Причины смотреть, как ты спишь

Эрвин любил смотреть, как Леви спит. Леви сказал бы, что это странная и пустая трата времени, но для Эрвина то были моменты, когда он ощущал себя счастливым. Просто смотрел на своего идеального человека рядом и был горячо благодарен судьбе за то, что свела их. У пристрастия любоваться на спящего Леви имелись десятки причин, важных и значительных. Самой главной было, пожалуй, доверие. Тот факт, что чуткий, всегда настороженный и напряжённый Леви позволял себе расслабиться и безмятежно засыпал рядом, ничего не боясь, ни о чём не переживая. Во сне он выглядел таким спокойным, будто нет в мире ни стен, ни титанов, словно не существует ничего плохого, словно весь его мир ограничен лишь тощим казённым матрацем, комковатой подушкой под ухом и Эрвином рядом. А когда он во сне притыкался под бок, или обнимал Эрвина поперёк туловища, или даже просто находил его руку и цеплялся за ладонь своими шершавыми пальцами — в такие моменты сердце Эрвина разрывалось от нежности. Говорят, в первое время отношения ярче, чувства острее, а потом они угасают, и любовь становится больше привычкой, чем чувством, а человек рядом превращается во что-то обыденное и естественное. С Леви было не так. Эрвин по сей день считал его особенным. Сверхчеловеком. Непредсказуемой искрой в небесах его жизни. Искрой, которая светила для всех, но каждый раз спускалась лишь к нему и согревала своим теплом, позволяла прикоснуться, прижималась нетерпеливыми губами и обвивала обманчиво тонкими, но крепкими и сильными руками. * * * В первый раз Эрвин поймал себя за любованием на спящего Леви в своём собственном кабинете. Эрвин тогда ещё был лишь командиром отряда, Леви — просто рядовым в его подчинении. Леви в ту пору не имел ещё своей особой репутации, его часто задирали и дразнили. Он был выше этого и не поддавался на провокации — за драку можно было и в карцер угодить. Вместо бессмысленных споров Леви просто смерял обидчика холодным и презрительным взглядом и уходил от разговора. Уходил туда, где никто не приставал бы к нему. У него имелась целая куча таких местечек по всему штабу, и одним из таких мест был, как ни странно, кабинет Эрвина. Приходя туда, Леви не считал нужным объясняться, а Эрвин не считал нужным выбивать пояснения. Его целью было приручить Леви, и Леви сам способствовал этому, приходя и молча садясь на стул в уголке. Иногда он просто сидел там молча. Иногда задавал какие-то вопросы, пытаясь поддеть; Эрвин отвечал спокойно, тоже не поддаваясь на провокации. Иногда слегка шутил. Леви быстро уловил эту игру, начал отвечать ответными шутками. Порой грубыми, но всё же шутками, и так Эрвин узнал, что у мрачного и внешне безэмоционального Леви имеется чувство юмора. Постепенно Леви даже начал интересоваться, чем Эрвин занят, и помогать в меру своих возможностей. Правда, почерк у него был ужасный; Эрвин однажды сделал замечание, что слов почти не разобрать. Леви смутился, поджал губы, и кончики его ушей покраснели. Он тут же опомнился, фыркнул, брякнул в ответ что-то обидное, но с того дня его почерк начал быстро и заметно улучшаться. Эрвин похвалил его, и снова смог лицезреть покрасневшие кончики маленьких ушей. И понял, что видит в Леви гораздо больше, чем оружие, как бы ни пытался себя в этом убеждать. Он видел человека. Человека, общение с которым уже перестало напоминать отношения с подчинённым и быстро перетекало в прочную дружбу. И однажды Леви заснул в его кабинете. Эрвин вернулся к себе после тренировки и обнаружил, что Леви спит на своём стуле, уронив голову на край стола. Видимо, он занимался уборкой, потому как его голову ещё накрывала белоснежная косынка, а на подоконнике стоял тазик с водой, на краю которого сохла тряпица. Может, он хотел о чём-то спросить Эрвина, а может, собирался ткнуть его носом в пыль на стеллаже и отругать за нечистоплотность. Как бы то ни было, Эрвина он не дождался и провалился в кроткий сон. Эрвин приблизился, стараясь ступать как можно бесшумнее и желая убедиться, что Леви