Море на водопроводном чае

      — Не хотите зайти?       Указательный кивок у Ризли получился уставший: кажется, с такой тяжестью капают из разбитого градусника ртутные капли. И всё же за кивком Нёвиллет проследил. В вечернем тумане светилась вывеска океанариума.       Париж сегодня сер: цвет под ноябрь сложно сохранить. Сады Трокадеро пахнут погибшими листьями, влажной древесиной, колотыми и обожжёнными кофейными зёрнами. И почему-то смолой. Это деревья, наверное, плачут и топорщатся, расцарапывая ноябрь и его мокрый холод, как шпиль Эйфелевой башни царапает иногда животы туч.       В такие дни сидеть бы дома или хотя бы за решёткой жалюзи в кабинете, но Ризли и Нёвиллет давят шагами то, что осталось от яркого октября, и мёрзнут. Рабочий день у обоих закончился ещё пару часов назад, только вот неоформленные документы нового образца, с которыми Ризли упорно не справлялся, никуда не исчезли. Уже оформленные, они перебрались из рюкзака в дипломат, слегка исчёркнутые, слегка помятые и отдающие фруктовыми леденцами, которыми были набиты карманы волчьего рюкзака.       — Он скоро закроется, — заметил Нёвиллет, убирая взвившуюся белой пеной прядь. Время подходило к десяти часам. Люди разреженными потоками выплывали наружу, внутрь неприметного здания уже, кажется, никто не заходил, кроме скатывающегося по ступеням света. Он же отблеснул и в недоумённых серо-голубых глазах.       — Месье Нёвиллет, вам ли не знать, что лучшее время для посещение таких мест — как раз перед закрытием.       — Что вы имеете в виду?       — Там будет мало людей.       Нёвиллет понял не сразу. Ещё сложнее было понять, пока под смеющимся взглядом что-то в груди подрагивало и теплело, как водопроводная вода на плиточном огоньке, как-то без изыска скромно и щекотно. Вам ли не знать, мало людей…       «Он решил, что я не люблю людей?». Или вести с ними беседы. Или их общество.       Но ведь это не так. Просто судейскими делами захлебнуться проще, чем морем. И бременем репутации проще, и письмами девочек из приюта «Мелюзина». Это ведь каждое прочитать, на каждое ответить и к каждому в конверт по заколке, ириске или сушеному цветочку в капле смолы. Они такое любят, а Нёвиллет счастлив будить в них эту любовь. Несчастлив, что едва знает, что может пробудить это чувство в нём самом. Потому что времени едва хватает на судейство, репутацию и малышек.       А пузырьки водопроводной воды на жёлто-синем огоньке — это вряд ли, конечно, любовь. Но это приятно. Звук, вкус, ощущение временного приюта, о котором доведётся вспоминать оставшуюся жизнь. Кипяточная мимолётная рябь на сердце проходит, Нёвиллет смаргивает её, словно сон, но спешит запечатлеть вслух:       — Ризли, если вы думаете, что я ценю только уединение, то это не так. Мне, например, весьма приятно находиться с вами.       — А?       Так стало понятно, что всё это время Ризли думал о чём-то другом. У него разомкнулись губы, а истончавшая красная карамелька хрустнула на клыке, и цвет её полупрозрачно вылился от этого, похоже, на щёки. Волчок порозовел.       — А… Мне тоже, — он хочет сказать что-то ещё, но вместо этого сосредоточенно клацает зубами, стёсывая остатки размякшей карамели и ещё чего-то мягкого и сладкого внутри себя. Прочищает горло, отворачивается и первый делает шаг в сторону холодно и мокро светящихся ступеней. Окружённые синеватым ореолом тени капелек, оставшихся на стекле навеса, ложатся на его плечи и волосы. — Тогда всё-таки зайдём?       — Хорошо. Прошу прощения, если смутил вас, — учтивый кивок.       — Не смутили! — со смешком произнесённая ложь.       