На дне колодца

      У Порко были холодные руки и никак не теплели, как Райнер ни пытался их согреть. Он водил их по своему телу, то и дело отстраняя, чтобы судорожно сжать в собственных, переплести пальцы, а затем снова — раскрывал ладонями, чтобы опустить на обнаженную кожу.       Ему самому наоборот было жарко, словно сейчас бушевало в разгаре лето, а не обрушилась уже на него тяжелая, свинцово-индевелая осень. Постель качалась, как маленький островок на волнах, и где-то на корне языка затаилась тошнота — алкогольная горечь, которую не удалось перебить.       Они пили водку и закусывали виноградом с каким-то кислющим сыром, от которого становилось еще блевотнее. Была еще банка компота, но та быстро опустела и дальше пришлось хлестать без запивки. Это романтический ужин такой, сказал Порко, когда принес бутылку и все, что к ней нашел, — брутальный, как и полагается мужчинам, и нисколько не веющий «голубизной», даже если они спят друг с другом. Нечего, мол, разводить сентиментальные сопли; а для пущей мужественности вместо рюмок поставил граненые стаканы.       Романтический прощальный ужин. Второе слово-описание добавил уже Райнер, но вслух говорить не стал.       Порко гладил его, водил ледяными руками по телу, но не целовал — просто смотрел сверху вниз, нависнув над Райнером, вглядываясь в лицо, и Райнер вглядывался тоже в черты, утопленные в темноте, и они дышали друг на друга перегаром, а молчание было долгое-долгое — с каждой секундой вечер будто бы терял романтику и окрашивался в обреченность.       Предполагалось, что водка поможет расслабиться, а оказалось наоборот — мысли только сильнее сгустились.       — Я очень хочу заняться с тобой сексом, — наконец произнес Порко, по-пьяному прямолинейно и тупо, но Райнеру, сейчас такому же пьяному, это показалось самой горячей фразой на свете. — А ты хочешь?       — Почему ты спрашиваешь? — пробормотал он зачем-то вместо «да». Снова поймал ладони Порко своими. Все еще холодные. Чувствуют ли они вообще сейчас хоть что-то?       — Ты… просто лежишь. И все.       — Ты тоже.       Вновь выпустил обратно блуждать по телу. Пальцы оставляли прохладные мазки на коже: по контурам ключиц, плеч, мышц груди и живота, пока не спускаясь ниже. Будто Порко трогал его бесцельно, просто следовал заданной траектории туда-обратно, чтобы чем-то занять пустую дыру молчания.       Или, напротив, у него была четкая цель. Запомнить Райнера. Каждую черточку его тела, каждый изгиб. Где он твердый, где мягкий; выпуклый, плоский, округлый и острый.       Хотя, глупость это. Порко сам сказал, что сегодня — без сентиментальных соплей.       Сырая луна была полной. Ночь плакала своим единственным глазом, и морось била в стекло с мелким, едва слышимым треском — словно трещит далекий лесной пожар и там падают красивые, раскидистые деревья, которым еще стоять и стоять.       Лунный свет в комнату почти не попадал — окно выходило на другую сторону. Все небо было таким высоким, будто смотришь на него со дна колодца с осознанием, что скорее всего не выберешься. Надо было задернуть полупрозрачную занавеску.       Порко снова спросил:       — Может, включить свет?       — Нет. Налей мне еще, пожалуйста.       Его выдох был очень горький и напряженный. Руки исчезли, зашуршала постель и одежда — Порко не снял с себя ничего, словно действительно все это время мерз. Скрипнула крышка, забулькало в стакане, плещась о стенки; Райнер приподнялся на локте и обнаружил, что наволочка под его спиной стала мокрой от пота.       «Противоположности притягиваются» — уже не вспомнить, кто из них это сказал. Сейчас тоже: одному холодно, другому жарко, хотя должно быть наоборот, потому что от мыслей, роящихся в голове Райнера все эти дни, кожа вздыбливается в легком ознобе, но затем это проходит. Ничего, кроме мыслей, не остается. Иногда дергаются глаза — поочередно, неконтролируемо — но то уже давно началось.       Вот Порко хочет секса. Ему должно быть горячо-горячо. Порко хочет жить.       Несмотря на поплывшие перед глазами сумерки, Райнер нащупал стакан с первого раза. Не разглядеть совсем, сколько Порко туда налил, да и какая к чертовой матери разница; Райнер опрокинул в себя водку резко, с каким-то внезапным приступом злобы, и перед глазами вспыхнули искры от жгучего, большого глотка. Он закашлялся.       — Открой рот.       Порко забрал стакан, заботливо поделился закуской с рук. Райнер нашел в темноте его холодные пальцы, подцепил зубами кусок сыра, и от кислости свело скулы. Проглотив, вылизал подушечки и фаланги, как благодарный пес, покрыл мелкими поцелуями ладонь.       Губы запоминали рельеф. Холмики под пальцами, линия любви, линия жизни. Складочки кожи. Костяшки.       «Я не хочу тебя отпускать».       — Не драматизируй только, ладно? — пробормотал Порко, не отстраняясь. — Ты знаешь, как я это не люблю.       — Я ни слова не сказал.       Крепкое запястье. Плотные нити сухожилий. Частое сердцебиение в сплетениях вен.       «Я не переживу, если с тобой что-то случится».       Сам Порко больше не пил, а жевал виноград. Райнер дошел до рукава его длинной кофты, закрывающего остальную руку, замычал недовольно; в груди запылало, разлилось горячо, и кровь застучала в висках. Может, эта порция действительно была лишней: вдруг Райнер напьется настолько, что не сможет даже заняться сексом, а просто вырубится на своей кровати, позволив ночи пройти бессмысленно.       