Невозмутимость

Искусство спокойствия, невозмутимости и взгляда, транслирующего уничтожающую расслабленность вкупе с поистине ужасающей уверенностью в чём бы то ни было, — это дело опыта и привычки. Брут много лет учился делать расслабленный, скучающий вид вне зависимости от того, насколько окружающая ситуация была близка к краху. Будучи сообразительным малым, не имеющим никакого желания получить в заветный день стальной браслет, он всеми силами старался усовершенствовать себя. Зубрил книги, мило улыбался приезжающим в приют взрослым с золотыми браслетами на запястьях, перерыл скромную приютскую библиотеку и добился получения пропуска в городскую, тянулся к любой мало-мальски полезной ниточке и хватался за неё мёртвой хваткой, даже не смотря на тычки со стороны, нападки сверстников и смех за их с Икаром спинами. Он мог тратить все свободные минуты на очередную задумку, только бы заметили старания, ум и проницательность. Мог делать вид, что на самом деле ему плевать на окружающих идиотов. Мог засунуть собственное мнение куда поглубже и сокрушенно делать раскаивающийся вид. Было сложно, но, наблюдая за взрослыми, он медленно научился этому искусству. За годы до того как Брут получил свой заветный браслет и узнал, что приёмы и интервью могут быть не хуже потасовок в детском доме по накалу страстей, он перестал реагировать на большую часть раздражителей в собственном поле зрения. Браслет помог делать это ещё более искусно, но его алгоритмы были слишком похожи на ниточки марионеточного креста. Пришлось учиться не превращаться в растерянную амёбу после каждой очередной калибровки. Именно по этому, лёжа на смятых, пропахших пустошной пылью и потом простынях, Брут не мог понять, что испытывает к вольготно расположившемуся у кухонного гарнитура изгою. Обнажённый, жилистый, покрытый шрамами и татуировками, с растрёпанными волосами, он однозначно выглядел инородным в окружении белых дизайнерских предметов, но, как бы то ни было, чувствовал себя, судя по всему, совершенно комфортно. Волчонок словно не то что бы не замечал контраста, — о нет, он ведь не идиот, — но от понимания абсурдности получившейся картины ещё больше работал на публику, состоящую из одного единственного зрителя. Демонстрируя собственное тело и умудряясь быть похожим не на товар, а на предмет искусства, Бродяга являл собой нечто чрезвычайное. Так сказать, странный экспонат из далёкого сумбурного прошлого этого мира, удивительным образом появившийся в апартаментах одного из главных учёных Полиса. Бродяга был мастером этого контроля. Что удивительно, ведь браслет – изобретение, призванное подчинить человеку его порывы, на которое полагалась половина, а может и большая часть полисовцев почти всю жизнь, который отнял тогда на поле боя у Бродяги весь контроль и подчинил воле Фемиды – совершенно не разрушил это умение. Если не улучшил, учитывая, что после снятия бронзы он, казалось, стал ещё более искусен во всём этом. Наглый, бесцеремонный и дикий, Бродяга ворвался в апартаменты на последнем этаже без малого час назад и, притиснув золотого к ближайшей стенке, решил судьбу очередного скучного вечера. Брут одновременно ненавидел и обожал, когда изгой позволял себе подобное. С тех пор, как спустя пол года с отлёта Икара с его свитой, изгой каким-то образом сбежал в пустоши, а разъяренный Тесей, словно бешенный волк, обшарил ближайшие земли, не подозревая, что его любимый преступник всё это время скрывался в подземных лабиринтах. Такие вечера происходили частенько. Никто не мог и предположить, но ненавидевший купол и Полис мальчишка на самом деле всегда вслушивался в рассказы Барда о городе. Просто когда всеми двигало банальное любопытство, он собирал компромат на врага. Также ни одна живая душа