1
9 ноября 2023 г. в 20:29
***
«Можешь ли ты описать то, что почувствовал, когда увидел его там, на крыше?»
Джон задает себе этот отвратительный вопрос из раза в раз, ежедневно, на протяжении последней рабочей недели, но каждый раз остается с пустотой в голове и болью за ребрами. Он не может. Не может, но каждый раз пытается.
Вероятно, это чувство было похоже на сильнейшую панику, смешанную с яростью и тошнотой, мысли моментально сменяли одна другую, вопросов было настолько много, что хотелось просто не думать, они все смешивались в подобие пустоты, которая ощущалась как раздирающая дыра в груди. Основным вопросом все еще оставалось короткое и по-наивному простое «почему?», которое в этой ситуации откликалось головной болью где-то там, под черепом. Почему Шерлок не обратился к нему, когда понял, что ему плохо? Почему он всегда ведет себя так, будто его чувства никому, даже ему самому, не нужны? Почему он делал вид, что справлялся, все это время? Джон всегда был рядом. Он был его самым близким другом, был готов подставить плечо в любую секунду, никогда не осуждал, он был не способен на это. Но практически никогда он не слышал, не видел никаких проявлений грусти у Шерлока на лице. Детектив всегда был уверен в себе, знал, что делает. Выглядел сильным, даже счастливым, в какой-то степени. Вместо грусти младший Холмс испытывал злость на себя, за то, что не может разобраться в деле. А кроме дела его вообще мало что интересовало.
И вот сейчас, сидя в кресле их старой общей квартиры, где они когда-то вместе проводили время, где произошло огромное количество криминальных, бытовых ситуаций, в квартире, откуда они впервые отправились на дело о наркотиках, Джон может полноценно погрузиться в воспоминания о нем.
Каждый раз, когда кто-то просил Ватсона вспомнить о произошедшем, его сковывала паника. Кресло неприятно впивалось своей добротной мягкостью в больную спину, заставляя сесть иначе. Прошло всего два месяца с момента его смерти, а он все также не мог называть имя друга вслух. Окружающие относились с пониманием, правда для этого пришлось дважды сорваться на миссис Хадсон, но она понимала его, как никто другой. В основном, благодаря ней он смог хоть как-то прийти в себя, потому как первое время Джон не мог спать из-за кошмаров, которые были связаны с его новым ПТСР, с его новым полем боя: той самой крышей, мертвым телом, лежащим на земле, попытками пробиться вперед. Именно в тот момент он снова осознал бессмысленность и быстротечность жизни. Казалось бы, видел множество смертей, его товарищи погибали на поле боя, он был готов уже ко всему, после того, как прошел ад. Ватсон сам получил ранение, был уверен, что умрет, но только в этот раз он буквально разрывался изнутри, он не знал, как исправить ситуацию. Его настолько сломила эта паника, что он просто нес несвязный бред, пытаясь пробиться к другу сквозь толпу людей. Бессознательно нащупав его руку, безуспешно попытавшись отсчитать пульс, Джон понял, что это конец. Его сердце остановилось вместе с чужим. Он буквально погиб, смотря на растекающуюся под кудрями кровь, остался лежать там, на грязном асфальте дождливого Лондона, в окружении множества проходящих мимо, безразличных зевак. Эта перспектива и в последующие два месяца устраивала его больше продолжающегося бесцельного бытия. Джона будто выбросили в пустыне, без еды и воды, оставив умирать, разлагаться его полумертвое тело. Жизнь показала ему новые перспективы после войны, она равнодушно преподнесла ему их на блюдце с золотой каемкой, и также бесчувственно отобрала их у него обратно. Холмс вернул его на поле боя, где он постоянно испытывал то напряжение, что стало частью его уже бренного бытия. Только с ним он смог снова почувствовать себя живым, по-настоящему.
