Ловушка для аспида

Ледяной ветер с шумом ворвался в плохо закрытое окно, неся с собой сырость поздней осени. Оглушительно грохнули железные ставни, да так, что стекло едва не треснуло. Арнольд Арамона, превозмогая головную боль, разлепил веки. Продрал глаза, осмотрелся… Что утро, что вечер — все тоскливо до тошноты. Арамона припомнил, как не мог остановиться, заливая в себя стакан за стаканом. Пока не нализался в стельку и не уснул прямо на скамье в обеденном зале, впечатавшись лицом в столешницу. Унары поди уже в курсе. А наутро будут хихикать да перемигиваться, глядя на комендантские похмельные страдания, зла на них не хватает… Оплывшая наполовину свеча противно бликовала на растекшемся по столу красном пятне. Такое же алело и на рукаве. На кровь не похоже, значит, вино. Сунул палец, лизнул — и впрямь вино. Ухватившись за край стола, Арамона поднялся, разминая затекшие конечности. Под сапогами хрустнуло стекло — так и есть, бокал опрокинул. К горлу подступила тошнота. Арнольд взял недопитую бутылку тинты, поднес к губам, глотая спасительную жидкость. Помогло. По крайней мере, телу. С душой сложнее… Когда-то он и не вспоминал об этой, как говорят сьентифики, субстанции, существует она или нет, какая разница. Оказалось, существует — иначе б так не болела, требуя новых возлияний, чтобы хоть на время провалиться в беспамятство. Выносить это на трезвую голову было выше его сил… А все этот Герман Супре. Слишком соблазнительный для клирика и слишком коварный. Будто он не понял, что этот проныра в рясе не просто так оказался в Лаик! Изучает что-то, историю Лаик пишет? Как же, поверил… По ночам отец Герман и вправду в библиотеке околачивался, но вот днем… Каких тварей аспид крутится возле него? Стоит Арнольду, выражаясь кардинальским казенным языком, превысить полномочия, напиться или что еще натворить, как эта змеюка тут как тут. Сверкнет глазами да как зашипит! А сам, известное дело, в уме прикидывает, как сообщить об этом покровителю. Да уж, недооценил Сильвестр Арамону, счел его спившимся идиотом, неспособным сложить два и два. Думал — поверит комендант Арнольд Арамона в аспидовы сказочки о высоких науках и изящных искусствах. Раскусить Супре — большого ума не надо, но вот поставить на место — все равно, что ухватить за хвост змею. Вывернется и кусанет на прощание. Супре не бил в открытую, но и не жалил исподтишка. Он действовал изощренно. Разгадал пристрастие коменданта ко всему, что опьяняет, и сам стал для него дурманом. Что такого этот аспид делал, что возле него бравый вояка превращался в похотливого быка?.. Ох уж эти лакричные глаза — наповал сражают! Не хватало еще до гайифского порока докатиться, прижив с женой пятерых детей и перетрахав всех девиц в тавернах. А этот кого угодно до греха доведет, даром что клирик. Как приехал, переступил порог, откланялся, стянул зубами перчатки, сверкнул глазами — вот он какой я, прошу любить и жаловать. А Арамона-то хорош… стоял и пялился. Заглотил наживку, старый дурак. Познакомиться еще толком не успели, а аспид с первой встречи учуял то, о чем Арамона, осел эдакий, сам не подозревал. Кому позор, кому триумф… И — все, пропал капитан Арамона. И не пообедать спокойно, аспид рядышком пристроился. Смотреть стыдно, не смотреть — тошно. Как не смотреть на эти пальцы, поигрывающие черными бусинами четок, на огоньки свечей, отраженные в лакричных глазах? И сам он — страсть и тайна. Хотелось коснуться этой тайны, утонуть, раствориться в ней… Но, увы, сколько бы Арамона ни пожирал его глазами, сидя рядом и проклиная собственное бессилие, ближе и понятнее Герман Супре не становился. Нарушениями аппетита Арнольд не страдал, но в присутствии проклятого аспида нанизанный на вилку кусок мяса застывал около рта…Опомнившись, Арамона начинал жевать, но вкуса не чувствовал. А этот подкрадывался с неизменным ехидством: — О чем замечтались, господин капитан? Или: — Ах, как нехорошо, в соусе измазались. — Вытащив чистенький, кипенно-белый платочек, поднес его к губам капитана, промокнул, убрав пятна от соуса, скомкал и спрятал. И руку около лица