то, на год меньше, - с ноткой лёгкой досады поправил Францев. «Вот уж пристал!». Иван Иваныч еле отделался от бестактного проректора. Но, как ни крути, назвать его неуязвимым было сложно, и Евгения Ивановна на протяжении последних месяцев откармливала его витаминами, загоняла спать пораньше и пыталась посадить на диету. Последнее – с переменным успехом, потому что известно ведь: свинья грязи, а Иваныч съестного всегда найдёт, даже если это будет результатом драки с чайкой за кусок булки. А то, насколько часто в последние месяцы Иваныч с мечтательным лицом говорил о блинчиках с кленовым сиропом, вообще не обнадёживало и не настраивало ни на какой ЗОЖ.***
Как бы там ни было, Евгения Ивановна неизменно повторяла: «Лишь бы ему там было хорошо!» - и проверять это пригрозила регулярно, на ежедневной основе. Однако сегодня она проворчала: - Уж полночь близится, а Францева всё нет! И не пишет ведь даже. А Федя тоже хорош. Федя, съел медведя... - Как бы там ни было, только б там медведь дядю Ваню не съел, - фыркнула барышня Расколова, - они там прямо по улицам ходят… - В Монреале, что ли?! Слишком много ютуба смотришь! - Они в мусорках роются! Жрачку ищут! - Не думаю, что твой дядя станет заниматься тем же самым, это недостойно джентльмена! Разговор свернул в их любимое абсурдное русло, и две женщины не сговариваясь прыснули. Отсмеявшись, Соня вздохнула: - А может, ну его сегодня, тёть Жень? У них там рано ещё, если по Оттаве смотреть. Может, завтра дозвонимся? - А утром нам тогда подыматься ни свет ни заря, а они там тоже будут как упоротые песцы на нас пялиться. А выступление сегодня, я хочу подробностей! – азартно заявила тётушка. - Отчётность – святое, окей! У вас прям какие-то адмиралтейские замашки. - Окстись, боярышня, Адмиралтейство в этом доме ругательное слово! Снова фыркнув, они поняли, что и в самом деле мозг уже не особо готов воспринимать серьёзную информацию о научной деятельности. - Ой, ладно вам. А давайте с полчаса подождём, да тогда и спать, - устало потянулась Софья. – А я пока в душ... Она сегодня допоздна трудилась в своей студии в пространстве «Артмуза» - и неважно, что и до дому идти было всего через несколько линий острова, и что творческий труд приятен – порой он тоже выматывает. Но в ту же секунду сна как не бывало. Они с Евгенией Ивановной не спешили покидать кухню, а фоном включили новости. И вдруг Соня краем глаза увидела какое-то огромное помещение вроде парламентской залы, на трибуне выхватила взглядом знакомую высокую массивную фигуру, а краем уха услышала обрывок фразы: «...на Двадцать первом Всемирном Арктическом форуме, как никогда, многолюдно. Среди прочих, особо были отмечены выступления российских учёных-полярников, Ивана Ивановича Францева и Фёдора Родионовича Крозенко...» - и тут же камера слегка наехала на характерный профиль Сониного избранника. - Ура, тёть Жень! – чуть не подпрыгнула она. – Дядя Ваня в телевизоре! И Федя тоже! - Где?! Ай!.. Общий план дали, - досадливо воскликнула Евгения Ивановна, но с вящим удовольствием прослушала несколько хвалебных фраз следом. «Блииин, а написать-то про них обязательно надо! И редакторов онлайн-изданий подопнуть!» - была её следующая мысль. Вот бы всегда такие новости, подумали обе синхронно. Не про войны, преступления, очередную грызню, а про настолько вдохновенное научное взаимодействие. - Ну, теперь все в академии обзавидуются, и не только там! И премии дадут! – ликующе вторила Софья. - Да Бог с ними, с премиями! – жарко воскликнула Евгения Ивановна. – Я просто хочу посмотреть на Ванину довольную физиономию! Всё, теперь пока не дозвонюсь, не успокоюсь! – торжественно объявила она. - Давайте, может, с ноута наберём? - А давай. Обстановка в кухне царила камерная и уютная: светилась только люминесцентная лампа над рабочим столом, да миниатюрный ночник на подоконнике, да пара-тройка ароматических свечей на столе, которые так обожали и Софья, и Евгения Ивановна. А ещё в огромный горшок с фикусом была воткнута ароматическая палочка, источавшая пряный дымок: Соня, как назло, недавно пролила ужасно вонючее удобрение для комнатных растений и пыталась спасти положение с помощью упомянутой палочки и открытого окна. Вот со светом было сложнее: верхний казался ужасным, потому что лица окрашивались нездоровой синевой от отсветов монитора, а сзади разливалась чахоточная желтизна. Но и тут нашлось решение – и Евгения Ивановна приволокла свою кольцевую лампу для блоггинга, которой постоянно пользовалась и от которой в глазах на экране плясали задорные чёртики. И тут раздался неожиданный звонок в дверь. Настороженно глянув в глазок, Евгения Ивановна с некоторым удивлением отперла дверь приятельнице и соседке по этажу сверху, жене отставного адмирала Марцинкевича. Та стояла на пороге в