за бортом

густой туман застилает глаза, пеленает разум, как заботливый родитель своего ребенка, а у матвея голова кругом и отчаянное желание проснуться. ему, если честно, к кошмарам не привыкать совсем, но каждый раз отражается будто впервые, и все приходится проживать заново, от начала до конца. страшные образы и места не появлялись так давно, что поляков уже успел совсем отвыкнуть от них, а потому сейчас его воспаленному разуму было вдвойне тяжело – все было как в самом начале. вокруг все в дыму и пепельной пыли: дышать становится совсем тяжело, и матвей трет глаза сероватой от грязи ладонью, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в этом аду. легкие обжигает горячим воздухом, опаляя кожу почти до неописуемой боли; по волосам пробегает дышащий в спину смертью воздух, задевая чувствительную шею и позвоночник; матвей вздрагивает и надрывно кашляет, задыхаясь, проглатывая куски сожженной бумаги и кожи и кашляя от этого ещё сильнее. становится невыносимо: хочется убежать, как ребенку, и спрятаться от всего этого, чтобы никогда больше не видеть страшных картин и не чувствовать запаха гари. ему кажется, что это все никогда не закончится и будет преследовать его даже после пробуждения, и неважно, что матвей совсем не уверен, что спит. все кажется слишком, очень, до безумия настоящим. матвей бездумно делает шаг вперед, прикрывая рот и нос тыльной стороной ладони, и судорожно оглядывается, пытаясь зацепиться взглядом хотя бы за что-то, но вместо образов и теней – пыльно-серый туман, окутывающий облаком в объятия. на секунду полякову кажется, что он видит знакомый стройный силуэт в длинном пальто, скользящий посреди адского пепелища, но видение исчезает так же быстро, как и появляется, и матвей не успевает даже ничего надумать. а потом звенит выстрел. матвей просыпается тяжело, но резко, с головокружительной болью и раздирающими желанием выйти на воздух: он выбирается из кровати, путаясь в одеяле и собственных ногах, и босиком, в одних штанах и старой рубашке практически выносится в коридор. матвей не думает о том, что за бортом пять утра и минус пятнадцать, а он наполовину раздет, не думает о том, что весь корабль спит и, кажется, спать ещё долго будет – ему нужно ухватиться. прямо здесь, прямо сейчас. хотя бы за что-то, чтобы не упасть в пучину боли, отчаяния и ненависти. к миру, к людям, к себе. к несправедливости. у матвея кружится голова, и он, не дойдя до лестницы, врезается в её перила: хватается за гладкое дерево руками и судорожно, рвано дышит, пытаясь унять бешено стучащее сердце и успокоить самого себя. получается так себе – чувство нереальности происходящего не покидает его, а стальной обруч отчаяния поперек груди не дает нормально дышать; поляков почти беззвучно всхлипывает, пытаясь сделать ровный, полноценный вдох, но только делает хуже – голова кружится чуть сильнее. "господи, помоги мне", – стучит отчетливо в голове. — матвей? тёплый, родной голос вырывает из сугроба безумного страха и слабости, и у матвея будто бы открывается второе дыхание: он оборачивается, тут же сталкиваясь с обеспокоенным взглядом бескрайней синевы глаз, и едва не рыдает от облегчения, понимая, кто перед ним. алекс. его жизнь. любовь. его безопасное место. — моть, эй, ну ты что? – матвей буквально валится в руки перепуганному тарасову, хватается за одежду судорожно, пряча лицо где-то в чужом плече и вдыхая родной аромат, и прижимается ближе, будто бы пытаясь срастись с телом алекса раз и навсегда. алекс мгновенно все понимает: обнимает поперек талии крепко, гладит по голове, оставляя невидимый поцелуй на виске, шепчет успокаивающее "ч-ш-ш, я здесь, я рядом", и матвею, в общем то, хватает, чтобы понять, что все хорошо. — ты весь дрожишь, моть, на улице минус сто. куда ты так выскочил? поляков разочарованно выдыхает в чужое плечо и судорожно трется холодным носом, прижимаясь ближе и даже не пытаясь поднять глаза на тарасова: беспокойные мысли подсказывают, что если матвей сделает это, ему будет немного труднее сдерживать все то, что он испытывал буквально несколько минут назад. это нельзя объяснить словами, но алекс прекрасно понимает, что не так, и матвей чувствует, как на его талии руки смыкаются крепче, пряча юношу в кольцо безопасности и тепла, а чужое дыхание легонько кусает ухо, отчего поляков вдруг улыбается измучено и смеётся совсем тихо, будто бы даже не по-настоящему. — чудо моё, эй? у матвея щеки уже мокрые и коленки дрожат: ему все ещё верится с трудом в то, что тарасов жив и здоров и стоит прямо перед ним, обеспокоено глядя в лицо и обнимая за талию обеими руками. a алекс осторожно отодвигает его от себя, проходясь пальцами по чужим щекам и вытирая стекающие по подбородку слёзы. — не скажешь, что случилось? — умер ты..они тебя…убили, – матвей давится слезами и делает резкий, судорожный вздох: ребра пронзает легкой, но неприятной болью, и он начинает плакать ещё сильнее, уже не в силах остановиться. алекс подхватывает его ещё до того, как чужие руки хватаются за крепкие тарасовские плечи и тянут их на себя, чтобы спрятаться; алекс не дурак – понимает, что такие кошмары просто так не бывают и легко не уходят, а потому держит до самого конца, не выпуская холодные пальцы матвея из своих рук и позволяя тому рыдать, содрогаясь и выпуская эмоции все до последней, потому что это важно, это так нужно. — я жив, моть, слышишь? я здесь. все хорошо, я никуда не ушел. и словно в подтверждение наклоняется к матвеевскому лицу и целует, целует, целует в самые губы, опаляя теплым дыханием и обозная все границы сразу – любовь, безопасность, защита. и матвей отвечает, не в силах сопротивляться: хватается за чужие руки, сплетая пальцы вокруг запястий, тянется впереди, прямо к чужому (такому родному) сердцу, а после чувствует, как тарасов осторожно оглаживает его ребра через разрез на рубашке. поднимает глаза, а там – океан. — чувствуешь мои руки, моть? яростно-согласный кивок. — я здесь.