задержал, как светская барышня в ожидании поцелуя, ай да святоша. А что, Арамона бы, пожалуй, и осмелился — но не при унарах же! И, главное, зачем? Уязвимые места прощупывал, где можно ударить? И комендант, к его вящему удовольствию, оказался на передок слаб и на красоту падок. Нет, эта змеюка ничего просто так делать не станет! Морочит голову и все туже затягивает удавку на начальственной шее. Достойный ученик главного интригана королевства, ничего не скажешь. Далеко пойдет. Игра, конечно, грязная и бесчестная, под стать покровителю всемогущему, но победителей не судят… …Огонек догоревшей свечи задергался и погас. Вечер поздний, унары по кельям разбежались, свечи жечь незачем. И как он теперь до спальни доползет? Не хватало еще голову расшибить в темноте. Как тогда, в кладовке, когда на него канделябр пыльный свалился. Арамона понятия не имел, зачем отец Герман тогда позвал его с собой осматривать подвальные помещения. Нет, клирику все эти клепсидры и буссоли времен Эрнани Святого взаправду были нужны — копался он в антикварном хламе увлеченно и со знанием дела. Но почему в присутствии коменданта, если он в этой пыльной кладовке и был-то от силы раза три? Естественно, Арамона неуклюже повернулся, задел какой-то стеллаж, огреб канделябром по макушке и заорал от боли. Бессердечный аспид назвал его симулянтом и заявил, что видал комендантский котелок удары и посильнее. А что устроил, когда они из подвала поднимались! Арамона извелся, глядя, как клирик ступает по лестнице, брезгливо подобрав полы сутаны. За ляжку не схватишь, не то сосчитаешь носом ступеньки, но эти ножки в черных чулках ему неделю снились… — Слышь, ты, как там тебя, — подозвал капитан снующего по коридорам, как мышь, слугу. — Бернар, Бриан, Арман, проешь тебя гусеница… Свечи бы зажег! Дай света, мать твою, твоя работа за порядком следить! Давно привыкший к перепадам настроения начальства Бриан или Арман начал трудиться над канделябром. Насколько же с этими крысами тупыми эсператистскими удобнее, чем с отцом Германом! Не огрызаются, коварных планов не вынашивают. И, главное, не пытаются его соблазнить. Кардинальский прихвостень бил по больному. И не просчитался. Видит Создатель, Арамона честно сопротивлялся искушению, умом понимая всю порочность и коварство аспидовой натуры, а заодно приходя в ужас от того, как реагирует на клирика его тело. Чтоб ему провалиться, если у него до появления Супре хоть раз встал член на мужика!.. А с аспидом этим проклятым — как заговоренный!.. Так и мучился, проклиная и Супре, и себя самого, но голоса разума и мужской гордости звучали в его голове с каждым днем все тише. Пока зов плоти окончательно не заткнул им глотку. Ну что ж, сгорел сарай — гори и поместье! И Арамона перешел в наступление, утратив, казалось, последние крупицы здравого смысла. Он летел на пламя, зная, что гибнет, но желание обладать Германом перечеркнуло страх перед кардиналом… Не этого ли добивался Супре? Чего он ждал, приглашая капитана в свою келью на чашку шадди? Где блуждали мысли Германа, когда подвыпивший Арамона, придвинувшись к нему вплотную, клал руку ему на колено и медленно, осторожно поглаживал упругое бедро, а клирик и ухом не вел? Или делал вид. Но как только обнаглевший и распаленный комендант потянулся губами к его запястью, аспид дернулся, аж на месте подскочил. Так и держал Арамону на коротком поводке, как опытная кокетка. Крутил хвостом, вилял, изворачивался, доводя капитана до исступления и выскальзывая в самый острый момент. А недавняя аспидова выходка и вовсе сбила Арамону с панталыку. …Где-то с неделю назад Герман Супре уезжал в Олларию. Огорошенный этой вестью, Арамона два дня ходил как в воду опущенный, понимая, что проиграл. Клирик ни дня, ни минуты, ни мгновения не был его, только дразнил и поощрял на новые безумства, которых, увы, на памяти Арамоны было достаточно, чтобы кардинал уволил его из Лаик за распутство. А если аспид и в амбарные книги заглянул, тут и до других обвинений рукой подать. Гнусно и муторно… Герман уезжал. Его предшественник отец Эразм или сам кардинал