Sourire

Осевшие на асфальте лужи уже облились светом уличных фонарей, торопливые хлопоты строгих сапог о грубый камень заполнили собою улицу, а окна одного за другим домом заливались тёплым светом, оттенка серединного желтому и тёмно-оранжевому. Минуту назад на плите приступила закипать вода, а некая особо старательная персона не без доли элегантности руководила ножом, что приятно помещался во всю правую ладонь. С мягким звуком медленно отслаивались ломтики свежего томата, а макароны, что вот-вот дойдут до состояния "al dente", выливались плотной полосою пара, из кастрюли выходящего. На лице хозяйке - словно блестящая в освещении лампы улыбка, а глаза впервые направлялись вперед с оттенком настоящей радости, душа будто сама подначивала тело двигаться и выполнять одну за другой задачей. — la productivité elle-même! — Успевает с счастьем в гласе словно пропеть Фурина, охотно пюрируя в одну общую массу помидоры и свежий чеснок. Процесс готовки лишь редкими эпизодами выявлял у девушки эмоции приятные. На деле, человек она скорее отдыха, чем действа. Покупать предпочитает блюда специальные, готовящиеся как можно скорее — разобраться с ужином и лечь читать одну из множество собранных на месяц ближайший в библиотеке книг, лечь спать под самую полночь и каждое из действ ей нужно повторить, пока даже самое серое удовлетворение не заменится мыслью "мне действительно скучно", уже только тогда беловолосая начнет что-то осознанно предпринимать. Но пока - периода такого не было, впрочем, как и навязчивой монотонности и повторяемости дней. Жизнь, можно сказать, совсем недавно начала течь своим чередом, от чего насладиться рекою и спокойствием казалось райскою наградой, заслуженно полученной за вековой маскарад. — Ах! Чуть не забыла! Quel fou! — Снова рассекая успевшую осесть в помещении тишину голосом тонким проносит девушка, перебежав от кухонного стола к тумбе напротив. За стеною из упаковки с мукой, коробкой специй и макаронами лежала цель всех действ проделанных - ёмкий кувшин, наполненный почти до краю оливковым маслом. Добавить несколько десертных ложек ингредиента в блюдо - часть любимая в готовке у Фурины, от чего с особенною энергией она вернулась к уже остывающей от проделанной работы плите, размягчая успевшее приготовиться блюдо. Дальше - вопрос малый, ведь оставалось лишь всё с тонкостью и аккуратностью разложить по тарелкам, сменить освещение лампочное на мягкое, исходящее от восковой свечи, и, безусловно, дождаться гостя, подоспеть успевающего лишь к позднему, ночному часу. Кстати о часах: ведь те пробили уж одиннадцать часов, а на улице из звуков - лишь непрекращающийся, холодный дождь, неуверенно разбивающийся то об асфальт, то об крыши. Свеча зажглась достаточно быстро, от чего комната вновь озарилась светом, а темнота уныло отошла в свои холодные углы, не ведя дел с хозяйкой здешних владений. С минуты две пройти успело, как разошедшиеся капли будто пригласили к себе новый звук: им были до ужаса родные постукивания каблука о вычурную камнями тропинку, ведущую прямо к дому Фурины. Та сразу же встаёт со стула и подбегает к окну, в дополнение к звуку решая разобрать и силуэт: мужчина высоковатого роста и телосложения из-за множества тканей невидимого, без спешки подходил сначала к двери, а после, дважды простучав костями пальцев, негромко спросил: — Могу войти, Фурина? Это я. — Ответ пришелся совсем неохотным рассматривать если под углом слов, зато очень даже ярким в лице действий: отворилась дверь спустя секунд пятнадцать или около того, а бросившаяся на шею мужчине фигура женская в сию же моменте ознаменовала этот случай, как искренне счастливый, полный приятной неизвестности. — Успела соскучать. С чего заставил ждать, волен объяснится? — В её голосе ни грамма драмы, пускай и разговор для чтения походит на вполне серьезный. Отнюдь: окунувшись в грудь мужскую и проникшись ароматом близким, кажется, её перестало беспокоить любое возникшее недовольство, а тембр был полон спокойствия и легкой радости. — Каюсь, опоздал. Задерживался. Дашь узнать почему? — Звуком схожим ей отвечает, проходясь спрятанной за перчатой ладонью по спине, мягко выглаживая бледную кожу, окутанную в мягкую кофту. — Конечно, Monsieur. — Отводит от объятий и улыбается мягко, на порог дома своего становясь. Секунда - и на лице появляется новая эмоция, вырисовывающая тёплую радость, строго граничащую с искренним счастьем. И, разумеется, улыбка. В её руках приятно уместился цветок синей розы, бутон которого будто блестел, от сошедшего на них лунного света. — Удалось выхватить последний. Ты любишь этот цвет, если я правильно помню? — — Обожаю, c'est juste. Последний, говоришь? Стоил небось. Сочтешь справедливым возместить утраты? У обычного народа, правильно помню если, так принято. — Вдыхая аромат свежего блаженства спрашивает девушка, от мысли её настигшей несколько расстроившись. — Уже заплатила, madame. — И замолчал. Молчание это, казалось, длиться ценою с вечность, да только и с половины минуты успеть не прошло, как озадаченная фигура женская решила таки рассеять всю драму вопроса: — Как? — — Улыбнулась же, Фурина. Я, кажется, никогда не видел твоей искренней улыбки. — И сознание девичье превратилось в пелену, пеленой которой был туман. Туман, осевший на долгих пяти сотнях лет, в течение которых девушка и успела забыть, а что такое - улыбаться искренне. Ведь пока смеётся Архонт всех вод, должна смеяться публика, а значит весь народ. А коль народ смеётся, так значит хорошо, Фокалорс, хорошо. Но вот судьбою усложнилось то, что не было и быть не будет искренних причин прочуять радость и любовь, во мочь всю человека просмеяться и лицезреть с собою гнев. Но верховенство держит то, что прошлого ведь больше нет, а значит ложь вся говорит "прощай", а значит, можно улыбаться. Но почему? С чего по щекам полетели слёзы, а вместо розы виден лишь мужской силуэт? — Ты правда этому рад? — Еле слышно проносится с её губ. — Безусловно, Фурина. —

— Ведь для чего мне мир, в котором ты улыбаешься не по-настоящему? —