SO BITTER.

во-первых, всё указанное ни в коем случае не лежит на совести овечкина. просто так сошлись звезды, забрянкали банки в руках. во-вторых, о всём указанном ниже даже трепаться незачем – пустая и совсем бесполезная трата воздуха. ну, и что, подумаешь – посмотрели друг на друга как-то дурно, пиво ударило по головам. и разве не бывает так с близкими: чтобы с искрой, с какой-то потаённой и даже самим непонятной, впериться в невозможные глаза напротив – в стеклянные, даже кукольные? чтобы смотреть, а в голове до того пусто, что остаётся место ровно для блеска языка между губами – отнюдь не женскими, темными, искусанными, с этой уебанской щетиной вокруг (щетина смешно ложится в ладони и колет потную кожу)? овечкин – бедная душа. куда упёрся, там и напоролся. он вообще мирно сидел и смеялся, сидел и пил, уже стоял и смотрел на знакомую фигуру в простеньком древесном пальто. в подъезде зябко, поэтому холод исходит и от искрящегося радостью широкова. широков припозднился, но уже изрядно поддат, криво давит довольную лыбу, а сидят они на чьей-то тесной квартире: не из своих, но со всеми родными, вон арианка только вышла из-за тёмного угла. пальто – на крюк за стульчиком, костян протягивает открытую ладонь. под пальто – простая светлая футболка без орнамента, не заправленная в потертую джинсу, ладонь ложится как влитая, щекочет грубыми текстурами и твёрдой мозолью. а когда илья, в общем-то, в прихожую прошел? костя не снимает ботинок. хлопает ресницами, тянется поверх широкой спины приобнять, и никто ему не отказывает – никогда не отказывал, чего тут отрицать. в целом, на вкус овечкина, он снял всего непростительно мало: благо, видно хоть крепкую шею с росписью связок, выступом острого кадыка. арианкин голос доброжелательно звенит. проносится что-то сродни «пошли, они уже начинают», и он – они – повиновался, вваливаясь в гостиную в чужих тисках. костя глупо хихикает без заведомой причины, как умеет один он, здоровается с каждым, не перебирая и не разбираясь, с кем и каким образом. звучит ненавязчивая музыка. костя присаживается по левый бок от димки гаврилова, илья спешит за ним по пятам. искусственный свет с непривычки ослепляет, в гостиной теснее и почти невозможно дышать. настолка бережно раскидана по узористому коврику; ворс остается следом по коже, по которому можно пытаться читать. илья когда-то мечтал изучать язык брайля. мечтал, да так и к нему не подступился, а атмосфера накаляется ровно по правилам геометрической прогрессии: в комнате смешно, дико и шумно до пульса в ушах. те, кому наскучили развлечения для гиков, крикливо вторили текстам с севиного плейлиста, а те, кому надоедали люди рядом, спешили ретироваться на балкон. костя по правую сторону визжит от смеха. илье так-то тоже должно быть смешно до икоты и слёз: больно занятно бранятся вера с кем-то из незнакомых, но илюше очень нехорошо. от духоты (пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, лишь бы от неё) у широкова рдеют щеки, как у приличной барышни в градус ниже нуля. привкус гадости скользит под сухим нёбом; илюша физически не может отнять взгляд от того, как правильно костин лоб забивается в тело гаврилова, и обиженно сжимает рот. у того трогательно трясутся плечи, глаза на мокром месте и жутко искреннее выражение лица – чистое, красивое, честное. овечкину все чаще мерещится, что костя, ну, он такой: вне понятия правды, времени, даже не поддается земным определениям чувств. к косте у ильи отношение значительно комплекснее и проще, нежели к другу, к коллеге, к брату, его нельзя загнать в рамки никакой из проявлений любви. костя просто есть с ним, рядом, и овечкин мелочно надеется, что костя рядом с ним инклюзивнее, чем со всеми в кругу. гаврилов недавно поменял стрижку – совсем дурным стал. таким нахалистым, таким мелким и таким прытким, оказывается, может человека сделать одна только новая длина: дима сходит за зубастого школьника, испытавшего тяготы пубертата, а костя – на нового историка, о котором слухи по школе буквально