В этот раз он никак не может облажаться. Почему в голове, словно набитой пухом, вертится слово «последний»? Почему Порко вообще принес водку? Все так противно плывет.       Райнер разомкнул губы, чтобы дышать ртом и добывать мозгам больше воздуха. Слепо подался вперед — туда, где сидел Порко — и упал лбом на его плечо; а мог бы и прямо в край стола, если бы хоть слегка занесло.       Он почувствовал запах, даже не вдыхая носом. Запах Порко, который спустя долгое время восстановления теперь вновь пришел в норму и стал будоражить, кажется, еще сильнее, чем прежде; Райнер ощутил его нёбом и вздрогнул. Повернувшись, уткнулся в шею, коснулся кончиком языка кожи за ухом — там, где больше всего феромонов.       Он должен запомнить этот запах; сохранить его в ноздрях и во рту, даже если придется больше не есть, не пить и не сглатывать собственную слюну, чтобы ни в коем случае не потерять. Должен впитать своим телом, сохранить на волосах, на одежде. Не регенерировать метки, которые вдруг вновь обрели истинный, первобытный смысл.       «Я не хочу тебя забывать».       Порко не двинулся даже — не обнял. Перестал есть. Дышал тяжело, видимо, тоже удушаемый опьянением.       Вылизывая его шею, Райнер понял, что вот-вот сгорит. Он позвал:       — Порко?       — Зачем ты это делаешь? — голос над ним прозвучал так глухо, что Райнер замер. — Перестань. Хватит.       — Что?       — Хоронить меня! — Порко резко оттолкнул его от себя, но тут же поймал за плечи, не дав завалиться назад. — Я отправляюсь на Парадиз не подыхать, ясно тебе?! Я отправляюсь на миссию вернуть Прародителя и отомстить Йегерам. И сам вернусь тоже, вернусь к вам. Живой. Тебе ясно, а?!       Интонации прыгали вверх-вниз на каждом слове, словно в забарахлившем радио, словно Порко вот-вот сорвется в истерику — но он просто очень сильно пьян, и Райнер бы понял; они оба слишком пьяны, и поэтому вечер, уже почерневший в ночь, превращается из романтики в какой-то тупой кошмар.       — Я не хочу умирать, — скачки интонаций на этих трех словах стали такими частыми, что голос задребезжал. — Я знаю точно, что вернусь. Что ты устраиваешь тут…       У Порко заплетался язык то ли от водки, то ли от того, что она заставляла его говорить то, что он в трезвом уме никогда бы не произнес вслух — даже Райнеру.       Райнер потянул ладони к его лицу, утопшему в сумраке, положил на сухие щеки и выдохнул. Руки Порко так и не согрелись даже о его горячие, обнаженные потные плечи — холодно, холодно, холодно, словно хватка мертвого.       Пальцы огладили контур глазниц. Взъерошили брови. Слов не было.       «Я так люблю тебя».       Конечно, Порко вернется, потому что он сильный. Потому что все это время ему удавалось невозможное: заботиться о Райнере весь срок, скрывая произошедшее, а затем и после; о их ребенке, о своих родителях, о Родине, отдавая ей положенный долг. Порко стал тем, кем не смог стать Райнер — надежной опорой — и будь сейчас жив Марсель, он бы точно гордился своим младшим братом, который из задиры-неудачника, оставшегося без титана, стал прекрасным воином, партнером и отцом.       Райнер усмехнулся своим темным, тревожным мыслям, которые так и не оформились во что-то конкретное, а мелькали в хмельной голове страшилками-образами прощаний и покойников. Все это — не про Порко, не про них двоих; про них двоих — это спать друг с другом случайно и намеренно, заводить потомство под носом у марлийского командования, пить водку и ругаться. Жить.       Он тихо засмеялся, а Порко сбросил с себя его руки.       — Какой же ты больной, Райнер Браун, — пальцы на плечах разжались. — Блять, да у тебя белка… Дурень.       Не «идиот», «придурок», «кретин» и тем более не «долбоеб» — таких оскорблений Райнер не слышал от него с тех самых пор, как выяснилось, что у них будет общий ребенок; Порко сразу вдруг проникся какими-то принципами и преисполнился уважением, и даже «дурень» из его уст сейчас звучало так нежно, словно на самом деле то было ласковым прозвищем.       Он толкнул Райнера обратно на кровать. Темнота, плешивевшая полосами света, перевернулась, раскаленной спине стало прохладно от успевшей остынуть наволочки. Райнер вспомнил, что уже раздет до пояса — но ему было так жарко, будто на теле все еще десять слоев одежды.       Кажется, кофту он успел стянуть с себя сам, как только начал пьянеть. Надо было предоставить это…       — Спроси меня, чего я хочу, — протянул на ним Порко. — Спроси, Райнер.       Ему отчего-то тоже стало весело — было понятно по окрепшему, игривому тону. Видимо, у Порко тоже начался делирий; видимо, так влияет водка — приходится то бояться, то смеяться совсем без причины, и все резкие перепады настроения даже не выглядят странно. Вот Райнер прощался с ним, вот — безошибочно нащупал его руку, вновь положил на свой обнаженный бок. Ладонь наконец-то начала теплеть.       Райнер не забыл, чего хочет Порко. Нетрудно было догадаться. Но покорно спросил:       — Чего ты хочешь?       Зашуршала одежда.       — Заняться с тобой любовью, — громко прошептал Порко, стараясь раздеться одной рукой, не желая убирать вторую с Райнера. — Сексом. Взять тебя. Трахнуть.       — Кинуть палку, — подсказал Райнер.       — Да, — Порко горячо согласился, будто не понял пьяной иронии. — А знаешь, чего еще я хочу?       Он не дал даже шанса ответить — плюхнулся сверху, навалившись всем весом, и заткнул рот своими губами, отчетливо горчащими водкой вперемешку с виноградным соком; осталось неясным, когда Порко успел опрокинуть в себя еще порцию, но это уже не имело никакого значения.       Кожи соприкоснулись, прижались — прохладная и разгоряченная; Райнер почувствовал на груди заострившиеся от холода соски Порко, почувствовал его запах, легко отпечатывающийся на теле — яркий, насыщенный феромонами запах альфы, кроющего своего омегу, и на словах эта формулировка всегда звучала как минимум глупо. Она — про неосознанное зверье, у которого существуют только инстинкт размножаться и иерархия; там самцы бьются друг с другом за самок, а те калечат неугодных, пытающихся бесцеремонно на них залезть, и выбирают среди них только лучшего. У людей все, конечно, сложнее.       Но разве это как раз не то, что сделал Райнер — выбрал Порко? Подпустил к себе, хотя мог запросто поставить на место, переломать все кости. Позволил сделать своим и даже выносил его ребенка, доверившись только внутренней чуйке и наплевав на все логические, «человеческие» доводы. Просто прислушавшись к природе, которая твердила на уровне чувств, глубинных инстинктов: «так будет правильно».       И он не ошибся. Порко действительно оказался лучшим — а сравнивать даже не было необходимости.       Райнер обнял его, стараясь согреть, поделиться своим теплом, даже если придется отдать все. Прежнее оцепенение спало, словно исчез наконец-то тяжелый груз непонятно чего, мешающий стать ближе с Порко, прижать его, полуобнаженного теперь, к себе и целовать — заниматься тем, чем они должны были последние полчаса, вместо того чтобы предаваться пустой меланхолии. Думать о смерти. Бояться. Молчать о страшном.       Райнер с Порко должны были просто жрать водку и трахаться всю ночь напролет с перерывами на полежать, переплетя пальцы, на медленные поцелуи и мечты о том, что они будут делать, когда все закончится; а затем снова любить друг друга ненасытно, как в последний раз, но не последний на самом деле, пока ночь не выцветет в серо-туманное утро и не придется поспать хотя бы пару часов, чтобы протрезветь. Обязательно в обнимку; не отпуская друг друга до самого конца.       У Порко были напряжены почти все мышцы. За последние полтора месяца жестких тренировок и приступов нервного жора он стал заметно крупнее, и острые линии лопаток, бугристость хребта уже не бросались под пальцы так явно; Райнер огладил его крепкую спину, бока. Осторожно. Вспоминая, как Порко поначалу не позволял к себе прикасаться — а то было словно совсем недавно; вспоминая, почему он не позволял Райнеру это делать, и причину эту он решился раскрыть лишь спустя долгое время. Наверное, когда почувствовал, что уже может довериться, и его доверие никак нельзя было подвести.       Райнер помнил. Просто не мог забыть, и поэтому трогал Порко так бережно, будто каждый раз — первый; будто ласкать его — это все еще привилегия, которая доступна только ему и которую могут отнять в любую секунду.       Его кожа пульсировала. Бешено билось сердце. Хотелось прошептать: «тш-ш-ш, успокойся, я здесь, меня никто у тебя не отнимет, я буду твой всю ночь», но рот был переполнен общей слюной, и Райнер очень старался не подавиться.       Порко целовал его то в губы — поверхностно, не проталкивая внутрь язык, чтоб вдруг никого не стошнило из-за выпитого — то покрывая поцелуями лицо: подбородок, щеки, лоб. Промахиваясь и тычась носом в глаза. Потом снова находил губы и набрасывался так, что они с Райнером сталкивались зубами, и в темноте разлетались искры.       Он пах альфой, перегаром и холодом. Райнер обвил его тело своими руками и прижал к себе так сильно, что у кого-то из них что-то хрустнуло. Пока жив он — жив и Порко.       Поцелуи влажно соскользнули ниже: на шею, ключицы и плечи, и рот теперь был свободен, но кроме мычаний, лишь отдаленно похожих на стоны, вытащить из себя ничего не удавалось. Райнер зарылся пальцами в волосы Порко, пропустил пряди между, ерзая навстречу его губам, и все вокруг качалось тоже от каждого движения.       Время разорвалось, раскрошилось из сплошного течения, и они двое сейчас были в одном из этих кусочков, где будущего больше не будет, а в прошлое оглянуться уже нельзя; они были на дне колодца, откуда купол ночи казался высоким-высоким, но наверх не тянулись руки и не шарили в поисках камня, чтоб зацепиться и выбраться — лучше остаться здесь. Пусть эта ночь будет бесконечной, пусть больше не будет ни солнца, ни света и из кратеров пухлой луны беспрестанно сочится дождевая вода; пусть всегда будет холодно — жара Райнера хватит, чтобы согреть их обоих.       Он наклонился следом, коснулся носом макушки, зашептал:       — Покко. Покко…       «Пожалуйста, останься».       Райнер не смог произнести эти слова, просто не имел права — потому что Порко не имел права не откликнуться на его мольбу, и нельзя было ставить его перед таким выбором. Конечно, он бы остался, нашел способ — даже если бы пришлось восстать против командования, сравнять Марлию, свою собственную страну с землей еще до Эрена Йегера; Порко сделал бы все что угодно ради Райнера и их ребенка, вывернулся бы наизнанку и даже не раздумывая пожертвовал бы жизнью, стоило только попросить.       