Уроборос

      Головная боль кажется невыносимой, словно что-то внутри вот-вот взорвется и разобьет черепную коробку. Перед глазами сплошная серость, смешанная с темнотой, размытая и расфокусированная, что не удается различить ни силуэты, ни даже фигуры — просто пятно. Мутит ужасно, хочется выплюнуть горящие органы и больше не чувствовать этого жжения, хочется ощутить хоть немного прохлады и пустоты, чтобы не разрывало легкие и сердце билось не так быстро, рискуя пробить ребра.       Это повторяется снова и снова, и он думает, что уже пора привыкнуть к этим ощущениям, что стали накатывать все чаще, но даже спустя столько времени это оказывается невозможным. Слишком трудно сообразить хоть что-то, когда все нутро наружу, а собственная кожа давит словно тиски. Обжигающе, больно, кипяще, как кровь, обратившаяся в раскаленный метал. Минхо кажется, что мир вокруг тоже начинает покрываться красным, стирая и темноту, и серость. Осталось еще немного, ну же…       Пелена неспешно спадает, и огонь внутри словно угасает, переставая гореть в мышцах. Всегда так происходит: он просыпается ночью в бреду, простыни под ним горячие, а внутри него — лава, от которой дерет горло и глаза неконтролируемо слезятся. Это похоже на постоянный кошмар, что то затихает, то возвращается вновь, напоминая о себе уродливыми рубцами на груди. Минхо ничего не помнит: что происходило во сне, не может понять, что вообще ему может сниться, почему он чувствует себя таким расколотым и одновременно сплавленным. Не понимает, что с ним происходит, и почему-то одна лишь мысль о том, чтобы попросить помощи, веет холодом, не менее обжигающим, чем пожар по венам. Никто Минхо не поможет, и он вновь остается один на один с разрывающими ощущениями, кровавыми бликами и рваными простынями, горячими от его тела.       Минхо приходит в себя, закрыв глаза и видя, как цвета под веками превращаются в привычный черный. Это хорошо, это успокаивающе — значит, скоро все закончится, приступ почти прошел. Значит, он в очередной раз попытается привести себя в порядок бутылкой воды, что теперь держит в холодильнике, и больше не сможет заснуть. Это уже привычно, почти нормально, обыденно. Всего несколько минут, и Минхо сможет перебороть жжение в мышцах и подняться. Да, совсем немного, еще чуть-чуть, и все будет в порядке…       Но Минхо не чувствует теплой влажной ткани под собой. Он чувствует что-то твердое, холодное и сырое.       Его глаза распахиваются, и над головой — не светлый потолок, а небо. Темное, без единого проблеска, лишь с красными точками, пляшущими перед глазами.       Он не дома?       Переборов не утихшую боль, Минхо садится. На улице — морозная осень, разбивающаяся кусачим воздухом о раскаленный металл. Земля под ним промёрзлая, усыпана мокрыми листьями, прилившими к оголенным участкам. Минхо не чувствует, что ему холодно: ветер служит ему облегчением, а улица — поднимающейся к горлу тревогой. В нос бьет сырость, травяная гниль и что-то сладкое, что обдает его внутренности сильным морозом, больше, чем погода.       Минхо пытается подняться: он не может встать без опоры, и падает обратно, выдыхая горячий пар, такой контрастный к холодному окружению. Ломость все еще сидит в его теле, и Минхо стонет от пульсирующей боли в затылке — звук слишком громкий для ночной тишины, но ему все равно. Он дает себе время отдышаться, переворачивается на живот и пытается упереться руками в землю. Минхо ничего не соображает, просто следует инстинкту, требующему набатом глухим шепотом: «вставай, вставай, вставай». У него почти получается, но, найдя опору, он замирает, и пелена спадает с его глаз, рисуя мир таким четким, что болит еще сильнее.       Его руки, дрожащие от усталости и ужаса, покрыты багровым, вязким, а сладкий запах бьет с новой силой, вызывая спазмы в пустом желудке.       Руки Минхо в крови.       И она все еще теплая.       Он отталкивается назад, приземляясь на копчик, словно может убежать от собственных ладоней, походящих на когтистые лапы какого-то чудовищ, а не его собственные. Из-за горячности тела самого Минхо запах становится ярче, тошнотворнее, и если бы не пустой желудок, его бы вывернуло прямо здесь; хотя он чувствует, словно тот забивается ему в горло. Минхо не может больше смотреть: слезы отчаяния и чистого ужаса застилают глаза, заливают щеки, снова низводят весь мир до неразличимых пятен. Он ничего не видит и не хочет видеть, и сердце в его груди стучит все быстрее и сильнее, кроша ребра в животном ужасе. Минхо чувствует, что сделал что-то плохое. Чувствует, что этими руками, впивающимися в волосы, он совершил нечто чудовищное и непоправимое, тот самый кошмар, который не мог запомнить, но ощущал каждой горящей клеточкой своего тела.       Отчаянный рев Минхо, который кажется ему оглушающим, оказывается лишь слабым скулежом, единственным звуком, на который он был способен. Ему больно, так больно, сильнее, чем от лавы в крови, чем от рубцов, ноющих по ночам, нескончаемой головной боли, сильнее, чем от пустоты, что поселилась в нем в тот злополучный момент, когда он думал, что умрет, когда он встретился с темнотой, что нашла свое место в его сердце и пожирала его каждый день. Почему Минхо не умер? Что произошло с ним в тот день?       Почему с ним это происходит?       Что же он наделал…       Тихие всхлипы и роящиеся мысли оказывают не в силах перекрыть его — голос. Тот самый голос, что Минхо слышал уже не раз, но никак не мог разобрать. Слова пробирают его тело неконтролируемой дрожью и могильным холодом, и это намного хуже, чем огонь под кожей. Хриплый и такой покровительственный, что внутри все сжимается.       «Ты хорошо постарался для меня сегодня. Хороший мальчик Чхве Минхо».