Drummatix - Белый Ворон
Выдох.
Кажется, что кровь повсюду: она стекает с пальцев, крупными каплями капает на пол, пачкает руки до самого локтя. Ресницы от неё слипшиеся, металлический запах бьёт по обонятельным рецепторам, а весь мир приобретает красноватый оттенок.
Серёжа откидывается назад и закрывает глаза.
Можно сколько угодно спорить о том, что правильно, что действительно нужно человеку, но Серёжа знает ответ на этот простой вопрос уже непозволительно долгое время: в первую очередь любому человеку нужна гармония с собой.
Жизнь не сможет наладиться, если внутренние катаклизмы будут разрывать на части, как это зачастую бывает.
Серёжу рвёт на части непозволительно долгое время, и, положа руку на сердце, хочется приложить дуло к виску и закончить.
Всё это закончить.
Самый лёгкий вариант, не находишь?
Простейший. Лучше и не придумаешь.
Серёжа делает глубокий вдох и открывает глаза.
Пространство вокруг — мутное, грязное, искривлённое, будто плавает в кровавом мареве. Ничего нового, одна и та же песня бесконечное, бесконечное количество раз, снова и снова.
Цикличность его жизни, которая никогда, пожалуй, и смысла-то особого не имела.
Жалость, безграничная жалость к себе, сколько можно, скажи мне, сколько?
Всегда. Серёжа знает — это будет продолжаться всегда и навряд ли случится чудо, которое спасёт его и вытащит из этого бега по кругу.
Думаешь?
— Знаю, — тихо шепчет Серёжа. — Знаю.
Он, пошатываясь, встаёт на ноги, перед глазами сразу же всё начинает плыть. Реальность искажается, Серёжа вслепую цепляется руками за стены, надеясь не упасть и не разбить себе лицо.
Если всю жизнь бежать от себя, не останавливаясь ни на минуту, какова вероятность, что рано или поздно то, что вселяет настоящий, первородный ужас, настигнет и сотрёт в порошок?
Стопроцентная.
Трясущимися руками сжимает себе переносицу, понимая, что время всё же пришло. Кровь с его рук размазывается по коже, а потом, высыхая, начинает её стягивать, оставляя после себя мерзкое, липкое ощущение.
Хочется отсрочить момент ещё ненадолго, потому что…
Боится.
Принимать себя всегда страшно, заглядывать внутрь себя и вовсе смерти подобно, но однажды всё же приходится.
Сколько их в жизни было, таких вот моментов: решающих, поворотных, говорящих о том, что как раньше уже не будет?
Более чем достаточно.
— Я знаю, — шипит Серёжа, пытаясь сфокусироваться на реальности. — Знаю.
Поговори со мной.
— Уволь.
Давай же.
— Нет.
— ДАВАЙ ЖЕ.
В себя Серёжа приходит в ванной. Он буквально задыхается, в голове противно гудит и первое, на чём фокусируется его взгляд наконец-то — зеркало.
Гора осколков, разбросанных по кафелю.
— Как ожидаемо, — бормочет Серёжа; он чувствует себя так, будто его раскатало асфальтоукладчиком.
Он боится смотреть в проклятое стекло, потому что знает, что там увидит, потому что ни за что никогда в жизни он даже в страшном сне себе представить не мог что оно всё закончится вот так что его жизнь не будет принадлежать ему что его личность не его вовсе дико дико дико ужасно отвратительно конца и края не вид
Вдох.
И ещё один.
И ещё.
Его тянет к осколкам с невиданной силой, а у Серёжи просто закончились любые остатки воли, чтобы сопротивляться. Он падает на колени, пальцами начинает собирать эту мозаику, морщится, когда сколы царапают ему пальцы, свистяще втягивает носом воздух, когда осколки впиваются особенно сильно, но не может остановиться собирает собирает собирает старается не упустить ни одной детали
чтобы всё встало на места чтобы была возможность чтобы было видно очевидно понятно вот так то что нужно идеально
Вдох.
Из разбитого на две части зеркала на него смотрят глаза — хищные, злые, чужие абсолютно.
Его же глаза.
— Я тебя ненавижу, — обессиленно шепчет Серёжа, вглядываясь в двоящееся отражение.
— Врёшь, — шелестит проклятое отражение.
Серёжа закусывает губы. Врёт, действительно, врёт.
Вдох.