Сильвестр предпочли бы путешествие в карете, но Герман Супре признавал только верховую езду и ветер в лицо. Арамона ахнул, когда клирик появился в большом зале Лаик в элегантном черном дорожном костюме, подчеркивающем точеную фигуру. Застыл на месте и пялился как озабоченный идиот, пока в паху не заныло. Вот только стояка ему сейчас и не хватало!.. Глупо было думать, что клирик перед самым своим отъездом смилостивится над ним и утолит страсть одержимого и страдающего капитана, и Арамона не очень-то обольщался на этот счет. Подумаешь, придется выпустить пар в собственной спальне… Ступая по-кошачьи мягко, почти бесшумно, Герман приблизился к Арнольду. — Справитесь и без меня, капитан. Вы вовсе не так глупы, как кажетесь. — Взяв капитана за руку, клирик снова опалил его своим жгуче черным взглядом. — Ну, спасибо, святой отец, за добрые слова. — Только, прошу, — голос его дрогнул, — с унарами не свирепствуйте! У них влиятельные отцы и братья, которые растопчут вас при первой же возможности… — внезапно клирик замолчал, неотрывно глядя капитану в глаза. Теплые ладони как-то до странности ласково сжали его руку, и словно сладкой болью по сердцу полоснуло. — Я не хочу, чтобы с вами это случилось. — Странные интонации. Умоляющие какие-то. К лицу прилила кровь, а в мозгу билось навязчивое желание сжать Германа в объятиях и хотя бы поцеловать. Здесь и сейчас… Но первый шаг сделал сам Герман, переместив одну руку на плечо капитана, другой коснулся его лица, погладил заросший, шершавый от щетины подбородок, очертил контур губ, будто намекая на поцелуй. И Арамона не выдержал. Притянув к себе Германа, он приник к его губам, сладострастно облизывая их и прикусывая — и аспид откликнулся на его ласки, уступчиво раздвинув губы и впустив язык Арамоны. Кончиком языка капитан провел по зубам клирика, и аспид перехватил инициативу, углубив поцелуй и сплетя свой язык с языком капитана, заставляя того урчать от удовольствия. Но поцелуй закончился так же внезапно, как и начался, оборвавшись в самый волнующий момент. Герман резко отстранился, вернув прежнее выражение лица, холодновато-жесткое, как смертоносная сталь оружия. — Ключи у управляющего. В том числе от теплиц и библиотеки, — произнес клирик как ни в чем не бывало. — Вернусь — заберу. И — все. Вильнул хвостом — да и был таков. Умчался в столицу. Только на губах капитана все еще полыхал аспидов поцелуй. И долго жег его и снаружи, и изнутри… Что это было?.. Жестокая и изощренная игра? Смутная надежда на взаимность?.. Заворожить, приманить и исчезнуть — так похоже на Германа Супре! А ему-то что остается? Глушить боль. Пить и дрочить. Этим Арамона и занимался. На воспитание знатных лоботрясов сил не оставалось. Время от времени капитана охватывала злость на очередного унара, но тут же гасла, не разгоревшись. Может, и к лучшему. Как ни тяжко сдерживать злобу — Арамона не мог себе позволить потерять берега, учинив расправу над зазнавшимся юнцом. Родня мальчишки, получившая вместо живого-здорового отпрыска его изуродованный труп, не остановится ни перед чем. И комендант свое получит. От кардинала. Но сперва от отца Германа. Когда капитан оступался, аспид за словом в карман не лез, но, правда, больше шипел, чем жалил… *** …За окнами послышалось конское ржание и скрежет открываемых ворот. Подгоняемый любопытством, Арамона поспешил в большой зал, шатаясь и цепляясь за стенки, чтобы не навернуться и не расквасить нос. Конечно, без приключений до зала добраться не удалось — Арамона некстати забыл про какую-то ступеньку. Падая, он успел краем глаза выцепить из вечернего полумрака до боли знакомый черный изящный силуэт в золотистом сиянии, ну точно образ олларианского святого… — Кого я вижу! — с издевкой заметил Герман, подхватывая капитана под руки, дабы довести его до ближайшей скамьи. — Бравый капитан Свинамона решил встретить меня при полном параде! Свинамона… это ж надо такое придумать, вот змеюка подколодная! — Не знал, что вы сегодня приедете, — произнес Арамона. — Закончил дела быстрее, чем планировал, — ответил Герман. — Вот и