Что из нас получится красивого?

      Живот скрутило так, словно прострелили, жгучая нитка проскачила в нижнем районе живота, Парк охает, когда ей приходится согнуться пополам от этого яркого жужжания, затмившего всё остальное. Она упирается в стену, всё ещё согнутая, и вцепляется ногтями в живот, будто стараясь вырвать эту ненужную боль, но у нее ничего не выходит. Парк не железная, чтобы не иметь изъянов.       И тут до нее доходит осознание.       Когда она это понимает, ощущение, которое рассекается внутри неё не столь яркое и резкое, как...       ... Униженное.       Она сводит свои бедра вместе, таким образом сжимая их, пытаясь унять дрожь, которая неожиданно появилась, но она понимает, что это была очень плохая идея. Она пытается встать со своего места, еле переставляя ноги, утыкается в каждую стену, мыча и сопротивляясь желанию упасть.                               —       До тех пор, пока она не заходит в обширный зал, отличающийся от остальных помещений, и не падает на последний (самый близкий к ней) ряд скамей, сразу же сгибаясь на сиденье так, пока голова Парк не окажется на собственных коленях. Мяча и скуля она обхватывает бока, будто пытаясь вырвать их.       Парк ощущает не только физическую слабость, головная боль, тошнота и слабость словно тени, следующие за ней, делают каждый шаг тяжелым испытанием. Даже обычный бег, обычные усилия, которые она делала раньше, становятся непосильной ношей под действием этой интенсивной боли, охватывающей тело и душу, вызывая раздражительность и отчаяние, кипящей и бурлящей. В этих измученных глазах видно страдание, сковывающий ее движения.       На её глубочайшие опасения в первые секунды в зал никто не заходит, даже когда она стонет от боли сквозь зубы, и звук скрепящих досок под ее весом обвивают слух.       Боже, ей никогда не было так плохо.       Она становится заложницей боли, которая заставляет ее покоряться каждому удару, каждому спазму. Она становится уязвимой перед этой неумолимой силой, которая заставляет ее изгибаться и стонать от боли.       От боли она слезает с лавок и падает на пол. Среди всех скамей она лежит, не в силах дернуться. Не двинуться, не притронуться к себе. Лицо утыкается в деревянный пол, холодный и грязный, но это не имеет значение, когда она зажимает живот, скрутившийся от очередного спазма, и лежит так несколько секунд, ощупывая острую линию внутренних ощущений. Но ничего благословенного не происходит, кроме как слез, подтверждающие ее слабость. Как она думает.       Вейлонеллу словно выжигает изнутри! Очень больно, она не сможет стерпеть такое. Очень-очень-очень-очень больно!       Ей плохо. Очень плохо, рвет изнутри, корежит.       Она бы смогла описать свои внутренние эмоции, смогла бы описать напряжение, как страх стынет у нее в венах, но она чувствовала всё это и до того, как ощущает на себе взгляд большого тела, стоящего позади неё. Теперь вдобавок она чувствует только...       ...Унижение?              Должно быть, она слишком потеряла над собой всякий контроль, или, может быть, не заметила шаги из-за собственного создаваемого шума.       — Дорогой?       Стоящая сзади неё Глускина, как ясный факт того, что чувствуя себя униженной и слабой, она лишь подтверждает это.       Это не жизнь. Жениху станет легче. Невеста тоже мучается, помнишь, как она перед тобой стояла с ножом и голодным взглядом?       ... Отвратительно.       Рука Глускины больше, чем Вейлонеллы, и они гораздо теплее. Тепло, расстекающееся внутрекопилярно в животе, или, вернее сказать, на поверхности, но клеточки кожи даже не защищают ее прикосновения, когда Эдита прикасается к ней в низу живота. В самом безоружном, Боже, уязвимом для Вейлонеллы сейчас месте.       Мягкое тепло успокаивает спазмы, а Вейлонелла плачет и хнычит у неё на коленях. Руками Парк впивается в бедра Эдиты, но та не отвечает, продолжая спокойно прикасаться ладонью, гладя её по тому месту.       Неуверенный страх оказывается глубже любых спазмов, это чувство такое беспомощное, что его полностью перекрывает чувство неясного удовлетворения. Но что-то внутри Парк ещё кричит, зная, что через несколько секунд ее туманный разум опомнится, и Глускина обязательно ударит ее в то же место, где сейчас ее благословенные руки дают некое подобие надежды. Так же Глускина может сказать то, что заставит Парк вмиг одуматься, заставит оголить свою не истинную потребность защищаться.       И, как обычно это бывает — Вейлонелла Парк не умеет защищаться и драться, только убегать. Вейлонелла Парк - настоящий слабак.       Но...       ... Ничего не происходит.       И эта реальность заставляет Вейлонеллу блаженно прикрыть глаза, вдохнуть полной грудью, успокаивая себя от истерики.       — Тебе стало легче? — Выдохнула Эдита, выпуская теплый пар из своего рта, убирая несколько прядей с лба Вейлонеллы, мокрые от слез и раннее потного лица. Только сейчас Парк могла прочувствовать, как медленно вздымается грудь этой женщины при дыхании, как вздрагивает, когда она говорит это своим фирменным спокойным голосом. Парк даже не понимала... Её голос всегда был таким успокаивающим? И Вейлонелла отчасти знает, что находить успокоение в объятиях Эдиты Глускиной - буквально насмерть.       Парк послушно прокивала.       — Это не та боль, которую ты должна терпеть.       ... Ох.       Что это...?              Парк думает о том, что никогда не была более счастлива, чем сейчас, когда бурю медленно прикрывают пасмурные тучи.       Кроме того, Глускина только что обратилась к ней в женском роде. Ощущение безопасности окутывает ее, словно мягкое покрывало. Отголоски прошлого медленно угасают, взгляд скользит. Вейлонелла так искренне способна дышать непривычной безмятежностью! Чувство проникает в Парк полностью и целиком, и она способна как-то это ощущать. Никакой тяжести больше нет.       "Я думаю, что всё нормально".. Глускина прижалась к ней, позволяя Вейлонелле пережить боль, зная, что она не одна. Ласковые слова, которые Эдита постоянно шептала, что-то вроде "всё хорошо" и "я так тобой горжусь" звучали как музыка. Это бы придавало Вейлонелле силы продолжать делать вид, что она действительно из себя что-то представляет.       — Я... — Вот и всё, что сорвалось с её губ, странное заикание.       — Да, милая, я знаю... Знаю.       Сквозь пасмурные тучи прорываются мягкие, но отчётливо внушающие надежду солнечные лучи.       И всё, что слышит Глускина под приглушённым стоном, закрытый под стиснутыми зубами, это что-то нежное, бормочущая ей в заплаканное колено.