действительно спит. И тот даже не шелохнулся, когда Эрвин приблизился — спал мирно, безмятежно. Он казался таким расслабленным, даже извечные складочки между бровей разгладились, и лицо приобрело спокойное выражение. Он облокотился локтями о стол, да так и сполз головой на сложенные руки — видимо, совсем не высыпался, по ночам совершенствуя свой почерк, и сейчас беднягу сморило. Эрвин неожиданно для себя залюбовался им. Он и прежде любовался, но только в бою, и полагал, что его восхищение этим человеком сводится к восхищению его боевыми навыками. Но сейчас понял, что было нечто большее. Потому что закатанные на предплечьях рукава рубашки и чёрные пряди, выбивающиеся из-под косынки, вызвали ничуть не меньшее волнение, чем стремительный кульбит с УПМ в небесах. Эрвин сглотнул, не понимая, чем вызваны такие ощущения и почему он, чёрт возьми, любуется на другого мужика, и не когда тот делает что-то потрясающее вроде убийства титана в одиночку, а когда тот просто спит. И всё же, не мог отвести взгляда от бледных щёк, от опущенных тёмных ресниц, от приоткрытых губ, таких маленьких и немного шелушащихся от покусывания. Леви выглядел во сне так уязвимо и так доверчиво. Он заснул здесь, зная, что никто, кроме Эрвина и командора Шадиса, не посмеет зайти без стука, а командор сейчас в отъезде. Значит, в целом мире один Эрвин мог зайти сюда и увидеть Леви спящим; значит, Леви готов был позволить ему увидеть себя столь беззащитным. И настолько доверял, что уступил усталости и заснул прямо здесь, в разгар рабочего дня, даже не вылив из тазика грязную воду. Именно в тот момент Эрвин в полной мере понял, что приручил дикого зверя из Подземного города. И в тот же момент понял, что и Леви приручил его. Ведь хозяин прирученного волка испытал бы лишь гордое самодовольство, но никак не странный, волшебный трепет при виде этого волка, спящего у своих ног, никак не радость лишь от того, что может дать ему этот покой. Эрвин даже засомневался внезапно, кто из них кого приручил, и не был ли он сам волком, в логово которого забрался человек и спокойно заснул, зная, что волк не только не сожрёт его, но и защитит, прикрывая собой. И то была правда. Эрвин ощущал его доверие, словно то тянулось золотой нитью от сердца к сердцу. И Эрвину хотелось сделать больше в благодарность за это доверие. Отнести Леви в казармы и уложить на койку, укрыть одеялом, дать ему день отгула… Но Леви тихо засопел и проснулся, разрушая хрупкое волшебство волнительного момента. Потёр глаз костяшками пальцев, вскинул голову и уставился на стоящего среди кабинета Эрвина. Его чёлка под косынкой растрепалась, круги под глазами казались темнее обычного. — Чего пялишься? — хрипло и привычно хмуро спросил он, и морщинка снова скользнула на своё привычное место меж тонких, выразительных бровей. * * * С тех пор Леви частенько обнаруживался дремлющим в кабинете Эрвина. Эрвин даже прикидывал расчистить угол от книг и поставить туда маленький диванчик, только пока денег на диванчик совсем не было, да и надо было придумать, как его провезти в штаб и поднять к себе, и при этом не стать объектом слухов и сплетен. Но Леви, казалось, хватало и стула. Он откидывался на нём, вытягивал ноги, складывал руки на груди и ронял голову, засыпая почти мгновенно. Казалось, у этого человека сильнейший недосып, если он отключается так быстро. Но Леви на вопросы о продолжительности своего сна заверял, что ему достаточно. И на тренировке ни разу не выглядел сонным или рассеянным, так что придраться было невозможно. Однако, Эрвин всё равно настаивал, что ему нужно больше спать. Спустя несколько месяцев они впервые заснули вместе. К тому моменту Эрвин успел окончательно и бесповоротно влюбиться в Леви. Это осознание заняло долгое время, но в конце концов засияло в голове ярким открытием. Эрвин сомневался, сопротивлялся, возражал сам себе, уверяя себя, что он не создан для отношений, что они с Леви просто хорошие друзья, и что ни о какой любви тут и речи быть не может. А потом смирился, потому