Джон понял, что дышать становится тяжело, потому встал с кресла, преодолел расстояние до окна, и отодвинув темные шторы, закрывающие комнату от каких-либо проблесков света, приоткрыл окно. В комнату пробился холодный ветер, позволяя впервые сделать полноценный вдох, впервые за все то время, что Ватсон находился здесь. Вероятно, ветер был даже слишком холодным, по телу прошла дрожь, но она, хотя-бы, позволяла почувствовать на мгновение что-то еще, кроме пустоты. В комнате было темно и холодно, именно так, как должно было быть. Здесь больше никто не живет, и это приговор. Джон мог только изредка вернуться, предаваясь воспоминаниям о прошедшем времени, упиваясь этими по-больному теплыми мыслями, коря себя за то, что не заметил раньше, и ничего не смог предпринять. Мысли и воспоминания — это все, что ему оставалось, но они же и разъедали его изнутри, пробиваясь с каждым разом на уровень глубже. Он прошел и упал обратно в свое кресло, в котором обычно сидел, напротив кресла Шерлока.
Никто не мог вернуть Джона к нормальному состоянию, психотерапевт был бессилен, он сам не справлялся, погружаясь все глубже в свое состояние апатичной депрессии, переживая кровавые воспоминания каждую ночь. Воспоминания, где он спасает своих напарников, людей, которые не заслуживая того, находились на войне, по вине важных, властных шишек сверху. Пешки истошно кричали, рвали горловые связки, они стремились перекричать взрывы и звуки смерти, они пытались бежать, однако не назад, а в наступление. Назад нельзя. Такая жизнь глупая и бессмысленная вещь, мы сражаемся за то, чтобы умереть позже, чем остальные, и это особенно ярко врезается в голову лишь на войне. Те немногие, что смогли уйти с ранением, не убитые, не хотели возвращаться назад.
Долгом Джона было оказание им первой помощи. Он слушал, как знакомые ему, и не очень, как те, с кем он еще недавно беседовал о их жизнях до войны, люди, умоляли его сказать своим женам и детям о том, что они их любят. Они умоляли бога помиловать их, и Джон выступал в роли бога для них, залечивая раны, заматывая тройными слоями бинта их свежие, кровоточащие, рваные, резаные, пулевые, пока на фоне шумели выстрелы, закладывая уши. В те моменты он был спокоен, потому что знал, что паника на поле боя грозит потерей рассудка и смертью. После эти люди благодарили его, клялись в том, что отдадут долг.
Никто из них не отдал.
Кого-то убили после повторного выхода из ППГ, кто-то выжил, но их Джон больше не видел, все разъехались после окончания боевых действий по разным частям страны. Одно он знал точно — все они мысленно похоронили себя там, когда увидели, как осколок гранаты пронзает живот первого из их союзников.
В момент, когда плечо врача прострелила боль, Ватсон сначала даже не осознал произошедшего. Ощущение, будто кто-то бросил в него кирпич, однако ничего подобного произойти физически не могло. Но когда увидел, как форма заливается красным пятном, осознал, что его ждет. Сюжет, линия повествования его существования четко выстроилась в подобие домино. В тот момент у него в голове было только «боже, дай мне жить», та самая фраза, которую позже он скажет лично Шерлоку. Та самая фраза, которую выдумывать не нужно было.
Это единственный момент, когда его чувства были сравнимы с тем, что он испытывал при виде кровавого тела на асфальте. Эти чувства были сравнимы со смертью. Грязной, жестокой, несправедливой, смертью.
Сколько жизней спас Джон на войне, чтобы сейчас так глупо умереть на поле боя? Сколько жизней спас Шерлок, раскрывая дела, сажая за решетку серийных маньяков и убийц? Они оба не заслуживали такой смерти. Жизнь бессмысленна, глупа, несправедлива, безбожна. Она отбирает возможность существования у людей абсолютно к этому не готовых. Она оставляет в живых тех, кто убивает, кто ненавидит, кто презирает. И она же отбирает у людей друг друга, она убивает тех, кто стал таким важным, она убивает тех, кто готов всегда помочь другим, кто заматывает раны своих товарищей.
Кто поможет тебе, когда ты останешься один?
В панике, с одной мыслью в голове, он сам заматывал свое плечо, пытаясь докричаться до солдат, чтобы они помогли ему. Времени было критически мало, попадание в плечо — верная смерть через 15-20 минут от потери крови. Если еще пуля не задела жизненно важные артерии. В голове была пустота и лишь одна фраза о боге, несмотря на то, что знаний о медицине было много, боль и животный страх не давали думать о чем-либо, кроме ранения. Шерлок бы сейчас скептично сказал о том, что думать о боге в момент своей смерти это слишком театрально и типично, но только Ватсон никогда и не пытался быть кем-то особенным.