не была в курсе, что карту подземных ходов Персей запомнил ещё в далёком детстве. Скитаясь около стен с матерью, из её уст и записей. Просто воспоминания покрылись пылью и, чтобы пробудить их, Фемиде понадобилось поиздеваться над его сознанием. Брут почувствовал значительные перемены в своей обыденной жизни, теперь уже правой руки Правителя, когда увидел песок у двери собственных апартаментов. Бродяга стал появляться через пару дней, как иссякли бюджетные деньги на устроение квадрокоптерных рейдов. Он всегда приходил вовремя. Ведь… С одной стороны, папка документов, оставленная в кабинете, требовала срочного ознакомления, но с другой… как говорится, пропади она пропадом эта бумажная волокита. Волчонок был явно соблазнительней любого даже самого финансово выгодного и гениального в своей исключительности проекта. Особенно, когда не играл с «тепличным браслетником» в свои игры. Когда просто врывался ураганом в прихожую, сгребал выглаженный ворот домашней рубашки и рычал в губы свой ближайший план действий. Такие вечера и ночи всегда дарили Бруту странное ощущение правильности настоящего момента. Они резонировали с чем-то глубоко внутри его стерильного тела и складывали губы в улыбку. Сейчас же, привалившись бёдрами к столешнице, изгой занимался тем, что жадно уничтожал бутылку дорогого алкоголя, в своё время презентованную Бруту самой Телезвездой. Тонкие струйки насыщенного фиолетового цвета огибали острый кадык и сбегали вниз по выделяющимся ключицам, грудной клетке и подтянутому животу с проглядывающим прессом, оставляя за собой тёмные разводы. Варварство в его истинной форме. Брут приподнимается на подушках, наблюдая за своим личный представлением. — Сладкая дрянь, — заключает Бродяга, оторвавшись от горлышка, губы у него влажные, яркие, то ли от поцелуев, то ли от красителей в напитке. Он говорит это с таким выражением, словно вкус вызывал в нём неприязнь. Бруту бы почувствовать раздражение, заступиться за продукт своего города, но острые придирки изгоя слишком привычны, а знание того, что Бродяга на самом деле обожает сладкое, навевает на губы лишь иронично улыбку. Бродяга смотрит на него довольно, даже сыто, словно утолил какую-то свою особенно разрушительную и требовательную жажду. Хотя это, вероятно, не далеко от истины. При мысли, что сейчас видит перед собой изгой, у Брута кровь приливает к лицу. Когда на твоём запястье браслет, секс — это непременно нежность, долгие душные прелюдии, поцелуи, объятья, прикосновения, всё на мягких простынях, под одеялом, в полной темноте. Если и страсть, то только меж золотыми, и та через до зубного скрежета приевшуюся аккуратность, так что ни на секунду не перестаёшь всё анализировать. У изгоев явно были на это свои взгляды. Ну или просто Бродяга любил иначе. После их ночей Брут пару тройку дней избегал смотреть в зеркала, берёг нервы. Его времяпрепровождение было бы слишком очевидным для любого, кому «посчастливилось» бы увидеть хоть клочок его кожи кроме кистей рук и головы. Для Бродяги Брут был полотном: багровые пятна засосов, расползающиеся по плечам и шее, полумесяцы укусов, мелкие синяки от пальцев и длинные царапины, которые в порыве особо нахлынувших эмоций легко оставляли острые ногти волчонка — большая картина, иллюстрирующая их отношения. Секс, в котором Брут забывается каждый раз, теряя нить связи с реальностью то тут то здесь, только и успевая зеркалить чужую сбивающую с ног страсть, выхватывать полусознательный взгляд голубых глаз из-под взмокшей чёлки и сжимать ладони на горячей коже изгоя. — В следующий раз сам что-нибудь намешай, — Брут приподнимается на локтях, отрываясь от подушки, и тихо шипит, спина отдаёт глухой болью. — Не кривись, не так уж я был и груб, ты ведь ещё совсем