что был уже не способен отрицать это чувство. Его влекло к Леви. Ему хотелось быть рядом. Он беспокоился за Леви. Он скучал по Леви. Он нуждался в нём. Леви стал неотъемлемой частью его жизни, и Эрвин уже не представлял, как жил до того, как встретил этого маленького, хмурого и язвительного человека. Они ещё не целовались, Эрвин ещё не решился раскрыть свои чувства, хотя и пытался флиртовать и игриво подшучивать. В душе он испытывал неловкость, но умение натягивать маски и играть роли здорово помогало не выказать собственное стеснение. И Леви отвечал ему под стать, столь же невозмутимо, даже если и конфузился в глубине души. В один весенний день у них была вылазка за стены, обернувшаяся жестоким, кровавым побоищем. Леви на тот момент участвовал лишь в трёх экспедициях и ещё не привык к ним (хотя вряд ли к такому можно когда-либо привыкнуть). В этот день они потеряли десять человек, да и самого Эрвина едва не съели; Леви вовремя прикрыл ему спину в сражении сразу с несколькими гигантами и всерьёз переживал за ранения, полученные Эрвином, хотя те и не были опасны. В ту ночь он впервые постучал в двери спальни Эрвина. Эрвин открыл, недоумевая; Леви стоял на пороге молча. Он выглядел нерешительным, колеблющимся, словно вообще сомневался, что ему следует тут находиться. И всё же прошёл в комнату Эрвина, скользнув мимо него хмурой тенью. Он уже был обряжен в пижаму, влажные волосы слиплись после душа и были зачёсаны назад. Эрвин, который менял повязку на раненом плече, вдруг отчего-то смутился своей наготы. Одно дело — душевые, и совсем другое — когда ты наедине с кем-то, к кому тебя влечёт, в спальне, в одних пижамных штанах. Эрвин наспех замотал бинт; Леви, подойдя, молча помог ему завязать узелок. Эрвина словно молния прошила, когда их пальцы на миг соприкоснулись. Леви казался спокойным, словно его это ничуть не волновало. И всё же, он находился сейчас в этой комнате. Лишь когда он отошёл к окну и запрыгнул на подоконник, его неуязвимость дала трещину, и Эрвин увидел безмерно одинокого человека. Напуганного, полного страха и отчаяния. Человека, который видел сегодня множество смертей. Человека, который едва не потерял единственного друга. Человека, которому было настолько невмоготу, что он пришёл сюда, наплевав на гордость, лишь бы не оставаться одному, лишь бы найти того, кто поймёт, кто не будет задавать вопросов. Эрвин испытал почти осязаемую боль, подумав об этом. И, подойдя, порывисто обнял Леви, забыв о приличиях, забыв обо всём и пытаясь выразить свою поддержку самым простым и естественным для живого существа образом. Леви напрягся, вскинул руки, словно собираясь оттолкнуть его. — Ты не один, — шепнул Эрвин ему в макушку. Леви вздрогнул, и Эрвин ощутил, как часто забилось его сердце. А потом он обхватил Эрвина, притянул к себе ближе и уткнулся лбом в его грудь, часто и прерывисто дыша, словно давясь горечью сдержанных рыданий. Эрвин не знал, сколько они так стояли. Леви так и молчал, не сказав ни слова за время этого визита, но Эрвин почти физически ощущал его боль. А ещё — свою за него ответственность. Ответственность за то, что привёл Леви сюда, на поверхность, и заставил сражаться с огромными плотоядными чудовищами. Ответственность за то, что привил ему привязанность к себе, из-за которой Леви за него так переживал, что даже пришёл сюда, вопреки своей независимости и гордому нраву. И Эрвин стоял рядом, слушая его дыхание, пока Леви не успокоился, пока его пальцы не разжались и он не осознал, что стоит в месте, где его быть не должно, обнимая того, кого обнимать не следует. — Я… — Леви прочистил горло и отпихнул Эрвина, но тот удержал его за руку. — Останься. Слово мягким пёрышком вспороло тишину комнаты; Эрвин и сам не успел понять, что произнёс его. Глаза Леви расширились в непонимании, на лице отразилось сомнение. — Я не… — начал он. — Я знаю, — тихо перебил Эрвин. — Нам не следует. «Никто не узнает», — хотел ответить Эрвин, но это прозвучало бы, словно они боялись раскрытия неприличных тайн. Поэтому