Только тогда Джон осознал, с чем он может по-настоящему сравнить свои чувства от смерти друга — это те же ощущения, что он получил на поле боя, когда уже представлял себя трупом. Точно так же, как он представлял себя трупом в момент, когда Шерлок разбился, шагнув с крыши. Наверное, боль от смерти друга была куда сильнее, она примешивала ответственность и желание помочь, чувство паники, агрессию, попытки оттолкнуть людей несведущих, крики о том, что это его друг, что он сам врач и может помочь. Ему не была важна своя личная жизнь так, как была важна жизнь других, всегда так было. Он без раздумий бы бросился вместо Шерлока под пулю. Но в оба раза, и на войне, и рядом с ним, от него ничего не зависело, и он представлял себя одинаково бездыханно-мертвым, и никогда, никому в этом не признается.
Каждый раз что-то вытаскивало его из этого состояния. На войне это были товарищи, отводящие его в госпиталь, на улицах Лондона это были врачи, пропихивающие ему успокоительное. Но в оба этих раза он переставал чувствовать себя человеком, как ему казалось, навсегда.
Джон поставил локти на колени и закрыл ладонями лицо. Он пытался абстрагироваться от этого места, перестать находиться здесь, в этой квартире, где они были вместе. Он ощущал ее как подобие гробницы, где теперь жизнь отсутствовала, но все еще напоминала о своих прежних владельцах теми вещами, что в себе хранила. Закрывая глаза, он все еще чувствовал этот запах старых книг, пыли, запах смерти. Миссис Хадсон не заходила на второй этаж после произошедшего, и только сейчас Джон решился на то, чтобы пройти дальше кухни и коридора внизу. Он пришел к женщине, как обычно, чтобы поговорить. Они встречались каждую неделю, обязавшись поддерживать друг друга в это нелегкое время. Им обоим было болезненно одиноко. Общество друг друга и отвлеченные разговоры, с упоминаниями их совместных будней, помогали немного прийти в себя, почувствовать себя участливым.
Как-то раз Джон напился настолько сильно, что завалился домой к Миссис Хадсон, и резко начал выпаливать ей все, что накопилось в душе за это время. По всей видимости, нервы, все же, сдали. Закончил он раздирающе-агрессивную речь словами о том, что если бы он мог, он бы сделал его своим до того, как все это произошло. Повисло молчание, она лишь понимающе посмотрела ему в глаза, и выделила Ватсону место для сна. На следующее утро он уже ничего не помнил, а Хадсон сделала вид, что ничего не произошло, потому что понимала, что это не имеет никакого смысла.
В такие моменты, когда они тепло обсуждали ситуации, связанные с ним, Шерлоком, и Миссис Хадсон, мнимое присутствие Холмса ощущалось особенно ярко. Будто сейчас он выйдет из-за стены, либо, как обычно, сидя на кресле в неудобной позе, попросит сделать ему чай или подать телефон. Также, как и сейчас, Джон мог представить его, сидящего за ноутбуком, изучающего неинтересные для него самого статьи о клеточной и молекулярной биотехнологии. Будто сейчас он, как обычно, резко начнет говорить, как глупо оформлены статьи, о том, какие противоречия есть в научном тексте, и это растянется на добрые двадцать минут. При этом он не будет интересоваться тем, интересно ли Джону это слушать, он будет довольствоваться тем, что его просто слышат. В конце, возможно, он кратко спросит «что думаешь?», скорее для галочки или похвалы, и Джон кратко ответит, что согласен с ним. Он согласен с Шерлоком во всем, что бы тот не говорил. Готов отправиться с ним на любой конец света, в любую секунду своей жизни. Ведь именно благодаря нему, тот снова начал жить после своей смерти на том поле боя. То, что заставляет нас жить, убивает нас снова.