молодой, должен выдерживать такие нагрузки, — ядовитая ухмылка оголяет правый клык, Бродяга звонко ставит почти пустую бутылку на стол и по-звериному наклоняет голову, наблюдая. — Если бы кое-кто не пытался каждый раз сосчитать мной все стены и углы, я бы, может быть, и не «кривился». — Какие мы нежные, — пара широких шагов, прыжок и Бродяга уже на постели поглаживает пальцами голую крепкую щиколотку, не скрытую ничем, как и всё тело Брута, они давно перестали стесняться наготы друг друга. Пальцы его, тонкие, узловатые, даже какие-то музыкальные, легко умеют находить все нервные окончания и, словно по струнам, проходиться по ним, будоража только развязавшийся узел удовольствия. Раз — и пальцы окольцовывают лодыжку. Что-то словно щелкает, и они оба теперь молчат, только глубокое дыхание нарушает тишину. Бродяга поднимается выше, проводит с усилием по голени. Они оба смотрят на его руку, словно завороженные. Ещё выше, по внутренней стороне бедра, до тазовой косточки, ладонь замирает в мгновении от паха, словно оттягивая момент. Изгой выглядит при этом так, словно это его касаются. Чуть приоткрыв губы и шумно дыша через рот, он не двигается ни на миллиметр, превратившись в античную статую. Брут когда-то видел в старой книге времён до падения неба картинку, на ней был запечатлён замерший с тонким шёлковым платком в руках, чувственный, восторженный фавн, это было давно, так давно, что память стёрла то, что он читал тогда под изображением, но оно, возникшее перед внутренним взором сейчас, было невероятно чётким. — Ну. То, с какой готовностью Бродяга набрасывается на него, накрывая губы опаляюще жарким поцелуем, отдаётся в голове лёгким удивлением лишь на секунду, дальше Брут, кажется, совсем теряет возможность думать о чём-то кроме жмущегося ближе влажного тела. Бродяга умеет быть везде и сразу. Умеет одним звуком и движением потребовать прикосновений. Он льнёт к ладоням, шумно дышит в чужие губы и сжимает коленями бёдра, над которыми приподнимается, почти нависая над партнёром, словно хищник, требующий от добычи не покорения, а ответных скребущих и разрывающих эмоций. Бруту почти больно, но в такие моменты его не сбивают даже судорожные попытки алгоритма внушить что-то. Кажется, изгой рушит любой оплот технологий процветающего города, даже если не разбирается в них, просто привнося хаос в ненавистный ему порядок Полиса, словно был создан для этого. Калибровки проходят одна за другой, но не гасят эмоции и мысли, как положено, а смешивают их в бурлящий коктейль противоречий, давая возможность переходить даже привычные, выдолбленные на подкорке рамки. Брут хватает тонкие запястья и рывком укладывает Бродягу на спину, тот, потерявший возможность беспрепятственно прикасаться, обхватывает его ногами в тугой замок, притягивая ближе, скуля и запрокидывая голову. Вскрикивает, когда на беззащитном кадыке сжимаются в несильном, но подстёгивающем и предупреждающем жесте зубы. А Брута ведёт от солоноватого привкуса, смешанного с винной терпкостью, и сирены, пытающейся исправить ситуацию, панически метающейся системы на краю сознания. Чужие губы сладкие, с привкусом чёрного винограда. Он наклоняется ниже, прослеживает языком тёмные липкие разводы на покрытой застарелыми шрамами коже и втягивает воздух. Бродяга провёл с ним ночь, но всё ещё пахнет пустошью и сыростью подземных лабиринтов. Запястья у него обманчиво тонкие, можно удержать одной рукой, но Брут знает, это работает, лишь пока тот позволяет такое обращение. Пока это топит его мозг в эндорфинах. Такой Бродяга красивее, чем даже ночное небо за куполом. Хочется пройтись обеими ладонями по рёбрам, сосчитать их, ухватиться за острые тазовые косточки и усадить на себя, сразу и до конца, чтобы глубоко и до одури