Сеанс Видений

      Ночами они любили сидеть на подоконнике дальнего коридора, ближе к столовой. Это место словно не принадлежит ни одной из комнат, но, одновременно с тем, хранит много-много следов будто бы каждого домовца. Изрисованный кафель, исцарапанные, затёртые и снова искалеченные скрепками, ногтями и ножиками стены и боковушки небольшого оконного проёма: всё говорит о том, что место весьма загадочное и, вместе с тем, донельзя простое. Ничьё и общее одновременно. Подоконник во все стороны широкий и просторный, с легко откалупывающейся белой глянцевой краской, дарящей частички своей скорлупы всем, кто рискнёт даже просто прислониться, не то что сесть. Неприметное место, которое все всегда проходили и проезжали, даже особо не задумываясь.       Но для них оно стало особенным. Личным. Не принадлежавшим ни одной комнате или человеку только потому, что оно только для Хозяина Дома и его извечного спутника. Сфинкс однажды назвал подобные ночи, такие, как эта, «Сеансами Видений», на что Слепой тогда угрюмо промолчал, до невозможного выразительно сверля бирюзовые глаза своими, застывше-стеклянными, бесцветными, как небо в туманный, пасмурный день.       И несмотря на то, что подоконник мог гостеприимно принять даже четверых, а может и пятерых человек, сейчас бóльшая его часть пустовала. Потому что Сфинкс, забравшись на него с ногами, не удосужившись накинуть на плечи рубашку, протирал спиной вечно непостоянные надписи своей серой, изношенной майкой, сейчас вынужденной принимать щедрые дары в виде пачкающейся побелки, ровно так же, как и джинсы — белую скорлупу краски. Спиной же к его груди, закинув локти на чужие колени, сидел и сам Хозяин Дома. У Слепого в этом плане был поразительный дар: и заполнять одним лишь своим тихим дыханием всё пространство вокруг, что аж самому становилось тесно, и, одновременно с этим, сливаться с каждой из стен Дома, испещряясь кирпичными швами и обрастая штукатуркой. Но сейчас он так сидел не поэтому. А потому что так хотелось. Потому что ему так истинно нужно.       Невыносимо нужно прислониться к чему-то близкому и теплому. Мягкому и, вместе с тем, доверительно-твёрдому, надёжному. И ни одна вещь на свете не могла стоить этого редкого ночного ощущения рядом со Сфинксом.       — Дождь, — больше проконстатировал, чем спросил Слепой, обводя кончиками пальцев торчащие из дыр на коленях нитки джинс Сфинкса.       И его тихий, шуршащий голос словно отразился от каждой из множества стен. Будто бы на Перекрёстке сейчас не курили, возможно, состайники, будто в Третьей не пили из цветных склянок никому не известную жижу, пробирающую до костей, и не рубились в карты, а этажом ниже, в прачечной, не проходил поэтический вечер, давно переросший в ночь. Будто этот подоконник окружён вакуумом. Ничего не войдёт и не выйдет просто потому что. Ни касание, ни звук.       — Дождь, — эхом вторит Сфинкс, уже не удивляясь, как Слепой улавливает настолько тихое и мирное стекание капель по жестяному подоконнику снаружи. Мелкая, редкая морось, не более чем.       Воцаряется тишина, в которой дымкой скользит ничтожно незаметный намёк от Слепого, теперь ледяными пальцами забирающегося в дыры на джинсах Сфинкса.       — Тумана сейчас нет, — начинает Сфинкс, прекрасно поняв, что от него хотят. Пересказ дождя. Слепой никогда и никак, кроме молчания, не даст понять, насколько ему нравится слушать не сам мир вокруг, а слушать Сфинкса, через призму видения которого этот самый мир проходит. Как хорошо, что за всё очень и очень долгое время их знакомства Сфинкс стал экспертом по чтению молчания. — Мелкий-мелкий, словно крошенное стекло, дождь. Будто пелена из такого стекла, но, знаешь, оно не режется и не впивается в кожу. Каждая крупинка будто сглаженная, глянцевая и вовсе не шершавая, безо всякого налёта, — и Сфинкс, глубоко вдохнув и выдохнув через нос, кладёт подбородок на макушку Слепого. — И этот поток множества хоть и прозрачных крошек, всё же искажает картину за пределами их россыпи. Мир становится зернистым, рыхлым и дробленым, искажая и деревья, и небо, и лунный свет, даже сам воздух. Будто зеркало, если бы его по крошкам битого стекла собрали и попытались в него смотреть… — и тут Сфинкс немного напрягается, что уходит не в ту степь. Тут