он, снова шагнув ближе, осторожно прикоснулся к рукаву Леви. — Я не хочу, — сказал он, — чтобы ты был один. Леви нахмурился почти мученически. Словно хотел возразить, что вовсе не одинок, и в то же время чувствовал себя ужасно одиноким. — Не надумывай, — проворчал он. — Я привык. Если кому тут и одиноко, так это тебе. Эрвин горько усмехнулся; быть может, его слова были правдой. — А если так, — произнёс он негромко, — ты останешься, чтобы мне не было одиноко? Стало так тихо, что Эрвин слышал тихое тиканье стрелок своих карманных часов, лежащих на тумбочке рядом с лампой. Скудное пламя ровно освещало лицо Леви, застывшее в сомнении. Освещало маленькую тесную комнату и кровать, и Эрвин почти пожалел, что предложил такое. Он словно шёл по тонкому льду; одно неверное слово — и полетишь в ледяную воду, на самое дно. — Останусь, — тихо-тихо ответил Леви и отвёл взгляд. Словно протянул руку и помог пройти по этому льду до надёжного берега. И он остался. Они спали в армейских пижамах, отодвинувшись на разные края койки; узкой кровати едва хватало на двоих. Леви долго возился, сетуя, что уже отвык спать лёжа. Но он не казался больше одиноким и несчастным; напротив, выглядел почти довольным. А перед тем, как заснуть, прошептал невнятное «спасибо». Эрвин не ответил, чтобы не сбить ненароком его хрупкий и чуткий сон. А Леви, на ощупь найдя его руку, осторожно ухватился за рукав, и лишь после этого погрузился в дремоту, утрачивая связь с реальностью. Словно хотел даже во сне чувствовать, что Эрвин здесь, рядом. Он спал беспокойно, много елозил, но ни разу за ночь не разжал пальцы, не отпустил старую домотканую рубаху. А вот Эрвин долго не мог заснуть, всё ещё не веря, что лежит в постели не один. Не веря, что предложил Леви остаться, не веря, что тот согласился. Он мог лишь предполагать причины, явные или скрытые. Но те были и не важны сейчас; главное, что Леви остался. Эрвин слушал его тихое дыхание и с упоением рассматривал утопающее в тенях лицо: разметавшаяся, влажная ещё чёлка, поджатые будто в сожалении губы, маленький ровный нос. Во сне Леви казался совсем юным и совершенно беззащитным. Сильнейший из людей, кого Эрвин знал — и такой хрупкий, уязвимый сейчас, такой отчаявшийся, что преступил приличия и пришёл сюда, и согласился лечь в эту постель. Эрвин испытывал нежность и сострадание, но более того — удивительный, немыслимый покой. Казалось бы, он должен был испытывать волнение от близости человека, который ему нравился. Но Леви лежал рядом, и это было впервые, но всё же казалось таким правильным и естественным, что Эрвин испытал удивительное умиротворение. Весь день он был напряжён, печален, раздосадован. Скорбь по погибшим мешалась с раздражением от составления бездушных отчётов, боль в раненой руке доводила до скрипа зубов. А теперь он смотрел на спящего Леви — и всё это отступило. Даже боль стихла, и Эрвина окутало ни с чем не сравнимое облегчение. Это было сродни одеялу, под которым он в раннем детстве прятался от целого мира и находил утешение от любых невзгод, фантазируя о разных мирах. Леви тоже нёс утешение; сам его вид успокаивал. Бледный, с залегшими под глазами кругами и свежей ссадиной на скуле, он всё же казался мирным и безмятежным. Лежал тут, пристроив голову на уголке подушки, и Эрвин словно бы охранял покой его тихого сна. И сам пропитывался этим покоем, наблюдая, как Леви спит. У него не мелькнуло ни единой грязной мысли в ту ночь; он думал лишь о том, что впервые с раннего детства засыпает не один. * * * Леви тогда ушёл среди ночи, тихо и беззвучно, и Эрвин даже не проснулся. А наутро ничто не говорило, что Леви был в этой комнате; Эрвин даже решил, что ему пригрезилось. Но днём Леви зашёл к нему, посмотрел строго и хмуро и сказал, чтобы не обольщался, что это ничего не значит, и что он, Леви просто переживал после экспедиции. Эрвин покорно согласился, подтвердив, что это ничего не значит. Хотя на самом деле это значило очень и очень многое. Ему предстоял ещё долгий путь по сближению с Леви, но