Он пытается отвернуться, но не может даже пошевелить пальцем, как будто сигнал, посылаемый мозгом, игнорируется рецепторами напрочь.
— Чья это кровь? — спрашивает он, чтобы потянуть время, лицо в отражении кривится.
— Ты не хочешь знать.
Опять, опять эта дьявольская сущность всё решает за него, опять, да сколько ж можно уже?!
Все потребности игнорируются, желания игнорируются, и действительно, в самом деле, откуда же появится хоть какое-то подобие характера, если постоянно. ломают. все. кости.
Метафорически, разумеется, но от этого не дышится легче, от этого ничего не становится легче.
Серёжа устал, но всё равно пытается бороться, сопротивляется из последних сил:
— Хочу.
— Нет.
Вдох.
И в голосе, во втором голосе, столько какой-то обречённости и… теплоты?
Серёжа задумчиво проводит пальцем по стеклу, оглаживая скулу у собственного отражения, Птица смотрит на него в упор, не мигая. Жёлтые глаза засасывают, лишают воли и туманят рассудок.
— Очень смешная шутка, — внезапно каркает Птица.
Серёжа вздрагивает и сразу же отворачивается.
— Зачем ты это делаешь?
Он не надеется на честный ответ. Он вообще ни на что не надеется. Он просто хочет смыть кровь со своих рук, но сил на то, чтобы встать, у него нет. У него вообще сейчас толком ни на что нет сил, аккумулятор жизнеобеспечения сел получасом раньше.
Вдох.
Молчание затягивается, Серёжа в это время переводит дух и всё ещё пытается, пытается вернуть себе хотя бы подобие контроля, но ответ всё же следует.
— Я забочусь о тебе.
Серёжа закатывает глаза и отворачивается, и в эту минуту его подбородок сдавливают чужие, до безобразия горячие пальцы.
— Кто, если не я, скажи мне? Кто?
Он шипит, дёргается, но Птица держит его крепко, не давая вырваться. Хищный оскал уродует лицо, Серёжа снова слышит металлический запах крови, вызывающий приступ неконтролируемой паники и удушья.
Он бегает глазами по помещению, понимая, что реальность снова начинает искажаться, но единственное, что ему удаётся заметить и рассмотреть — то, что это не его руки, а руки Птицы заляпаны в крови по самый локоть.
Красная, красная, она стекает с пальцев Птицы, стучит по кафелю, по разбитому стеклу; Серёжа зажмуривается и обмякает в чужих руках, только тихо поскуливает, молясь, чтобы это быстрее закончилось.
Вдох.
— Они — люди. Просто люди, так нельзя, нельзя, не…
Кровь мажет по его лицу, чужая кровь, не его, не Птицы, других людей, ни в чём не виновных. Серёжа распахивает глаза шире, понимая, что он лежит у Птицы на коленях, рядом с разбитым зеркалом, полностью залитым кровью.
— Он хотел убить тебя, — говорит Птица, пропуская его волосы сквозь пальцы.
Серёжу откровенно мутит, но он умудряется просипеть:
— Есть судебная система и…
— Ты знаешь, как работает судебная система! — рявкает Птица так громко, что зеркала лопаются и, звеня, рассыпаются в пространстве множеством осколков.
Бесконечный фейерверк отражений, их отражений. Конфетти раздробленной личности, персональная вечеринка для поехавших.
Вдох.
Мозг генерирует ужасные, совершенно не подходящие для ситуации каламбуры, и Серёжа смеётся. Надсадно, истерично, размазывая слёзы по лицу. Они мешаются с кровью — своей? чужой? Птицы? — кончики пальцев щиплет, Серёжа засовывает их в рот.
Прежде чем он успевает вспомнить о том, что мелкие осколки стекла могли забиться под кожу, Птица дёргает его за руку и, склонившись, дует на порезы, а Серёжа затыкается так же резко, как начал смеяться.
Догадка пулей — шальной, ха! — пролетает в голове. Теперь уже Серёжа смотрит на Птицу, не мигая. Он проворачивает кисть и пальцем мажет Птице по губам, оттягивая нижнюю, завороженно наблюдая, как та замирает, и, кажется, даже не дышит.
Вдох.
Вокруг — множество зеркал, уходящих куда-то вдаль, поддёрнутых дымкой красного марева. Серёжа смотрит в одно из своих отражений — слабый, лежащий мешком на коленях Птицы, которая бережно держит его голову. Аккуратно, не давая упасть в мешанину из крови и осколков рядом.