Но Райнер не смог. Голос только чуть-чуть задрожал.       — Покко.       Они снова столкнулись губами, и этот поцелуй оказался самый яростный, самый глубокий; можно было подумать, что Порко сделал это в порыве злобы, в наказание за коверканье имени, но разгадка была иная: он всего-навсего не мог справиться с невыносимой нежностью, когда Райнер называл его так. Когда они оба уже — не суровые воины и не мужчины, а просто люди, которые очень-очень любят друг друга, и любви этой настолько много, что ласковые обращения теряют свою нелепость; когда кажется, что ближе быть уже невозможно и всего одно, трепетно измененное слово — целое признание в доверии. Пронзительное, обезоруживающее.       Порко отстранился и посмотрел в глаза. Райнер не увидел — почувствовал. И ладонь на своем животе почувствовал тоже. Все внутри сжалось, будто подсознательно он знал, что сейчас услышит; и услышал, как Порко все-таки ответил на свой же вопрос:       — Я хочу от тебя второго ребенка, — и сразу же осекся, поправил себя: — Хотел бы.       — Замолчи, — взмолился Райнер. Губы искривились в жалком, уродливом оскале, будто он вот-вот заплачет, но благо глаза оставались сухими. — Зачем ты говоришь мне это сейчас? Мстишь?       «Хочешь, чтобы у меня осталось от тебя как можно больше?».       Осадок мыслей всколыхнулся теперь с новой силой, закружил в голове: вот Порко роет себе могилу самостоятельно, флегматично взмахивая лопатой; у него тоже сухие глаза и усталый взгляд, он бормочет под нос: «пора возвращаться домой» и оглядывается на Райнера, улыбаясь, а тот не может ему помешать, даже сдвинуться с места не в силах, прокричать что-то — тоже, потому что спазм вцепился в горло и отпускать не желает. А Порко говорит очень нежно: «береги себя и позаботься о малыше, ты все-таки большой мальчик, хоть и омега — справишься без меня», а перебить эту его пафосную, тупую речь не удается при всем желании.       Райнер тоже положил ладонь себе на живот, чтобы смахнуть руку Порко, а получилось, что пальцы переплелись, и теперь ощущалось, как подрагивает брюшная артерия частым пульсом. А когда-то, совсем недавно, живот был большим и там толкался ребенок. Поначалу Порко это ужасало: он не мог смириться с мыслью, что внутри человека может быть еще один человек, только маленький, да еще и не слушать это в теории, а щупать на практике. Долго привыкал, касался чуть ли не кончиком пальца. Райнеру оттого было только забавно: Порко оказался тем самым мужчиной из стереотипов, который не пугался ранений, войны и даже, в его случае, силы титана, но стушевывался при виде обычной беременности.       Он склонился над животом, а Райнер не смог оттащить его голову. Не хотел. Кожу обжег шепот:       — Мы бы зачали его в большой любви и очень ждали. Ты бросил бы эти свои ебаные таблетки, пах так, как следует омеге, и мы бы пытались каждую ночь, каждое утро, я бы не выпускал тебя из постели вообще, пока у тебя снова не появится живот… Все было бы иначе, чем в прошлый раз. И нас было бы уже четверо, представляешь? Как настоящая семья.       Райнер смотрел в потолок и молчал. Во рту стало горько, будто он глотнул водки, а Порко не унимался:       — Если бы мне не надо было отправляться на Парадиз… Если бы мы вообще не были воинами, элдийцами, ненормальными… Я бы хотел пережить это с тобой еще раз, слышишь? Я хотел бы, чтобы у нас случилось все по-другому. Чтобы у нас была возможность… Блять, да что я говорю…       Он уткнулся лбом в живот, рядом с переплетенными пальцами. Райнер мрачно подумал было: ну вот, перепил и отключился, но Порко снова подал голос:       — Вообще, надо рожать погодок, так говорят, чтобы дети дружили… Марсель просил у моих родителей сестричку. А родился я. Как думаешь, наш первенец попросил бы? Ты хочешь мальчика или девочку?       Захотелось ударить его, чтоб заткнулся и прекратил нести пьяный бред, пнуть прямо коленом в лицо — тогда уж наверняка; а еще Райнер подумал о таблетке под матрасом, которую он должен принять перед сном, чтобы не пробудилась фертильность.       Порко не будет рядом. Зато останется его кусочек, прямо под сердцем.       А еще — их уже рожденный ребенок, которого они не могут воспитывать, который не помнит наверняка ни их запаха, ни тем более лиц, который через месяц-другой начнет делать первые шаги, но Порко с Райнером этого не застанут: либо будут на миссии, либо уже умрут. Ребенок, обреченный вырасти одиноким и брошенным собственными родителями. С ощущением, что его не планировали и не ждали, не хотели совсем, просто так получилось из-за молодости и недостатка мозгов. А оставили, потому что так подсказали инстинкты, потому что нужно было всего лишь продолжить род, наплевав на все остальное, о чем вообще-то подумать бы следовало. Ребенок, который так и не поймет, зачем появился на свет.       Стоит ли рождать в такое несчастье еще одного человека?       В животе вдруг стало невыносимо, неестественно пусто, и щеки вспыхнули. Райнер ужаснулся собственным мыслям; притянул к себе слегка обмякшего Порко и сбивчиво выпалил ему в губы:       — Замолчи! Заткнись и представь, что нет никакого Парадиза, Марлии, людей больше нет других и титанов, никого больше нет, кроме нас с тобой, нашей семьи… Представь, что я не на таблетках сейчас. Сделай то, что ты очень хочешь. Я всегда буду следовать за тобой, где бы ты ни был, какие бы решения ни принял… Я здесь — для тебя. Чего ты ждешь и болтаешь? Бери, Порко. Эта ночь никогда не кончится, никакого завтра уже не настанет. Я клянусь. Не думай ни о чем. Я хочу почувствовать тебя внутри.       «Я хочу впитать в себя все, что ты сможешь мне дать — пот, слюну, запах, семя, все твое, такое любимое и драгоценное для меня, и тоже хочу тебе отдать все, что у меня есть, все, что ты попросишь, даже если это будет безумно, даже если мы пожалеем; я не хочу отпускать тебя, не хочу, чтобы ты исчез, я…».       Порко сдернул с него штаны вместе с бельем так быстро, будто совсем не был пьян. Член тяжело шлепнулся о живот, совсем недалеко от места, где лежали ладони, и Райнер охнул, вспомнив про не спадающий все это время стояк, почувствовав тянущую боль от напряжения; рядом с Порко не могло быть иначе, и неважно, чем они занимались: обедали вместе, тренировались или просто находились в одной комнате — запах будоражил всегда, и постоянное возбуждение уже стало почти привычкой.       Он потянулся было вновь поцеловать Райнера, но тот его оттолкнул. Пихнул обратно легонько — чтоб не потерял равновесие.       — Хватит тянуть уже, Галлиард, — голос должен был прозвучать хоть немного грубо, но снова получилась мольба. — Ты хочешь, чтоб я уснул?       Райнер определил в темноте, где его торс, и раздвинул ноги так, чтобы Порко оказался прямо между; огладил себя сам по груди, животу, скользнув ниже — жаль, что скорее всего этого не было видно — и затем переместив ладони на его крепкие бедра. Все еще в штанах.       Это становилось похоже на издевательство.       Словно услышав эту отчаянную, громкую мысль, Порко завозился с ремнем. Не сказав ни слова, больше не попытавшись дотронуться; Райнер задрожал снова, на этот раз — от воспоминаний, прореживающих все остальное: о том времени, когда они двое были друг другу никем.       Когда Порко брал его механически, по-животному: без лишних прикосновений, не раздеваясь толком и всегда в одной позе — чтобы не видеть лиц; то была просто взаимопомощь, как он говорил, не более, но всего один неосторожный раз привел к тому, что оба из зверья превратились в людей.       Один раз, слишком похожий на этот. Когда они были неадекватны и очень возбуждены. И тоже несли какую-то херню, а затем переспали. Райнеру нужно было всего-то выпить перед сном положенную дозу препарата, но…       — Как ты хочешь? — промурлыкал Порко.       Он уже выпутался из штанов, и Райнер жадно обхватил ладонью его член, размазал выступившую смазку по гладкой головке. Потом — другой рукой, и в кулаке было так удивительно твердо и горячо, будто он трогал его впервые. Будто Порко только-только это позволил и сейчас отстранится во внезапном испуге, сбросит с себя эту ласку, еще не привыкший к прикосновениям Райнера.       Но Порко рыкнул утробно, дико, и толкнулся навстречу, в сжатое кольцо пальцев. Райнер глухо прошептал:       — Давай как в наш первый раз.       Несколько секунд было тихо. Наверное, Порко вспоминал, или все же дело было в другом. И наконец:       — Переворачивайся.       Было сложно убрать с него руки, уткнуться лицом в подушку, вместо того чтобы продолжать смотреть в густой сумрак, укрывающий Порко: его лицо, красивые глаза, красивое тело, раскрасневшиеся от поцелуев губы.       Зато его запах чувствовался отчетливо, даже когда наволочка норовила залезть в обе ноздри. Усилившийся от возбуждения, от готовности альфы брать, он смахивал любые мысли с такой легкостью, с какой ветер прогоняет жухлую листву — и у Райнера осталось только одно желание: поскорей оказаться покрытым. Природа щелкнула своими незримыми пальцами — и вот замкомандира Браун, серьезный, сообразительный и расчетливый, исчез без следа, а вместо него осталось лишь тело, напичканное инстинктами, для которого не существует ни миссий, ни долгов, ни обязательств, кроме единственного — приумножать элдийскую популяцию. Но только от самого сильного, самого здорового. Лучшего.       Почему так сорвало крышу именно в последнюю ночь перед миссией? Что это — зов, предчувствие? Из-за чего они двое сразу хотят одного и того же?       Порко сжал его ягодицы, раздвинул, смял так, что остались бы синяки, если бы не пассивная регенерация.       — Без смазки, — бросил Райнер, быстро оглядываясь из-за плеча. — Я так хочу. Только слюна. Помнишь?..       — Да, — Порко надавил на поясницу, заставил его лечь обратно. — Я помню каждый наш секс. Даже тот самый, после которого у тебя выросло пузо.       Подушка почти полностью заглушила фразу:       — Представь, что сейчас — тот самый.       Но Порко услышал.       — Ты точно больной, Браун. Конченый, слетевший с катушек… Что ты со мной делаешь? Я чувствую, что могу все. Я ничего не боюсь. Это убьет меня. Ведь на самом деле я не тот, кем ощущаю себя рядом с тобой. Что мы, блять, делаем?       Райнер попытался возразить, сложить слова в «не говори так, между нами все правильно, и ты весь — правильный, прекрасный, действительно способный на все», но у него не вышло.       Он почувствовал влагу на сжатом входе, и тело обдало горячей волной. Стало совсем хорошо; ровно до того момента, как Райнер понял, что это не палец, смоченный слюной, а язык Порко прямо между его ягодиц.       