Виноватый

      Эхо шагов гулко отдавалось в ушах. В голове звучал полупьяный насмешливый голос отца: «Пойди-ка, Ванюша, погляди, как он», а в сердце с каждым шагом зрела злоба — чёрная, страшная. Злоба… На кого? На отца? Или на себя? Но отчего она зрела? Отчего закипала в сердце ярость? Будто в первый раз они устраивали это… Будто в первый раз он услышит жеманный смех и мимо него в полутьме покоев промелькнёт развратное личико… Не в первый… И, наверняка, не в последний… А всё же злился. Чёрт знает, отчего…       Иван подошёл к тёмной двери, обитой алым бархатом — к покоям Петра, которые тот занимал, когда останавливался в их имении. За дверью было тихо. Значит, крепостные нимфы уже покинули его величество, отдали объятиям Морфея. Князь горько усмехнулся, представив как долго, должно быть, он погружался в сон.       Иван нахмурился и вошёл в покои, плотно затворив дверь. В нос ему ударил терпкий запах вина. Иван опустил глаза на пол. Разбросанные шелка, треснутая фарфоровая тарелка, тёмные, налитые соком, яблоки…       Князь шагнул вперёд. На широких вышитых подушках, свесив правую руку вниз и вытянувшись во весь рост, лежал Пётр. В полутьме белела его светлая рубашка. Вечерний свет падал на длинные, распущенные по тонким плечам волосы. Иван услышал мерное дыхание. Крепко спит его величество…       Он поднял тарелку и яблоки и положил их на столик, стоявший у двери. Подойдя к Петру, Иван осторожно присел рядом на подушку и пристально взглянул ему в лицо. Ах, Пётр Алексеич, Пётр Алексеич… Иван медленно убрал с лица юного императора прядь волос. Его очертания казались ещё тоньше и милее, когда на них падали тени. Взгляд князя переместился на прямой нос, изящную линию рта, длинную шею… Внезапно он подумал о том, что недавно эту шею обнимали мягкие девичьи руки… Тьфу! Лучше бы поехали прокатиться верхом.       Когда Пётр приезжал в Горенки, ни дня не проходило без гуляний, охот и приёмов. Иван всё делал так, как велел отец, князь Алексей Долгорукий. Увозил Петра на охоту, где вино лилось рекой, и до рассвета не смолкали песни и пляски, подводил к нему рдевших от хмеля и безудержного смеха крепостных девиц… Веселился и сам; блеск сиял в его синих глазах, горячая кровь ударяла по венам, и осознание власти, огромной власти над юным императором, над его стремлениями и желаниями, опьяняло сильнее, чем вино. И так день за днём…       Но временами сердце Ивана охватывала страшная тоска. Тоска по чему-то значительному, что было в жизни сейчас, в эти мгновения, но стремительно ускользало. Глядя на Петра в те редкие минуты, когда тот не был на охоте, когда не желал никуда ехать, оставаясь в имении, Иван знал, что он чувствовал то же. В такие минуты Пётр тоже смотрел на Ивана, зная, что тот понимает его.       Иван ощущал и иное. Что-то смутное, неясное бродило в его голове и не давало покоя. Он будто чувствовал… вину. Вину за то, что происходит с ними, и за то, что, кажется, был в силах это исправить. Но отчего? Отчего он — виноватый? Иван пристальнее посмотрел на Петра. Скажи, отчего? Отчего?       Пётр вздохнул и медленно повернулся на спину. Черты лица его были по-прежнему спокойны и расслаблены. Князь наклонился над ним. Тёплое дыхание обожгло мягкую щёку. Не знаешь… И я не знаю… Не знаю…       Иван осторожно провёл рукой по светлым волосам Петра и, подавшись вперёд, поцеловал его в висок, едва касаясь губами тёплой кожи.       Встав с подушки, князь направился к двери. Тронув ручку, он услышал за спиной сонный голос: «Вань? Ты?» Но не ответил.       Бесшумно выйдя за дверь, Иван остановился в тёмном пустынном коридоре. Взглянув на черневший за окнами вечер, он нахмурился и до боли сжал руку в кулак. Виноватый.