приехал. И, похоже, застал самое интересное… Говорит спокойно, но взгляд нехороший. Жгучий и мрачный. Молнии мечет, несмотря на ироничные интонации, и словно оценивает. В глубине арамоньей души, как дохлая муха в бокале, болталось чувство вины и желание спрятаться, сбежать от этого взгляда, но аспид вцепился в Арнольда мертвой хваткой. — Когда вы последний раз мылись? — Лакричные глаза клирика хищно сверкнули в вечернем полумраке. — В купальне протрезвеете. Да и мне нужно смыть дорожную грязь… Дорожную грязь? Издеваешься, аспид, какую еще грязь, ее вообще, кроме тебя самого, кто-нибудь видит?.. — Вы чисты и прекрасны, к вам грязь не пристает, — Арамона хотел обнять клирика, но тот по обыкновению отстранился, наморщив свой изящный нос. Ну да, от капитана же сейчас отнюдь не розами пахнет… — Когда Вы пьяны, не смейте даже приближаться ко мне, — в голосе Германа послышался ледяной холод. — Не то что прикасаться… То-то он всегда так шарахался от его поцелуев… ну да, ну да, разве б он полез к клирику на трезвую голову? — А трезвым — можно? — уточнил капитан. Но аспид был неумолим и непрошибаем. — Протрезвеете — тогда поговорим, — уклончиво ответил он. Уголки губ тронула легкая улыбка. — А теперь живо в купальню! В купальне Арамону совсем развезло. Аспид, обожавший всякие травы, ароматы и масла, еще и какого-то своего зелья ему в купель капнул — по запаху похоже на мяту. Приятный такой запах, свежий. И убаюкивает. Арамона едва не уснул в теплой воде, так и не осуществив свое желание полюбоваться на прекрасное аспидово тело. Очнулся только, когда Герман, уже облачившийся в сутану, вывел его из оцепенения, похлопав по щекам. Странно, но купание помогло, и в мыслях прояснилось — насколько может быть ясной голова рядом с Германом. У него в крови точно яд разлит, рядом с ним окосеешь, даже если ни капли не выпил. Сейчас Арамона еще мог держать себя в руках, а собственный член — в штанах. Стояк не беспокоил, из купели вылезти не стыдно. А, впрочем, клирик, он такой… что бы ни увидел, ничем себя не выдаст, но выводы сделает. Сейчас Герману, похоже, не было дела до причинного места капитана. Сверкнув глазами и странно улыбнувшись, он, подобно опытному врачу, ощупал живот, бедра и задницу Арамоны. — Да уж… — глубокомысленно протянул он. — Еще в форме, но если не принять меры, скоро расплыветесь. А через год и вовсе превратитесь в груду жира. — А вам что за дело? — огрызнулся капитан. Клирик ничего не ответил, только ехидно улыбнулся, как будто давно уже все понял про Арамону. И, судя по его отнюдь не святому поведению, так оно и было. В протрезвевший мозг закралась надежда: а что если он и впрямь небезразличен аспиду. И если так, то Германа можно понять. Набиваешься к такому совершенству в любовники — так соответствуй. — На утренние пробежки гонять начнете? — не унимался комендант. — Любовниц своих столичных муштруйте, святой отец. Или у вас… э-э-э, несколько иные предпочтения?.. Очень уж странные намеки вы мне делали все это время. — Какие еще намеки? — То ли Герман искренне не понял, то ли святую невинность из себя корчил. — Не знаю, что там вам с пьяных глаз примерещилось… Ну вот. Его же выставил бесстыжим пьяницей и похотливым идиотом. — До спальни доберетесь сами, — скомандовал аспид. За хвост не ухватишь, ишь как вывернулся да от неудобного разговора ушел. Что там еще Арнольд должен сделать, чтобы аспидово одобрение заслужить?.. Впрочем, сам разберется, не маленький. Но Герман уже сменил гнев на милость. И смотрел по-особенному. Нежно, что ли. — А это — чтобы спалось сладко, — добавил Герман, и, быстрее, чем Арамона успел понять, в чем дело, запечатлел на его губах короткий, но многообещающий поцелуй. *** Сон у Арамоны и вправду был чудесный. Аспид ли убаюкал своими чарами, купание ли расслабило, но ни дурные, ни приятные видения воображение капитана не смущали. Правда, когда в окно щерится треклятая луна, долго не проспишь. Проснулся — и ни в одном глазу. И не думалось ни о чем, кроме клирика, спящего в ближней комнате. Вполз по-змеиному тихо в его мысли — и не отпускал, хоть пей, хоть