летят. ему бы пошла белая, желательно по-дамски накрахмаленная и атласная, рубашка, но воображению достаёт и футболки не в размер. он бы смешно возвышался над классом за партами и опирался в дубовый стол, обязательно вздернув лицо к постным стенам. его бы не воспринимали как учителя: с ним бы устраивались в один ряд и говорили чуть ли не по душам, ловили каждую (даже несмешную) шутку из-под аккуратного носа, не в серьёз таскали пышные букеты на первое сентября. а он бы в ответ улыбался без умысла, чтобы мимические морщины уютно складывались у уже трезвых глаз, как-то по-родительски похлопывал по лопаткам. первым протягивал руку, а она каждому всегда – как раз. настоящий костик, осязаемый, не из пространных фантазий, греет диме уши вязкой болтoвней. буянившие под советскую попсу будто в миг затихли, приостановилась игра, и овечкин успевает поймать димин простой, свойский полусмех-полукашель. его – овечкина – начинает иррационально задевать. он было даже думает украсть что-то из спиртного у соседей, но костик хмурит брови на свою пустую бутылку вина. овечкин бы на его занятиях потел как не в себя. в целом и общем, как и в эту секунду, когда темные глаза заметили, что в их сторону настойчиво озираются. «слышала, а он флиртовал с наташкой с десятого?», «че, он же с практиканткой недавно гулял.», «мне кто-то проболтал, что он, вообще-то, из этих.», «нихуя». – илья, ты чего? твой ход же, – дюжина пар оглядывается на овечкина, среди них выделяется всего одна (и к его чести, немного арианкина). – задумался, что ли? а он, падла, улыбается диковато – далеко-далеко от того, как позволяют себе учителя. илья думает, что слишком скучает на чужбине: лучше бы перед ним стоял широков-тире-мар-степанна, жутко злая и непобедимая преподавательница русского языка, чем этот непонятный и выебистый. овечкин улыбается в ответ, отказываясь в крысу отводить глаза. // «у, началось,» – почти бесцветно жалуется котельникова ариане в плечи. – «я думала, ты стебешься, когда говоришь, что они того». «им же даже не стыдно – представляешь, как мне с ними тяжело на постоянке». маленькие переговоры в полголоса теряются во вновь зазвучавшей музыке. на ариане – смешные черные очки, но смешнее она тыкает веру в голое бедро, когда овечкин с костей под мышкой выходит из комнаты. прошло ровно пять минут с последнего хода ильи. // в коридоре он уже не думает – ему прекрасно. ему правильно, ему по-детски хорошо от рук, связанных в тугой замок, и волочить ноги только по его прихотям и его наводкам тоже – просто отлично. хозяин – барин, а костик никогда не был дураком, приводит его в хозяйскую ванную. она тесная, как пара новых ботинок, едва ли метров пять на пять: низкая, но тяжёлая раковина, душевая кабинка и всякие разные женские радости, опрокинутые по полкам. зато на твёрдую пятёрку целуется широков – сразу видно, прилежный ученик и учитель с отличием. он не тратит времени зря, вот так и припадает своими сухими и неженскими к чужому, плотно стиснув веки и хватаясь ладонями за лицо. это не их первый (и, господи, лишь бы не последний) раз, рты быстро подбирают удобный ритм. костя забавно пытается дышать через тонкий нос, его кудри выбились и торчат – кому, куда, зачем попало. илья не может – не хочет – закрывать глаз и так и остается любоваться пушистыми ресницами. кожей к коже так странно: и мягко, и полно, и обжигающе, и никогда полностью не достает. широков проталкивается дальше. его язык любопытен и отдает приторной гадостью, но илья с безумием, с силой влюблён. у него перед глазами предательски разъезжается – костя поджимает у раковины и втискивает колено между ног. илья не к месту пугается: ну как, как его так угораздило – в немолодого мужчину, еще пару дней назад счастливого и женатого, в чьего-то будущего отца. в костю, в близкого и красивого, в близкого и забавно сощурящего пьяные глаза, в друга – из всех вариантов. – илюш, ты такой... костя обнимает руками чуть ниже ребер. илюша думает, что у него оторвёт крышу, но снова опускается поцеловать.