Перед кассами ожидаемо пусто, поэтому билеты почти сразу оказываются на руках. Нёвиллет не думал, что Ризли может оказаться даже более старомодным, чем он сам, но мятые банкноты и звонкая мелочь, отданные тем за билеты вместо безналичных, говорили сами за себя.       Просто когда под пальцами тёплый металл, Ризли почему-то спокойнее. Если не кольца, забытые поутру, если не дежурные наручники, то пусть хотя бы монеты — держишь, железо менее кусачее становится от человеческого тепла. И усталость менее кусачая сразу. Запечатывается в монетки. И у Ризли получается проигнорировать желание зевнуть и ощущение, что будто прямо сейчас следы недосыпа под глазами темнотой зальют даже шрам-полумесяц. Пусть позже, но не сейчас, когда есть шанс взглядом, близко совсем расчёсывать белую копну, пока Нёвиллет выбирает в буфете напиток.       — Вы будете что-то? — он чуть оборачивается, и Ризли с особым интересом прочёсывает уже опустевшие витрины, хотя не планирует что-то брать. Просто надеется убедить себя, что «расчёсывание» осталось незаметным, потому что сгрызть и стесать смущение уже не получится. Он взгляд несколькими секундами позже возвращает обратно, улыбается и демонстративно ведёт плечом с повисшим рюкзаком.       — У меня с собой.       — Тогда пойдёмте. — В руках так и ни бутылки, ни стаканчика.       — Ничего не приглянулось?       — Я хотел воды, — Нёвиллет вздыхает едва заметно, — но она только в пластике. — Видит недоумённый взгляд и несколько секунд… сомневается, кажется? Но всё-таки делится, вынужденно, без надежды на понимание, словно в зале суда: — Я пью воду только в стекле. От пластика всегда есть неприятный привкус, со стеклом же наоборот вкус выше и звонче. Поэтому…       — Давайте угощу?       Ризли не надо объяснять. Привкус воды это не что-то, что он поймёт, но это наверняка похоже на разницу между пакетированной пылью и развернувшимся, летним, чайным листом. А в термосе как раз чайный лист. И мятного немного. И цветы, подсыпанные в смесь Сиджвин, с ароматом, напоминающим что-то хорошее из детства — такого, какое должно было быть у Ризли, но какого не случилось.       Спокойствие и безопасность заменяются в взрослом возрасте хрупкими лепестками. И при всём их недостатке Ризли очень хочется поделиться ими. Ведь кажется, что глаза, цветом как вода, запертая в сосуд в белой комнате, наливаются от этого отражением чего-то уютного и совсем не равнодушного. Прямо как подсушенные лепесточки в заварке, желтовато-голубые.       Так что в зал океанариума, оставив вещи в камерах хранения, спустились с парой картонных стаканчиков. Внизу холодно, чайный-цветочный пар густеет от освещения и напоминает о приближающихся зимних вечерах. Жизнь, сонная и здесь затерявшаяся, напоминает о них тоже. Ряды аквариумов, прямоугольные толщи воды и рыбёшки, цвет которых терялся в искусственной сини.       Ризли не помнит, чего ждал, предлагая зайти сюда. Наверное, и ничего, кроме дополнительных тридцати минут в обществе недосягаемого судьи. Но вот у самого судьи, видимо, всё-таки были какие-то ожидания. Он подолгу задерживался у каждого заляпанного руками стекла, не торопясь пригубить стынущий чай, забывая будто об этом, и взгляд его становился всё печальнее и словно бы закрытее. Несказанные слова затихали, как колыхание воды.       — Месье, что-то не так? — Ризли спросил, но ответа не получил.       Потому что Нёвиллет пропадал в этой искусственности и угловатости. Что-то внутри него, вернее, хотело пропасть.       — Честно говоря, не самое комфортное место, — признался он тихо. — Так мало пространства. Некуда деться, — и говорит вроде об аквариумной живности, но вглядывается в коридор, молчаливый в холодной полутьме. Он кажется таким длинным. Поменяется ли что-нибудь в нём, если заблудиться и идти день, два? Бесконечные стёкла и вода, которой невозможно коснуться.       