стреляйся, хоть опять тискай и жамкай причинное место. Проклятый аспид, сколько ж можно так мучить, скоро мозоли на руках вырастут… А, впрочем, к тварям все. Коготок увяз — всей птичке пропасть, а у него увяз не коготок, а кое-что посерьезнее. Герман Супре оставлял двери своей спальни открытыми — ему одному ведомо зачем. Кому в Лаик среди ночи может понадобиться священник? Разве что мэтр Шабли внезапно занеможет, а без отпущения грехов помирать как-то неправильно… Окна в спальне отца Германа не были занавешены, и рассеянный лунный свет наполнял комнату. Но капитану хотелось видеть больше, и он приволок канделябр, в котором зажег две свечи из четырех. Клирик не шелохнулся. Как спал сном праведника, так и продолжал дрыхнуть, сцепив руки над головой. И так сладко улыбался — у капитана чуть сердце не остановилось. Спустив одеяло, Арамона завороженно смотрел на вытянувшегося на постели Германа. Обнаженным спит, каков бесстыдник!.. Не то чтобы Арамону это удивило, но как же соблазнительно! До чего хорош, аж смотреть больно. И сейчас это воплощенное совершенство было к нему ближе, чем когда-либо… Герман сводил его с ума даже в сутане, сейчас же капитан узрел его красоту в первозданном виде. Клирик спал на правом боку, слегка выгнувшись и чувственно откинув голову. Серебристый лунный свет очерчивал рельеф расслабленных мышц и окутывал гибкое аспидово тело полупризрачным покрывалом, и казалось, будто его кожа излучает нежное сияние. Это пленительное сочетание порока и невинности пуще прежнего взбудоражило Арамону. Тело отозвалось почти мгновенно, возбужденная плоть пришла в движение, твердея и набухая. Спустив штаны, Арнольд со злостью отбросил их в сторону, вскоре туда же отправилась и рубашка — он уже знал, что не выйдет отсюда, не овладев клириком. Все уже решено, Герман Супре, бравый капитан Арамона пошел в наступление! Ловушка захлопнулась. Обнаглев, Арамона провел ладонями по бедрам клирика, ощутив под пальцами тугие мышцы. Тот слегка пошевелился, но отмахнувшись от капитана, как от назойливой мухи, снова погрузился в сон, однако, распаленного Арамону было уже не остановить. Наклонившись к Герману, он прильнул губами к его шее, лизнул мягкую бархатистую кожу, пробуя ее на вкус. Арамона терся лицом о волосы клирика, наслаждаясь их запахом, и даже не сразу понял, что Герман проснулся и, прищурившись, смотрит на одуревшего от страсти ночного гостя. — Я протрезвел, — пояснил Арамона, встретившись с клириком взглядом. — И теперь мой аспид от меня не уйдет! — Аспид и укусить может, — Герман высвободился, но только затем, чтобы сменить позу. И, потянувшись к капитану, накрыл его губы глубоким и жадным поцелуем. Его язык скользнул в рот капитана, пощекотал небо, соблазняя и обжигая плавными дразнящими движениями. Герман целовал его жестко и требовательно, пылко и нетерпеливо, чуть прикусывая губы, и тотчас весь мир словно перестал существовать для Арамоны, сомкнулся до очертаний желанного тела в его объятиях. Хотелось утонуть в пылающей черноте глаз клирика, нырнуть в собственные ощущения — безумие так безумие! — Признайтесь, святой отец, — шепнул Арамона в момент короткого замешательства между поцелуями. — Вы ведь этого ждали? Хотели, чтобы я пришел?.. Вместо ответа Герман снова впился в его губы, и очередная волна безумия захлестнула Арамону, исторгнув из него какое-то хриплое утробное рычание. Не признавался — но разве спрячешь это дикое пламя во взгляде?.. Ждал, аспид черноглазый, еще как ждал! Они целовались неистово, до укусов, до засосов, сплетая руки и перекатываясь на постели, пока наконец уставший Арамона не оторвался от этих соблазнительных ненасытных губ. Он перевернул Германа на живот, медленно и плавно оглаживая его спину и бедра и пытаясь отыскать на аспидовой коже, такой восхитительно мягкой и нежной на ощупь, что-то похожее на следы бурных ночей в столице. Не находил. И вправду святой. Или таковым притворяется… — Холодные в Олларии ночи?.. — игриво заметил Арамона, задержав ладони на бедрах Германа. — Особенно, если спать одному. А я-то думал, вы еще распутнее