— Я буду рядом. Я не оставлю тебя.
По зеркалам с левой стороны пробегает рябь, Серёжа моргает. Когда он открывает глаза, то видит множество огромных экранов с красными помехами, алыми, как самая кровь. Он поворачивает голову и смотрит на Птицу снизу вверх. Поднимает ослабевшую руку и прикасается к чужой щеке, не разрывая зрительный контакт.
Вдох.
Кровь сочится у Птицы из глаз, капает Серёже на лицо, он инстинктивно облизывает губы, но взгляд не отводит. В глазах напротив сложная смесь эмоций,
слишком сложная, Серёжа не может даже разобраться, что именно плещется там, в глубине чужой души. Ему становится тоскливо и вместе с тем невероятно тепло.
Сердце щемит от приступа иррациональной нежности, и Серёжа не может понять, откуда, откуда она взялась, он не может питать таких чувств к этому существу, а за спиной у Птицы раскрываются огромные, чёрные как сама ночь, крылья.
И это так красиво, просто до ужаса, до сбившегося дыхания и ощущения полного покоя и уюта. Серёжа чувствует себя в безопасности, чувствует себя так, будто теперь можно ни о чём не волноваться, все тревоги и печали остались позади, он не один, никогда не был один…
Птица трепетно касается пальцами его лица, перебирает волосы, забирает панику и защищает его от нового приступа истерики.
Птица говорит:
— Я буду заботиться о тебе. Буду заботиться о тебе всегда.
Нежно улыбается:
— Я больше никому не позволю сделать тебе больно.
Шепчет:
— Я вытащу нас отсюда.
Огромные крылья разбивают плоские экраны, которые тут же идут паутиной трещин, а потом заключают его в свои объятия. Крылья бархатные, невероятно мягкие на ощупь. Серёже кажется, что сама ночь приняла его в свои объятия и уложила спать.
Выдох.
Сергей Разумовский резко выдыхает и открывает глаза. Он подрывается на кровати, не понимая, почему будильник не прозвонил. Шарит рукой под подушкой, достаёт телефон, снимает блокировку с экрана и усмехается. На дворе — глубокая ночь, и Серёжа чувствует себя просто превосходно.
Он потягивается, спускает босые ступни на пол и пытается вспомнить недавний сон. Вспомнить не получается ровным счётом ничего, только невероятное тепло разливается в груди и губы сами против воли растягиваются в счастливой, умиротворённой улыбке. Наверное, снилось что-то хорошее.
Серёжа подходит к окну, дёргает за ручку и открывает его настежь, жадно вдыхая тот свежий воздух, который, как правило, бывает после дождя. Вот именно этот, ещё несущий в своём запахе остатки грозы и буйства природы. Постояв немного у окна, Сергей Разумовский подходит к рабочему столу и включает ноутбук.
Вдох.
Смех обрывает так же резко, как начал звучать. И, если раньше пациент, который мерит шагами палату и разговаривает сам с собой, периодически забавно барабаня пальцами по воздуху (будто за рабочим столом сидит), казался забавным, то сейчас он начинает внушать неконтролируемый ужас.
Выдох.
Потому что останавливается резко, не опустив босую ступню на пол, идеально балансируя на одной ноге. Смех застревает в глотке в тот момент, когда смирительная рубашка лопается с громким звуком, больше похожим на выстрел.
Врач дрожит похлеще деревьев во время грозы, смотрит на своего пациента с благоговейным страхом и пятится назад, пытаясь вспомнить хоть одну молитву, которую верующая мать заставила выучить в детстве.
Пациент медленно поворачивает к нему голову и, странным образом раскинув руки, начинает загонять в угол.
В воздухе удушливо воняет страхом вперемежку с…
— Кажется, Вы обоссались, — равнодушно бросает пациент и продолжает наступать.
Вдох.
Человек в белом халате пытается крикнуть, позвать на помощь, но язык его не слушается, будто прилип к нёбу намертво, и сделать с этим ничего нельзя. Он может только смотреть в жёлтые глаза напротив, замереть столбом, беспомощно открывая и закрывая рот.
И последнее, что он видит перед вспышкой боли, пробивающей ему грудную клетку насквозь и заставляющей биться в агонии — жёлтые, хищные глаза, которые высасывают из него душу на пороге смерти.
Выдох.