теперь он чувствовал себя способным пройти этот путь и сражаться до конца за сердце, которое и так уже ему открылось. Может, Леви и не понял, но то, что он пришёл в ту ночь, полный переживаний, подарило Эрвину твёрдую уверенность, что его чувства не безответны. * * * В следующий раз Эрвин смотрел, как Леви спит, уже после того, как они сблизились во всех смыслах. То была первая ночь, когда они решились на большее, чем поцелуи. Первая ночь, когда зашли дальше, чем неумелые ласки руками. Первая, когда их стоны смешались, как воды соединяющихся рек, и жар двух тел слился воедино. И в этом жаре утонули и смущение, и неуверенность, и все сомнения, а взгляд Леви — чистый, открытый, полный доверия — так и вонзился в сердце, навек укоренив выросшие там чувства. После близости они приняли душ, но Леви не ушёл к себе. Лишь захватил подушку и вернулся к Эрвину, словно что-то незримое соединило их. — С тобой теплее спать, — пояснил он, кидая подушку на тесную койку. Недолго думая, он пролез к стенке и устроился там, прижавшись к Эрвину с некоторой неловкостью. Словно не он лишь недавно протяжно стонал на этой кровати, раскрывшись, плавясь под пальцами и зачарованно смотря глаза в глаза. Они не раз уже оказывались в постели, обнимаясь, несколько раз даже осмелились обнажиться и, сгорая от волнения, смущения и желания, покрывали грудь, живот и плечи друг друга нерешительными, но пылкими поцелуями, а руками, сплетя пальцы, доводили друг друга до высшего блаженства. Но сегодня произошло нечто большее, и от одной мысли об этом, от одного лишь воспоминания Эрвин вспыхивал предательским румянцем, а яйца поджимались от новой волны желания. Та близость, которая свершилась сегодня, словно бы соединила их окончательно: не осталось больше никаких преград, ничего недозволенного, ничего недоступного. Они принадлежали друг другу отныне во всех смыслах, завоевание было завершено капитуляцией обеих сторон. И, может, именно поэтому Леви сегодня остался в спальне Эрвина. Эрвин смотрел на него в тусклом свете лампы, стоящей на тумбочке, и не мог перестать любоваться. Прежде, смотря на спящего Леви, он ощущал нежность к его доверию, успокоение и утешение, но сегодня, сейчас, когда кровь ещё била в виски, а дыхание по-прежнему было неровным, Эрвин утонул в восхищённом созерцании. Леви был красив, хоть и не признавал того. Красив своей изящной и утончённой, но в то же время простой и незамысловатой красотой, какую сложно отыскать в этом мире. Эрвин любовался аккуратным овалом его лица, внешне хрупкими скулами, смиренно сомкнутыми губами, маленьким, аккуратным носом. Любовался большими опущенными веками и тёмными жёсткими ресницами. Любовался разлётом тонких бровей и упругими прядями чёлки, упавшей на лоб. И не мог насмотреться на обнажённое плечо, торчащее из-под одеяла. Маленькое, но сильное и мускулистое, перечёркнутое длинным зазубренным шрамом, к которому так и хотелось прикоснуться губами. Эрвин наслаждался тем, как отсветы огня играют на бледной коже, слушал, как мерно Леви дышит, и чувствовал себя зачарованным, околдованным, словно лежащий рядом мужчина был прекрасным демоном, полностью захватившим его мысли. А прекраснее всего в нём было то, что он остался по своей воле и лежал сейчас рядом. И Эрвин любовался на него долгими часами, позабыв о времени. Смотрел и не мог насмотреться, покуда в лампе не закончилось масло и она не угасла, погрузив комнату во тьму. Лишь тогда Эрвин уступил и, смежив веки, провалился в сладостный, приятный сон. А когда он проснулся — уже Леви любовался на него, лёжа рядом, невообразимо прекрасный в своей наготе под первыми лучами солнца. * * * Эрвин любил смотреть, как Леви спит. Кто-то, возможно, счёл бы это извращением, но он, очарованный, порой не мог заставить себя закрыть глаза и просто уснуть. Когда он видел спящего Леви рядом с собой — вспоминал, как долгие, долгие годы засыпал один, и сердце таяло от нежности и благодарности, что этот грубый человек из Подземного города привязался к нему, согласился