Дернуться и отползти было скорее рефлексом, но Райнеру не дали сдвинуться с места. Порко пробормотал, дразня жарким шепотом нежную кожу:       — Нет. Не говори мне, что не ожидал, у тебя задница со вкусом цветочного мыла. Ты это делал ведь для меня, да? Ты готовился. Я бы вылизал тебя всего, будь у нас больше времени. Займусь этим в первую очередь после возвращения с острова.       Для чувства стыда было выпито слишком много, да и Райнеру это давно уже было чуждо — стесняться Порко; стесняться того, что ему нравится, когда тот ласкает его там, где мужчинам не подобает получать удовольствие. Пальцами, губами, языком. Больше не было стыдно ему отдавать себя, охотно ложиться под тело, которое пусть и чуть меньше, чем собственное, но такое же сильное; прогибаться в пояснице как следует, чтоб было удобней — вот как сейчас.       Рядом с Порко — не стыдно, не страшно, и меркнут остатки здравого смысла.       Райнер раздвинул ноги пошире, почувствовал резкий, словно восторженный выдох Порко, а затем снова — его язык. Горячий, влажный и юркий; кольцо мышц сжималось, когда кончик норовил хоть немного проникнуть внутрь — это было щекотно, пошло и охуенно. Слюны было много, и она стекала вниз по промежности — Порко отвлекался то и дело, собирая ее губами, впиваясь пальцами в бедра, но не причиняя боль. Райнеру было только приятно, что его держат так крепко. Что его не отпустят.       Он наконец-то кому-то нужен.       Первый палец вошел легко, с влажным чавкающим звуком, и мышцы даже не сжались в сопротивлении, а приветливо расслабились. Это уже выработалась такая бессознательная привычка, на уровне тела — помогать Порко: обмякнуть доверчиво или даже насаживаться самому, чтобы ускорить процесс. Побыстрее перейти к основной части.       Его рот был уже не занят, и началось снова:       — Если бы при наследовании силы титана передавались еще и оставшиеся в запасе годы… Я бы отдал тебе Челюсти. Прямо после этой ночи, как только наступит рассвет. Мы бы ушли куда-нибудь в лес, и я заставил бы тебя сожрать меня. Тогда ты бы успел увидеть, как подрастает наш ребенок, у тебя было бы еще время… И уродский титан-гибрид. А мне не пришлось бы никуда отправляться.       Райнер застонал, закатил глаза — потому что добавился второй палец и потому что эти слова вызывали злобу. Потому что образ Порко, стоящего с лопатой у собственной могилы, налился красками.       — Так ты же… не хотел умирать.       — Это и не смерть, — Порко поцеловал его копчик, слепо лизнул ямочку поясницы. — Пожертвовать собой ради тебя — не умереть. Я всегда буду с тобой. Не мертвый, гниющий где-то в земле, ты не найдешь моего тела, потому что я как бы жив, просто внутри тебя. В силе Челюсти, в генах нашего ребенка — я останусь, а ты это сохранишь, сбережешь…       Райнер подавился вскриком «заткнись», не смог произнести даже звука, и его бросало то в жар, то в холод — Порко никогда прежде не откровенничал с ним, не выворачивал себя наизнанку, и либо теперь он наконец ощутил какую-то высшую близость, либо думает, что высказать весь этот бред больше не будет возможности.       Виноват, наверное, последний глоток водки — тот самый, который Райнер не заметил. Алкоголь имеет свойство вскрывать душу, проходиться по старым рубцам, чтоб та разверзлась наверняка; просто кому-то нужно выпить очень и очень много, а кто-то горазд разводить сопли на трезвую голову.       Поэтому Райнер смолчал. Не перебил ни разу, не фыркнул — все равно Порко забудет наутро всю свою речь и станет прежним: сильным сердцем, непоколебимым и уверенным, каким был еще с полчаса назад, пока не захмелел. Он отправится на Парадиз, чтобы вернуться живым. Они оба вернутся.       Порко неспешно протиснул третий палец, покрыл поцелуями спину; слюна начала подсыхать, и Райнер втянул воздух сквозь зубы, но не остановил. Сейчас он хотел чувствовать больше, чем обычно, даже если будет немного больно. Ночь должна окраситься: посыпаться искры в сплошной темноте, громко зазвенеть в комнате, в голове. Тогда останется след в памяти, тогда…       Ладонь легла на его живот, огладила успокаивающе, и они оба вздрогнули — то было снова на языке подсознания: предложением, вопросом, мольбой, и сопротивляться уже будто не было никакого смысла.       — Достаточно, — Райнер попробовал обернуться, хотя знал, что ничего не увидит. — Я готов. Войди в меня уже. Пожалуйста. Я очень хочу тебя.       Он ожидал, что Порко начнет упираться, продлевать мучение лаской, которой стало уже недостаточно, снова говорить много слов, пропитанных любовью, тоской, надеждой, беспомощностью, страстью, отчаянием — всем, что может вылиться из раскрытого нараспашку сердца. Райнер боялся, что не сможет этого вынести.       Пальцы исчезли, мышцы сжались вокруг пустоты. Порко послушался его в кои-то веки, не стал медлить и что-то выдумывать — и к растянутому входу прижалась головка, смоченная свежей слюной. Потерлась меж ягодиц, слегка надавливая, соскальзывая внутрь самым кончиком, но все равно распирая — Райнер успел лишь подумать, что погорячился спьяну и нихрена не готов еще на самом деле. Недостаточно, чтобы принять Порко, но метаться было уже поздно.       Он почувствовал колебания на кровати. Услышал стеклянный скрежет, бульканье и глотки — и с ужасом понял, что Порко влил в себя еще порцию водки, прямо с горла.       — Для храбрости, — хрипло раздалось сверху.       И Райнеру стало больно. Все вспыхнуло: Порко вошел в него и одновременно сомкнул зубы на загривке, оставляя свежую метку. Из горла вырвалось сдавленное кряхтение, руки скомкали простыню, вжались в постель так, что пружины матраса впились в кожу.       Порко сразу же зализал укус, осторожно зацеловал — Райнер понял, что он внутри еще даже не наполовину и входит медленно, постепенно, а боль оказалась такой жгучей, будто все произошло слишком резко. Но Порко бы никогда так не сделал — ни тогда, ни тем более сейчас. Просто поверил Райнеру, а тот поверил в себя — как оказалось, излишне.       Зубы переместились, захватили еще складку кожи; Порко кусал шею по мере того, как заполнял изнутри, растягивая под себя неторопливо и бережно, а Райнеру уже было плевать, даже если он его порвет и растрахает задницу в кровь, главное — Порко здесь, с ним, в нем, и бесконечная черная ночь разбилась на осколки цветного стекла.       «Не бросай меня, не уходи, останься, останься, останься…».       Запах Порко обволок все тело, и от Райнера ничего не осталось. Бедра уперлись в ягодицы; член, вошедший теперь в него полностью, ощущался не просто в животе, а где-то в горле. Большой. Распирающий так, что саднило глаза от непрошеных слез.       Порко разжал зубы, сглотнул слюну.       — В следующей жизни я буду искать тебя. Кем бы я ни был: альфой, омегой, мужчиной, женщиной, животным. Кем бы ни был ты. В одной из жизней мы будем вместе долго-долго, от начала до самого ее конца, у нас все получится. Мы сможем стать теми, кем не смогли здесь. Я хочу…       Он не договорил. Зарылся носом в райнеров затылок: раньше, до таблеток, там пахло феромонами, но Порко они были уже не нужны — он будоражился даже от обычного запаха, от вкуса кожи. Теперь Райнер был для него омегой лишь во вторую очередь.       А в первую… Что-то связанное с любовью, но никогда не произносимое вслух, поэтому не имеющее формулировки.       Порко двигался осторожно, все еще вжимая ладонь в живот Райнера и контролируя тем самым его дыхание; загривок саднил и не горел в регенерации — эти метки должны остаться. Их нужно сохранить на себе как можно дольше, багровые отметины от зубов, в которых читается принадлежность, доверие и защита. Не рана, а символ.       Слеза выкатилась из левого глаза и соскользнула по щеке, впиталась в наволочку. Райнеру почудилось, что время отбросило их на полтора года назад, в один из дней, когда Порко бесцеремонно приходил к нему в постель и трахал вместо ужина, и глаза тогда были влажные не от удовольствия, а от злобы и одиночества, и казалось еще, что все так сложно, но на самом деле теперь стало куда сложнее.       Порко ни разу не сказал, что пожалел о случившемся.       Он вошел особенно глубоко, задел чувствительную точку — и застонал вместе с Райнером. Дотянулся до его губ, смял кое-как своими, насколько мог, согнувшись в неудобной позе, прикусил колючую кожу на подбородке. Обвел языком линию челюсти, оставив горячий и влажный след; толкнулся еще раз, под тем же углом — и Райнер почти вскрикнул, когда его снова скорчило от удовольствия. Проскулил:       — Порко?       — Что такое? — остановившись, Порко наклонился сильней, прижался своей щекой к его. — Что, мой хороший? Я сделал что-то не так?       — Нет. Наоборот. Сделай… сделай так еще раз.       Его не надо было умолять или добавлять волшебное слово, просить по нескольку раз — Порко покачнулся еще раз. А потом еще и еще; и Райнер ощущал, будто все его тело осыпают искры от бенгальских огней, а на изнанке век заплясала разноцветная крошка калейдоскопа. Стенки совсем расслабились и позволяли двигаться свободно, и член то выходил почти полностью, то заполнял снова, со шлепками и хлюпаньем; больше не было боли, а задница со вкусом цветочного мыла растянулась под нужный размер, увлажнилась как следует естественной смазкой. Порко прав, это все — для него, весь Райнер — только для него одного.       Ладонь с живота переместилась ниже, обхватила ноющий член — и Райнер, завыв, тут же излился. От единственного прикосновения. Прямо в руку Порко, который ее не отдернул, не сбился, а продолжил скользить внутри, глухо рыча ему в затылок, и весь сентиментальный налет растворился в укусах, стонах и фрикциях. Порко лег полностью, накрыв своим телом, и обхватил свободной рукой горло Райнера — не сжимая и не придушивая, а слегка запрокидывая его голову ближе к себе. Если начинал он, как человек, то теперь заканчивал зверем — но самым внимательным, самым чутким и самым заботливым в мире.       «Ты — самое дорогое, что есть в моей жизни».       Райнер почувствовал, как внутри запульсировало. Как крупными толчками его заполняла сперма, а Порко всхлипнул и задрожал. Внизу живота заплескались волны; стало так влажно, так много, что, кажется, в Райнере не было больше места.       Он придержал Порко за бедро, вжал в себя плотнее.       — Подожди, полежи так. Все должно остаться внутри.       Тот не ответил, не пошевелился даже. Возможно, не смог.       Мысли Райнера сбились в кучу и, расплавившись, растеклись большим чернильным пятном, в котором больше ничего не угадывалось. Захотелось хлебнуть еще водки. А потом — протрезветь и больше не пить. Не в ближайшие месяцы.       