жарко. Чтобы изгой кричал и скулил. Алгоритм орёт, что это насилие, что так нельзя, что нужно нежно и трепетно, но Бродяга почти воет, когда пальцы сильнее стискивают запястья, посылая по ним искры боли. Гнётся в тугой лук, словно Брут натянул посильнее тетиву, и жмурится, мотая головой, когда свободная рука золотого грубо проводит пару раз по всей длине его члена. Рычит, стоит на секунду отпрянуть, чтобы встряхнуть плечами, резко перемениться местами и именно в этот момент, когда тело рвётся выполнить задуманное, мозг выдаёт ошибку. Брут замирает с ладонями, сжимающими талию изгоя, поддерживая его, не до конца успевшего сориентироваться, на весу. Взгляд упирается в укус на шее, красный, болезненный и всё ещё влажный от его слюны. Что он творит? Он ведь сам знает, каково это — бояться лишний раз прикоснуться к коже, шипеть сквозь зубы, натягивая водолазку с высоким горлом, перерывать аптечку в поисках заживляющих мазей и пополнять их запасы чаще, чем любой иной житель города. Он ведь в курсе, как носятся чужие метки. — Что, блять, снова не так? Голос у Бродяги словно после долгого сна. Он не выглядит жертвой. Изгой смотрит сквозь поволоку похоти, стискивая пальцы на многострадальных плечах, и слегка переступает коленями по смятым простыням. — Ты опять сломался, приём, пустошь вызывает купол. Даже сейчас язвит. А у золотого в голове устроенная системой неразбериха, осевшая на всех эмоциях мелкодисперсной пылью. Что-то в его взгляде, вероятно, выдаёт всё и Бродяга тяжело вздыхает, встряхивая непослушными прядями. — Боги, дайте мне сил. Брут всё ещё не может отозвать взгляда от собственного укуса, когда Бродяга, заведя руку за спину, мягко направляет его в себя и опускается вниз уверенным слитым движением. Испуг не успевает настигнуть мгновенно встрепенувшийся разум, уже через секунду их бёдра касаются друг друга, но, предчувствуя чужую попытку начать движение, ладони фиксируют разгорячённое тело внизу. Тот мычит и кусает губы, но послушно остаётся на месте, расслабляя ноги. Их поза — почти объятья. Тесное соприкосновение кожи, дыхание куда-то в плечо, пульс, ощущающийся, кажется, в любой точке тела, огромная уязвимость, когда находишься в чьих-то руках. Бродяга внутри тесный, словно они за сегодня впервые это делают. Вообще Брут находил в этом странность, они встречались часто, но почти всегда приходилось устраивать долгую прелюдию, растягивая волчонка, терпя его шипение и фразы о готовности. Просто методично орудовать пальцами, не думая о том, что можно было бы действительно его послушаться и быть более грубым, он ведь «не хрустальный». Тело Бродяги же каждый раз, словно издеваясь над логикой, будто впервые познавало всё, реагировало на прикосновения чисто, будто это его желанная, ожидаемая, но первая близость. Мистическая загадка, не поддающаяся объяснению. Которую опровергли иные факторы, например, как сейчас, влажный хлюпающий звук и подсохшие пятна на внутренней стороне изгоевских бёдер. — Не смей отвлекаться. Глаза в глаза. Словно столкнулось небо и чистая зелень леса. И Брута отпускает, блоки калибровки разлетаются на мелкие осколки, открывая его взору реальность, в которой он не делает чего-то сверх дозволенного, не принуждает, не причиняет настоящей боли, не оставляет на коже нежеланных меток. Смешно и помыслить, что их отметины это просто мелкие травмы. Да, они болят, требуют ухода и сокрытия от всех, последнее в случае Бродяги не актуально, но ведь их смысл от этого никуда не теряется. Золотой навсегда запомнил, когда Бродяга впервые поставил ему засос, и в тот же день объяснил значение этого вульгарного слова. Тогда, смотря в зеркало, Бруту впервые стало проще дышать, никогда ещё до этого он не был настолько «не один». Словно