домашнем халате и тапочках, с мокрыми волосами и с цветочным горшочком в руках. - Простите за вторжение, оно ужасно неловкое, - натянуто извинилась женщина. Оказалось, Елене Геннадьевне вздумалось на ночь глядя помыть голову, а фен приказал долго жить. Собравшись к соседям не за солью, а за столь необходимой бытовой техникой, она заодно решила принести Евгении Ивановне давно облюбованные тою «жуткие розочки» для последующей пересадки. Нелепо всё было или нет, а бросать приятельницу в беде не пристало. - Можно, я прямо у вас подсушусь? А то на меня Сергей ворчит, что я ему уснуть не даю своим гудением. - Да не вопрос, приткни там розы на подоконник, - непринуждённо махнула рукой Евгения Ивановна. Войдя в ночную кухонную обитель и видя обитательниц квартиры почти при параде, Елена Геннадьевна любопытно и озадаченно пробормотала: - Это что у вас тут, спиритизм какой-то намечается? - Да ничего такого, просто сеанс связи, - отозвалась Софья. - А, значит, так это теперь называется! – с добродушным смешком отозвалась госпожа Марцинкевич и побрела в ванную. Там она какое-то время шумела феном, потом с новыми извинениями и пожеланиями доброй ночи удалилась, договорившись с Евгенией Ивановной скинуть ей рецепт «умопомрачительного торта с черёмухой». И тут прорезалась связь, и на экране возникло действительно донельзя довольное лицо Ивана Иваныча. Где-то на фоне слышался голос Фёдора Родионыча, который неизвестно на кого ругался по-английски с неизвестно откуда у него вообще сформировавшимся ирландским акцентом. - Мальчики, ну вы там как?! – нетерпеливо крикнула Евгения Ивановна. И ей пришлось выслушать немало бурных излияний на тему публичного выступления, атаки журналистов, «дня открытых дверей», их звёздного часа, а также того, что теперь Иван Иваныч намеревается всецело отдаться расслаблению и созерцанию прекрасного. Он обязательно планировал посетить базилику Нотр-Дам де Монреаль, всю сине-золотую и утончённо-затейливую, увидеть которую он мечтал с тех пор, как ему впервые попалось фото тамошних интерьеров. На фоне изредка звучали одобрительные восклицания Родионыча в духе: «Ага!», «Конечно», «Как пить дать», «Да зашибенно ваще» и тому подобные. - Ваня, как ты себя чувствуешь? – требовательно осведомилась жена. - Прекрасно, лучше не бывает! - А что у тебя лицо такое бледное? - Это всё освещение. Я ж его так не выставляю, как вы там. Мы по улице идём. - И какая погода? - Лучше не бывает в такое время года! - Да, рассказывай это петербуржцам. Ладно, зачтено. - Вот то-то. - А что голос такой странный? - Обычный он! Я ж говорю, мы на улице. - А чего у тебя сопли текут?! - У меня так всегда от низких температур! Вроде тебе не было противно никогда? - Нет, но мало ли! Носки мои хоть надеваешь?.. - Да я ношу их! Как и Родионыч твой шарфик! Сзади опять раздалось нечленораздельное бурчание. - А чего кашляешь? Чего кашляешь, спрашиваю?! - Так сколько мне сегодня отговорить пришлось! - В горле сохнет? Смотрите, не промочите его чем-то не тем! - Вообще, я намеревался взять глинтвейн из белого вина. - Ладно, один раз не Гондурас, - проворчала Евгения Ивановна. - Смотри там ещё, пей таблетки! - А то что, получу по жопе? – с наигранной сварливостью отозвался Иван Иваныч. - Именно! - Понял, «если утонешь – домой не приходи»! - Вот да! - А я уже выплыл, да ещё и как, - гордо произнёс Францев, - дома всё расскажу, и будет куча фотографий! - Не сомневаюсь! Иногда казалось, что Иванычи ругаются, но это из-за его проблем со слухом они привыкли порой разговаривать с восклицательными интонациями. А вообще, у них наблюдалось то, что у всех пожилых пар – они постоянно цапались по поводу и без, вот только их взаимные туше были мягкой лапкой, без когтей. И сейчас Иваныч перешёл к другому тону: - Девочки, у вас там уже очень поздно, давайте пока поспите. Сонь, тебе ведь на работу завтра. Знаю, что можешь прийти и попозже, но надо бы себя беречь. Я вам лучше вот сегодня вечером отпишусь и снимков наприсылаю. Да, кстати!.. Конечно, Фёдор Родионыч тоже шлёт привет. За спиной Иваныча возникло улыбающееся лицо зама, пусть и в движении неразборчиво. ...Вскоре, уже закрывая ноутбук, Евгения Ивановна проговорила: - Эх, хорошо-то как получается. А знаешь, Сонь? - Чего? - Я передумала, мне уже как-то и всё равно, чего там кто из коллег говорить будет, как себя вести. Мы все вместе их всегда на место поставим. А может, и изначально положение не особо плохое было, это я тут ядом истекаю... – Она не удержалась и зевнула. – А насчёт Вани... права ты была про де Кубертена. Иногда участие – это уже победа. Жизнь наша научная такая. Соня только усмехнулась с довольным видом. А Евгения Ивановна в эту ночь, засыпая, тоже улыбалась – уже предвкушая рассказы о заморских впечатлениях дорогого супруга.