Плечо и ногу снова пронзило болью от мыслей о ранении. А ведь когда-то именно из-за придурковатого детектива тот снова смог нормально ходить. Он ощутил жизнь такой, какая она есть, в моменте. Перестал думать о прошлом, ему перестали сниться кошмары. Мысли о войне, воспоминания о ранениях и трупах перестали держаться у него в голове. Он мог по-настоящему проживать каждый момент только рядом с этим заносчивым детективом. Тогда Ватсон был уверен: если Шерлок оставит его, он не переживет. Джон был готов быть с ним весь остаток своей жизни.
Ватсон был единственным, кто его понял, кто был готов ломиться к нему через весь город, просто чтобы подать телефон, он был единственным, кто разделял его взгляды, кто восхищался им, когда его еще никто не знал. Он стал его частью, они были неотделимы друг от друга.
Шерлок давал Джону чувство опасности, он спасал его от одиночества, от скуки, он вдохнул жизнь в труп бывшего солдата. Джон давал Шерлоку чувство понимания и восхищения, он позволял ему управлять своей жизнью, он был для него настоящим и единственным другом. Они могли доверять только друг другу, и больше не было ни одного человека, кто заслуживал бы такого же доверия.
Друзья должны быть вместе до конца, и Ватсон еще долго боролся с мыслями о самоубийстве после произошедшего. Он не собирался воплощать этого всерьез, но они постоянно находились на подкорке, рядом с мыслями о том, что Шерлок, должно быть, все это подстроил. Но каждый раз он складывал все факты, и приходил к тому, что тот не мог так поступить с ним. Шерлок не мог намеренно убить его после всего, что между ними произошло.
От обоих этих мыслей было отвратительно, и иногда он просил бога, своего личного бога, чтобы тот вернулся, обещал не злиться на него, он просто хотел снова увидеть его надменное лицо, которое стало таким родным за то время, что они знакомы. Кажется, на глазах проступала влага, но Джон всегда держал эмоции при себе, не позволяя проявлять лишнего, это была задача любого солдата. Служить без эмоций. Также, как Шерлок не показывал никогда своей грусти. Единственный раз, когда Джон ее видел, был после ухода «этой женщины». Даже тогда ему пришлось догадаться о том, что это была именно грусть. На тот момент он не мог поверить, что Шерлок мог что-то чувствовать. Особенно где-то в голове отзывалась жадная мысль о том, что эта единственная, проявившаяся за долгое время негативная эмоция принадлежит той, кто этого не заслуживает. Это было нормой среди них — не проявлять эмоций друг перед другом, не показывать привязанность, жить одним лишь делом, жить работой. Это было таким правильным, это было неимоверно важным правилом для них обоих. И даже сейчас Ватсон не мог позволить себе проявить слезы, признак слабости. Он должен жить, должен, ради того, чтобы помнить и писать о том, что с ними произошло. Кто-то должен помнить правду. Люди должны знать о Шерлоке Холмсе, о нем настоящем, а не о заносчивом высокомерном социопате, коим его описывают в СМИ. И снова он сдержал эмоции, заблокировал их глубоко в себе, от чего почувствовал еще большую боль, чем мог бы.
— Пожалуйста, просто скажи мне, что это один из твоих заумных фокусов, Шерлок, — прошептал он себе под нос, утыкаясь в сложенные ладони, подобно своему бывшему другу.
Никто не мог и сомневаться в том, что тишину не разрежет ответный тембр чужого голоса, и Ватсон продолжил сидеть в полной тишине, оставаясь без единой мысли в голове.
— Открой глаза, Джон, — послышался до боли знакомый голос напротив него, настолько четкий и громкий, будто он сидит рядом с ним, здесь. В ту секунду у друга появилась будто ощутимая в воздухе надежда. Это все-таки был фокус. Все это время, самоубийство было глупой шуткой, разыгранной перед Джоном, как в цирковом представлении.
Сердце пропускает удар, он резко убирает руки от лица, открывая глаза, и видит перед собой абсолютно пустое кресло, без намека на жизнь в этой комнате. Все та же пыль в воздухе, темные, завешенные шторами окна, книги на столе. Слуховые галлюцинации закапывают тело Джона еще глубже под землю, оставляя его гнить рядом с трупом любимого друга.
Некоторые вещи, если ты полюбил их однажды, навсегда становятся твоими. А если пытаешься их отпустить, они, сделав круг, всё равно возвращаются к тебе. Они становятся частью тебя.
Или убивают тебя.