Руки до бутылки не дотянулись, не достали даже до сыра. Порко лежал так удобно, что Райнер решил его не тревожить; он ощущал, будто их тела горячо склеиваются во что-то единое, но не по-мутантски уродское, а наоборот красивое, правильное. Живое. Нечто куда более функциональное, чем они двое по-отдельности.       Порко все-таки шевельнулся. Обмякший член выскользнул из Райнера из-за обилия влаги — и семя потекло по промежности, выплеснулось из растянутого входа, и пришлось немного приподнять зад и сжаться, чтобы удержать. Оставить все внутри, каждую каплю.       Порко тяжело сполз, плюхнулся рядом. Произнес еле-еле, между рваными, еще частыми вдохами:       — Хочу пить.       — Нет, — сразу отрезал Райнер, приготовившись хватать его прежде, чем рука потянется к столу.       — Воду. Обычную. У нас же была где-то тут, да?       Этого Райнер уже не помнил — память вмиг стала точно мутное стекло. Он придвинулся ближе, уткнулся носом в плечо Порко, влажное от пота. Руки были слишком тяжелыми, чтобы обвить ими торс, обнять — хватило только на это легкое касание. Чтобы сохранить близость, из страсти постепенно остывающую в нежность.       Райнер открыл глаза, боясь, что уже увидит свинцовую предрассветную серость. Но ничего не изменилось — все так же, как под закрытыми веками; ночь была черной-черной, полосящей блеклой голубизной и, кажется, действительно бесконечной.       Может, они заколдованы? Может, если очень сильно захотеть, то жизнь сжалится и выпустит из своих тисков — законов времени, пространства, причинно-следственных связей — и сделает исключение хотя бы для двух людей, дав им свободу; или наоборот — бросит на дно колодца, где кроме стен и друг друга никого нет. А сверху будет высокое небо. Можно поднимать голову время от времени и вспоминать, что за пределами клетки есть что-то еще.       Порко клюнул Райнера в макушку коротким поцелуем. Осторожно спихнул с себя, встал с постели. Ударился об угол стола, зашипел, пихнул — водка упала плашмя, но не покатилась. Отправился рыскать по комнате, пьяно пошатываясь: Райнер видел его нечеткий, обнаженный силуэт. У Порко были красивые линии, сливающиеся с тьмой. Он то сливался с ней, то снова мелькал. Есть и нет одновременно. Райнер боялся моргать, и глаза заслезились.       — Пообещай мне, что выпьешь свой препарат, — послышалось между глотками.       — А если я скрещу пальцы?       Порко вынырнул из сумрака, сел на край постели.       — Тогда я разобью этот кувшин о твою голову.       Райнер фыркнул — не разобьет. Потому что любит и ни за что не поднимет руку. Потому что не сможет узнать, ведь уже завтра отплывет на миссию. Потому что Райнер, конечно, его послушается — есть собственная голова на плечах. Ему самому потом отправляться следом.       Кто-то из них не вернется.       Очередная глупость.       — Я говорил все это, потому что был возбужден, — объяснил Порко спокойно, но сквозь зубы. Облизывая постоянно губы. — Понимаешь, надеюсь? Не принимай близко к сердцу.       Полоснуло грудь. Разлилось жаром — вроде он вновь стал прежним, как и хотел Райнер, а вроде что-то ускользнуло из рук, хотя и так было неуловимым.       — Так ты обещаешь?       — Отвали, — проворчал Райнер. Обхватил его руку, упершуюся в кровать, чтоб не отвалил буквально. — Пожалуйста.       Порко не стал настаивать, отпил еще. Переплел свои пальцы с райнеровыми, и теперь они оба молчали.       Мышцы сжались, почти пришли в прежнее состояние, но Райнер все равно ощущал себя полным. На простыню влаги натекло совсем немного, а остальное осталось внутри; сквозь мутность памяти он вспомнил, что таблетка лежит прямо в изголовье. Надо достать ее из-под матраса и отобрать у Порко кувшин.       Он не будет ничего принимать близко к сердцу. Теперь они оба — люди. Мужчины. Воины. И ночь скоро кончится.       — Звезды вылезли, — прошептал Порко, — Смотри.       Райнер приподнялся, чтобы увидеть, а Порко зачем-то поддержал его за плечи, помог. Небо отряхнулось от туч, и на его черноте рассыпались серебряной крошкой звезды — но такие мелкие, что совсем не светили. Далекие-далекие, где-то в другом слое реальности, где течет по своим строгим правилам жизнь — за пределами этого места. Можно только смотреть вдвоем и никогда не дотянуться.       Но этого и не надо?       «Если бы я мог, то провел бы всю свою жизнь с тобой. Эту, следующую, а затем ту, что за ней. Все свои жизни».       — Кажется, нужно еще по одной, — сзади забулькало, и то была уже не вода в кувшине.       «Я тоже хочу, чтобы от нас с тобой осталось как можно больше и чтобы это были не только бесконечные реки крови и развалины захваченных городов, а еще и новые, живые люди — как доказательство, что мы с тобой были не миражом, не чьей-то дурной фантазией и не просто расходным материалом; мы любили и созидали ровно столько же, сколько разрушали, мы тоже были живые».       Райнер ощутил пустоту в животе. В груди и во рту.       «Мне ведь тоже так много нужно тебе сказать».       Но слов не нашел. Только:       — Давай. И… Еще немного посмотрим, ладно?       Порко прислонился к нему обнаженным боком. Вручил тяжелый стакан.       — Посмотрим, конечно. Ночь бесконечная ведь — так ты мне сказал? Утро никогда не наступит?       Райнер оперся всем телом, обмяк. И ничего не ответил.