меня… Его губы снова коснулись шеи клирика, потом скользнули ниже, переместившись к ключицам, и Герман сладко застонал в его объятиях, с видимым удовольствием отдавшись во власть Арамоны. Пока капитан не почувствовал, что больше не может сдерживаться: еще немного, и он готов излиться — не в Германа, так на него… — Арнольд, послушай… Обращение по имени, без всяких титулов, внезапное и от этого еще более интимное, привело его в экстаз. Арамона наклонился к Герману, снова вдохнув запах его волос, убрал с лица взмокшую темную прядь. — Под периной флакон, — пояснил Герман. — Смажь сам знаешь где. Иначе это никому из нас не понравится. Под периной, значит… — Вот! Я же говорил — мой аспид меня ждал и приготовил все, что нужно! — Арамона сунул руку под перину и, вытащив заветный флакон, расплылся в блаженной улыбке. — И нечего отпираться! Он с наслаждением вдохнул терпкий, чуть кисловатый травяной аромат и, взяв немного маслица на ладонь, растер по отвердевшему члену. Герман в это время наблюдал за ним, хитро прищурившись, и Арнольду словно хмель в голову ударил. Кошки закатные, никакое вино не дурило ему голову так, как этот ушлый клирик… А этот… и в гайифских грешках понимает. Откуда, спрашивается, нахватался?.. Не из манускриптов же гальтарских… Вот тебе и святой. Похоже, аспид и в самом деле намного порочнее самого Арамоны. Но, каков бы ни был его Герман, менее желанным он не станет… вон как ножки-то раздвинул в предвкушении. А он — осел ослом, все между бедер у него пристраивался, поглаживал упругую задницу. И, прежде чем войти в Германа, просунул пальцы меж ягодиц, все ощупывал, растягивал — так усердствовал, аж пот прошиб. Он сам не знал, чего боится больше — причинить Герману боль или же что их первая ночь станет и последней, если он окажется плохим любовником. Исполняя супружеский долг или кувыркаясь с девками, он не особенно заморачивался, нравится им или нет. Спустил — и ладно. Ни много, ни мало, а пятерых детей заделал. Может, и байстрюки где-то бегают… Но то Луиза, дрянная склочная бабенка, а любовницы у него и вовсе протекали, как песок сквозь пальцы. А Герман… нет, Герман — это совсем другое, с ним так нельзя. Член Арамоны проскользнул в тело любовника, и удовлетворенные вздохи Германа были для капитана лучшей наградой. Он не мог видеть лица клирика, и многое бы отдал, чтобы прочесть в лакричных глазах его чувства, но то, как клирик выгнулся навстречу ему, говорило само за себя. Он ритмично двигался внутри Германа, то ускоряясь, то замедляясь, обхватив своего аспида руками и желая испить его до дна, испытать всю полноту ощущений. Аспид возбужденно стонал, приходя в экстаз от такого бурного натиска. Он устремлялся навстречу любовнику, прижимаясь бедрами и насаживаясь на член Арамоны. В бессвязных криках Арнольд порой слышал свое имя. Это возносило Арамону едва ли не до небес. Толкнувшись внутри него последний раз и удовлетворенно кончив, Арамона наконец выдохнул с чувством хорошо сделанного дела. Герман перевернулся на спину, и, глядя Арнольду в глаза, улыбнулся все так же сыто. — Не такая уж и сложная наука, — клирик прищурился, и, завладев рукой Арамоны, прильнул к ней губами. — Не звездные карты… Легко ему говорить. Звездную карту можно перерисовать, если не получится, а тут ошибешься в первый раз — второго может и не случиться. — Это вы наукой, святой отец, называете? — хохотнул Арамона. — Лишить клирика гайифской невинности?.. Впрочем, признаюсь, это скорее клирик меня невинности лишил… я до вас, уж поверьте, и не помышлял ни о чем таком… Постель клирика тесновата для двоих, но Арнольд все же ухитрился притиснуться рядом, устроив голову на груди Германа, при этом бедра их снова провоцирующе соприкоснулись. Плоть клирика — Арамона это ясно ощущал — набухала и приходила в движение. Герман снова взял Арнольда за руку и положил его ладонь на свой пах, дабы любовник явственней все это ощутил. — Что ж, святой отец, теперь ваша очередь грешить, — торжествующе произнес Арамона. Ловушка захлопнулась, и теперь-то его драгоценный аспид никуда от него не денется.