разделить его сон и так доверчиво жался ближе. Леви много возился во сне, порой лягался, а ещё взял за привычку греть об Эрвина свои вечно ледяные ноги. Но это было такой мелочью по сравнению с тем, что он лежал рядом, обняв Эрвина и уткнувшись носом в его плечо. Рядом с ним Эрвин забывал о долге, о субординации, о чувстве вины, и чувствовал себя человеком. Человеком, способным любить, удивляться, восхищаться, наслаждаться. Человеком, которому не чужды желания плоти и который способен шептать романтические глупости. Обычным, простым человеком, который чувствует столько всего, что сердце распирает от счастья. Они провели вместе бессчётные дни и ночи, и до такой степени стали единым целым, что понимали друг друга с полуслова, а иногда и вовсе без слов, и Эрвин уже не представлял, как жил прежде. Леви стал такой неотъемлемой частью его жизни, что уже не разделиться, не выдрать из себя никакими клещами — так два покосившихся от невзгоды дерева, опершись друг о друга, срастаются и образуют единый ствол, и в общей кроне не разобрать, где чей лист, а в сплетении корней не понять, где чей корешок. Эрвин прежде не был романтиком, но чувствовал, как сильно полюбил, и это толкало его на маленькие глупости, как пикник на крыше штаба под звёздами, или прогулка на закате вдоль реки, или совместная поездка на север, в горы, где весной на склонах цветут дикие сливы. Леви всегда лишь фыркал, когда Эрвин предлагал что-то в этом роде, но каждый раз соглашался. И каждый раз Эрвин наблюдал во взгляде его тёмных, обычно равнодушных очей, маленький, тихий восторг. И мальчик, никогда не видевший неба, стоял среди цветущих деревьев, под осыпающимися лепестками, глубоко вдыхая нежные ароматы. А Эрвин стоял рядом, улыбался и чувствовал себя действительно счастливым. * * * В последний раз Эрвин смотрел, как Леви спит, перед экспедицией в Шиганшину. Следующая ночь должна была пройти в дороге, выезд планировали к закату, поэтому всем отрядам разрешили спать до обеда. А Эрвин лежал и смотрел. Ночью Леви пришёл к нему мрачный, но больше не отговаривал ехать. Леви уважал его выбор, Леви понимал и принимал его, Леви ни за что не стал бы манипулировать. Леви лишь спросил, раздеваясь: — Ты уверен? И Эрвин ответил ему тихое, но твёрдое «да». Они не занимались любовью в ту ночь. Леви просто лёг рядом и обнял, как в последний раз, будто безумно боялся потерять. И Эрвин обнял его в ответ, разрываемый душевной болью, и поклялся, что не полезет в опасное место и будет лишь отдавать приказы. Но про себя, в глубине души, знал, что это ложь. Будь на то нужда — он готов был броситься в самое пекло и отдать свою жизнь, если бы тем смог спасти жизнь Леви или дать ему шанс. Эрвина вела вперёд мечта отца, данное над его могилой обещание. Но — Эрвин теперь осознавал это ясно, как никогда — для самого Эрвина было важнее нечто другое. Пока он мог быть рядом с Леви и одновременно тянуться за мечтой — он шёл этим путём. Но если бы ему пришлось выбирать, если бы на чашах весов стояли подвал Йегеров и жизнь Леви — Эрвин уже не уверен был, что выбрал бы первое. И не мог заснуть — лежал и смотрел на человека, ставшего за краткие шесть лет их знакомства самым важным в его жизни. Весь день Эрвин был занят приготовлениями к экспедиции, продумывал планы, строил теории, размышлял над вариантами действий. Весь день его голова кипела, как встревоженный улей, и тревоги, волнения, переживания за успех вылазки терзали и мучили Эрвина, словно это должна была быть его первая экспедиция. А Леви лёг рядом, и все тревоги отступили. Он, словно мягкая губка, очистил сознание Эрвина одним своим появлением, не оставив ни сомнений, ни переживаний. Заполнены ли баллоны газом, наточены ли клинки, не хромают ли кони, справятся ли неопытные новобранцы — все эти мысли ушли на задний план и угасли, и остался только Леви. Маленький, преданный Леви, лежащий рядом. И Эрвин тоже обнял его, как в последний раз. Он не знал, вернутся ли они оба, будут ли лежать вот так же спустя два дня, или эта