годы, проведённые в детдоме с самого раннего детства, хоть и в компании Икара, а потом юность, приведшая в его жизнь Лею, не могли похвастаться реальным, а не иллюзорным, чётко контролируемым алгоритмами «не одиночеством». А тут настоящее заявление, прямо на коже, буквально манифест «тебя никто не отпустит, у тебя кто-то есть, этот кто-то вернётся и будет рядом». Бродяга собирал по комнате вещи, когда Брут вернулся из ванной и обнял его, обхватив поперёк торса, словно маленький ребёнок. Привыкший к обыденной бытовой тактильности, но не ожидавший её от сдержанного браслетика изгой сначала проверил у него температуру и не самым тактичным образом озаботился душевным состоянием и только после, что-то для самого себя решив, поцеловал, при этом не прекращая объятий, даже не задумываясь о том, что это можно было бы сделать, словно это обычное дело. Метки — это ведь не боль, они больше, куда больше. И сейчас Брут сам притягивает Бродягу ближе, вжимает в себя и глубоко вдыхает запах его волос, тот приподнимает колени, стараясь опереться стопами о матрас, но сдавленно охает от ощущения более сильного раскрытия, будто до этого в нём ещё оставалось пару миллиметров свободного пространства, а сейчас попробуй вдохни. От Бродяги фонит вином и желанием. Понимание того, что сидеть вот так больше нельзя, приходит, когда Брут ощущает мелкие неконтролируемые сокращения чужих мышц. Смотря, как с секундной паузой подбирается раз за разом длинная икроножная, он вспоминает о собственном желании, отошедшем куда-то на третий план. Первое движение влажное, скользкое, пошлое настолько, что Брута коротит от мысли, что он входит в любовника по собственной сперме. Изгой в его ладонях покрывается мурашками и выпускает весь воздух из лёгких. Забывший о собственной чувствительности, он распахивает глаза и не может сдержать почти скулящего стона. На секунду их взгляды встречаются, и всё резко встаёт на свои места. Брут чувствует, что Бродяга сжимает его сильнее, будто давая команду. Тела двигаются одновременно, словно единым слитым движением. Бродяга сжимает пальцами чужие плечи. Брут держит его бёдра. У обоих останутся следы. Оба будут после сцеловывать каждое пятнышко на чужой коже. И мышцы завтра болеть будут тоже у обоих одинаково сильно, но от этого не менее приятно. Толчки становится резче. Звуки вокруг превращаются в сплошную похабщину, но Золотой не слышит ничего, кроме поверхностных вздохов изгоя, а после увеличения скорости и вскриков на грани с собачим скулёжем. Он знает, Бродяге нравится именно так. Изгой терпеть не может медленный темп или неглубокие дразнящие толчки, когда с ним играют или сдерживаются, словно он «изнеженная золотая браслетница» — пусть лучше Брут оставит ему синяки, а на ближайшей охоте придётся прикладывать втрое больше сил, чтобы бежать в одном темпе с волчатами, лишь бы в их постели всё было настоящим. И Брут в том числе. Не отводя взгляда от искаженного удовольствием лица любовника, Брут с силой опускает его насколько раз вниз так, что Бродяга матерится, откинув голову и отталкиваясь от чужих плеч, не выдерживая того, как быстро чужой член заполняет его. И это выше всех Брутовских сил. Завтра при воспоминании о том, что именно он шептал, прикусывая чужое беззащитное горло, щёки Брута загорятся смещением. Бесстыжий Бродяга же лишь усмехнётся и с ногами залезет на стул с заботливо подложенной подушкой. Когда обоих наконец настигает пик, удержаться в вертикальном положении по отдельности невозможно. И, обхватив друг друга в тесном переплетении рук, чувствуя и почти слыша общее сердцебиение с погрешностью в пару десятых секунды, они могут лишь успокаивать дыхание, незаметно для самих себя стараясь теснее прижаться кожа к коже. Влажные от пота и довольные.