Нёвиллет идёт по коридору уже не один год. Вокруг ничего не меняется. Даже девочки из «Мелюзины», кажется, не растут. Или это коридор такой глубокий, что из него уже не разглядеть?       Но Ризли знает, что по коридору, если направо, можно пройти всего пятнадцать минут неспешным шагом, а налево — и вовсе минуты три. На указателе светлыми буквами выведено: «Центральная экспозиция».       — Кажется, я знаю, куда нам надо. Пойдёмте, — и вновь первым устремляется вперёд, но останавливается, чтобы поравняться.       Они вошли в коридор вдвоём. Мир сузился до арки ненастоящего ночного неба — в дугообразном потолке тускло, пыльно-бело светили лампы. Почти неслышный, водяной, кажется, гул от звука шагов превращался в нескладную мелодию. Нёвиллету казалось, что он провалился внутрь себя. Правда он надеялся почему-то, что своды его души более широкие, а одиночество в них — изысканное и тонкое. А тут тесно и… не так уж одиноко. В одной руке тёплый картон, а другая при ходьбе покачивается и изредка задевает чужие костяшки. На пути нет никого, но он не один.       Они вместе. А ведь Ризли это непривычно. Его душа — пропитанное солью и влагой железо, обитая им пустота посреди океана. И эта пустота стягивается, словно вакуум, от ощущения того, что, если он захочет рискнуть, то в его руке окажется ухоженная бледная ладонь. Но это, наверное, слишком.       В конце туннеля переливаются волны.       Это не море спрятали в Париже, это море подпустило к себе осенью исцарапанный город. Отгородилось стеклом, чтобы не ранить его солёной водой. Но Нёвиллет чувствовал, как эта солёная вода наполняла его взгляд гладкой, прохладной бирюзой и точно знал, что она не смогла бы ранить его. Он мог бы дышать ей. Если бы море скрыло Эйфелеву башню и погладило тучи, он был бы свободен.       Коридор впервые в жизни позади. Водянистый свет стряхнул темноту и разлился вольно и широко. Море глубоко дышит, колышет дыханием высокие волнистые травы. Перед глазами скат расправляет усеянные пятнами звёзд крылья, а медузы вуалью ловят свет, обволакивая его волнистой рыжью и серебром.       Остывший чай впитывает синие блики, становясь частью моря. Оно у Нёвиллета в руках. Замечая, он роняет на него почти потрясённый взгляд. Так тянет коснуться.       Так тянет коснуться — чёрная лента ослабла, выпустив из хвоста пару ненадёжно спрятанных прядей. Они того же живого цвета, что и мир за стеклом. В нём Ризли погиб бы, пропал в коралловых сколах и блеске чешуек, если бы не железная крепость. Но это там. А здесь, здесь он может покинуть её ненадолго. Может рискнуть. Уже рискнул, притворившись, что не справляется с почти элементарными документами. Он сглатывает, протягивает руку, и пальцы цепляют голубые волоски, вызволяя. Мягкие. И пустота посреди океана переворачивается, раздувается от тепла, как карамельный румянец. Он тоже может немного дышать?       Нёвиллет чувствует шевеление собственных волос. Чувствует на языке горечь чайного листа и ожившие ламповые колокольчики, растущие далеко от умытых берегов, но напоминающие о них. Чувствует даже в сплетении строгих и трогательно памятных листьев — простую водопроводную воду. Трубы, гретый металл, бьющийся газовый огонёк.       Он прикрывает веки, когда с более уверенной дрожью чужие пальцы распускают его белопенные волосы. Словно не замечая, вновь делает глоток чайного моря и сам им немного становится. Соль и пузырьки покалывают приятно душу, которой есть теперь, куда тянуться.       Теперь она знает о себе и о любви чуть больше.