ночь — всё, что им осталось. На него порой накатывала такая хандра, но сегодня она стала почти осязаемым предчувствием беды. И Эрвин надеялся, что если кому из них и суждено умереть — пусть это будет он, а не Леви. Леви так мало жил, так мало видел, так мало был счастливым… — Эрвн, — тихо, невнятно позвал его Леви во сне и прижался ещё ближе, ещё крепче. И Эрвин подумал — а будет ли тот счастлив, снова потеряв единственного человека, которому доверился. Единственного, кому раскрыл свою душу, несмотря на старые травмы. Леви ценил каждую жизнь, но Эрвина — это замечали даже непосвящённые в их отношения — всегда ставил выше прочих, как величайшую ценность в своём мироздании. Эрвин помнил, каким потерянным и несчастным Леви был, когда погибли Фарлан и Изабель. Одинокий, утративший всё, что имел, не знающий, как жить, зачем жить. Эрвин был рядом, поддержал — сперва желая привлечь в ряды разведчиков и зажечь своими идеалами, потом — проникшись к нему сочувствием и дружеской теплотой. Но случись Эрвину умереть — окажется ли у Леви кто-то, кто не побоится его поддержать, кто-то, кто сможет указать дорогу, путь в жизни? Леви никогда не видел этого пути сам; плыл по течению и готов был пойти за тем, кто ясно знал, куда следует стремиться. Без Эрвина он снова утратил бы ориентир и опору под ногами. Эрвин точно знал это по тому, как отчаянно и безнадёжно Леви просил его остаться. Никогда не просил, а сегодня не побоялся выказать свой страх, свою тревогу. Может, потому что у Эрвина теперь не было руки, а может, и Леви чувствовал что-то тёмное и плохое, что надвигалось на них неумолимо и заставляло сердце Эрвина сжиматься от тревоги. Но теперь он лежал и смотрел на спящего Леви, и у них ещё было время, хотя уже начинало светать. Мягкие серые тени серебром ложились на щёку Леви, путались в тёмных волосах. Выражение его лица было мягким, но уголки губ скорбно изогнулись, и он выглядел заблудшим и несчастным. Эрвин смотрел на него, отчаянно желая, чтобы это утро не наступало, чтобы ночь длилась вечно. Сердце давило в груди, и безумно тянуло прижаться губами ко лбу Леви, но не хотелось его разбудить. И Эрвин просто лежал и смотрел, пока мог, чувствуя, как сердце ширится и обмирает от безмерной любви, а тихое утро медленно вступало в свои права. * * * Леви любил смотреть, как Эрвин спит. Но больше любил смотреть, как Эрвин просыпается. Как трепещут пушистые ресницы и веки сонно поднимаются, открывая самые прекрасные в мире глаза. Как в их ясной синеве просыпается узнавание, и на сурово сомкнутых губах появляется тёплая и нежная улыбка. Смотреть, как Эрвин проводит рукой по волосам, отбрасывая со лба пшеничные пряди, и тихо говорит «доброе утро». Потом Эрвин обыкновенно тянулся поцеловать его, и Леви, хоть и ворчал каждый раз, что они ещё не почистили зубы, но охотно уступал ему, а потом и сам перехватывал инициативу. Тёплый, разморённый сном Эрвин был похож на большого кота, на которого можно навалиться и безнаказанно тискать в своё удовольствие. Леви любил, когда Эрвин просыпался. И он приходил каждое утро, чтобы встретить рассвет рядом с ним. — Доброе утро, Эрвин, — тихо и хрипло говорил он, садясь возле надгробья и приваливаясь к нему плечом. Он не говорил «мне без тебя плохо», или «я по тебе скучаю», или «тут без твоего присмотра такая херь творится». Он просто сидел рядом и вспоминал те счастливые дни, которые у них были. Вокруг строились города, собирались армии, шли войны, на теле Леви появились новые шрамы, но Эрвин по-прежнему оставался главным источником света для него. Главным, что поддерживало волю и стремление к жизни, даже если без Эрвина та казалась пустой и бессмысленной. Но пока Эрвин жил в его памяти, в его сердце — Леви нельзя было сдаваться. И он шёл вперёд, день за днём, неся в себе и отчаянную любовь, и горькую боль потери. Леви знал — Эрвин больше никогда не проснётся рядом с ним. Но точно знал и другое: когда-нибудь, однажды, он снова заснёт рядом с Эрвином. И они вечно будут оберегать сон друг друга.