же расслабляется, вовремя вспоминая, что Слепому известно о зеркалах, возможно, даже больше, чем всем видящим Дома вместе взятым. Но теперь он, всё же, продолжает в другом направлении. — Понимаешь, есть что-то душевно близкое в этом. Мир вокруг тебя будто бы тоже склеенный, — и в голосе скользят высокие, детские нотки Кузнечика, его первых впечатлений о Доме, сразу же перебиваясь на низкое, кошачье урчание, возвращаясь в норму. — Становится и жутко, и по-светлому грустно… А ещё этот поток гладкого стекла даже на вид холодный… — Сфинкс и вовсе по-кошачьи зарывается носом и длинные чёрные и вечно растрёпанные пряди, вдыхая пыльный запах штукатурки, Леса и всего, что в нём есть. — Прямо как твои руки.       И в этот момент истрескавшиеся, бледные и тонкие губы Слепого трогает лёгкая полуулыбка. Он в ту же секунду спешит скрыть это, лишь увереннее кладя узкую ладонь на теплое колено Сфинкса. Потому что улыбки нужно чувствовать, а не видеть и слышать. И ведь Сфинкс чувствует.       Слепой любит касаться его, такого большого и тёплого, хоть и твёрдого, не без того уютного. Он знает, что его вечно холодные руки эти касания не отогреют, но это вовсе и неважно. Шершавыми подушечками Слепой выводит неизвестные никому символы на чужом колене, а Сфинкс всё продолжает:       — И лунный свет… Знаешь, он тоже холодный. Кажется, что попадёшь под него и замёрзнешь. Может, это от гладкого мелкого стекла он такой, а может и наоборот, кто знает… Но всё холодное. И ты готов долго-долго мерзнуть, видя, чувствуя и слыша это, — Сфинкс трётся щекой об и без того растрёпанные волосы Слепого, кажущиеся ещё темнее, чем обычно, будто лунный свет через оконное стекло вовсе не может достигнуть его. — Потому что красиво. Потому что восхищает так, что дыхание замирает. И плевать, что холодно.       — Я могу считать это за комплимент?       — Ты обязан принять этот комплимент, потому что он состоит из истины.       И Слепой прижимается ещё ближе, откидываясь назад, словно стремясь раствориться в Сфинксе полностью.       Ведь Слепой для Сфинкса и правда мелкий дождь под лунным светом. Холодный, но гладкий, не колкий, такой родной. Не хочется согреть, исправить… хочется наслаждаться прохладой до стука зубов и озноба. Хочется до синевы кожи задерживать восхищённое дыхание. Именно этим Сфинкс и занимается, не скрывая внимательного, так редко не рассеянного взгляда, изучая Слепого даже спустя столько лет только с большим восхищением.       — А лунный свет… как думаешь, он может быть тёплым? Если без дождя? — Слепой редко тратит слова на вопросы, но сейчас это требуется. Это очередное «нужно».       — Не уверен, — ловит мысль Сфинкс, всё прекрасно понимая. — Не думаю, что в нашем случае тебе или мне понравится нежный тёплый лунный свет без холодного гладкого дождя, — в своей привычной загадочно-метафорической манере отвечает Сфинкс. И для всех здесь присутствующих всё становится кристально ясно. — Ты со мной согласен?       — Согласен. Беспрекословно согласен.       — Я рад.       И они сидят в уютной, тёпло-холодной тишине на их подоконнике, оставаясь для остального мира невидимым, чётко прозрачным силуэтом. Сидят долго, слушая только усиливающийся дождь и его поистине прекрасное переплетение с лучами лунного света. Такое же, как и откинутая на грудь Сфинкса голова Слепого, как его холодные руки, со временем переползшие с тёплых колен на горячую кожу под майкой, как только ему в голову взбрело повернуться ближе к такому же, как он сам, холодному окну. Теперь, острым плечом, укутанным в болотный свитер, врезаясь в грудь, обтянутую только лишь майкой, Слепой кончиками пальцев с острыми ногтями, продолжает исписывать Сфинкса непонятными символами под серой тканью.       Холодное вытянуло тощие ноги вдоль подоконника, наконец, сползая чуть ниже и щекой прижимаясь туда, где бьётся тёплое-тёплое сердце. Чтобы чувствовать, слышать и вдыхать. Плевать на кусок Наружности за окном, Слепой старается раствориться в персональном тёплом лунном свете.       — Ты мне дорог, — неожиданно шёпот разрывает воздух. — И я знаю, что это взаимно, — спешно добавляет, словно шелестом листьев, тихий и мягкий голос, не желая спугивать диалогом Лес, притаившийся за углом.       Поистине прекрасная ночь.