***
На этот раз отец даже головы не поднял. Хе-хе. Как же быстро сломался этот на первый взгляд железный и сильный человек!!! Стоило пару суток подержать без еды. От подноса несет переваренной кашей на воде. «Интересно, дорогой отец, а ты знал, чем меня кормил твой любимый Ганс? Плесенью и мутной водой! Вот чем! Так что даже не думай плеваться от ужина. Иначе я точно вылью его тебе на голову…» — думает Глэм, ставя поднос на пол. В темной комнате пахнет потом, духотой и кисловатой безысходностью. Аж блевать тянет. Глэм распахивает окно, подставляя лицо морозному ветру. — Долго спишь, отец. Парень разворачивается, лениво наблюдает за ничтожными попытками мужчины прикрыться от сквозняка. Делать это с привязанными к железным столбцам кровати руками не очень удобно. Особенно если руки затекли и побелели. Блондин подходит ближе и тянет Густава за волосы. — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Помнится, ты запрещал мне опускать глаза во время избиений. Не так ли? Глэм истерично хихикает. Чужие глаза с испугом, злобой и волчьей обидой смотрят на мальчишку, заволоченные пленкой, не пролитых слез. Пока что не пролитых. — Лидия великодушно решила, что даже такую тварь надо иногда кормить. Он покачал головой. — Но учти, издашь хоть звук, и я переверну тарелку тебе на голову. А ложкой выем тебе глаза и залью в дырки кипяток. А потом…потом что-нибудь еще придумаю. Понял? Кивни, если понял. Полуседая голова родителя качнулась. — Вот и славненько! Мальчишка пододвинул к себе поднос. Слева от тарелки с сероватой кашей лежал перочинный ножик. — Сейчас снимем скальп! — радостно обьявил Глэм, но вопреки сказанному не стал резать кожу, лишь присохшие друг к дружке тряпки, что заменяли кляп. Стоило кляпу покинуть обескровленные губы, как Густав издал сипящий вдох. — Воздух кажется таким вкусным, да папулечка? Ложка шваркнула о край тарелки. — Открой рот. Как же Себастиану нравилось его послушание! Отец смиренно проглотил три захода, но на четвертом, видно ощутив горлом свалявшийся комок, сблевал все содержимое себе на колени. — Ах ты, паскуда!!! В ту же секунду по губам прилетело ладонью. — Ты жевать разучился?!!! — Сам попробуй, раз такой умный. Я языка не чувствую. Да и эта дрянь, которой и собаку стыдно покормить… — голос хриплый и злобный, но пока покладистый. — А я и пробовал. Не по нраву Гансовы харчи? Я месяц такое дерьмище жрал. Вприкуску с психотропными. Подросток перешел на тихий, угрожающий рык. Зачерпнув ложкой жижу с колен, он расплылся в гадком оскале. — Попытка номер два. — Да ты чокнулся… — А ты заметил? Серьезно? Я думал ты осознал это, уже после того как я изрезал твои ноги излюбленной линейкой и пальцы на руках. Глэм ткнул ложкой отцу в губы. — Как ты думаешь через клизму процесс пойдет быстрее? — Не посмеешь, щенок. — Ну вот опять эта линия. «Не посмеес сенок». Хм… кажется также ты говорил до того, как я залил острый соус тебе на открытые раны. — Садист и мерзавец… — Скажи спасибо что я великодушно промыл их после этого. Ну так что, мне идти за клизмой? Густав издает позорный всхлип и приоткрывает рот, послушно сжевывая собственную блевотину. — Вот и молодец. Ложка стучит о зубы, впрочем как и стакан с водой, на поверхности которого плавает плевок. Отец морщится и пьет, разумно понимая, что пересохший язык не скоро отведает еще влаги. Глэм тянется за тряпкой, утирая пленнику разбитые пощечиной губы. Наловчился на третий день все же. Одним ударом в кровь. Подгребая остальные тряпки поближе, подросток готовит скотч, не без наслаждения наблюдая как хранимые от чужих глаз слезы медленно текут по впалым щекам. — Не надо…- шепчет Густав еле слышно. — не надо прошу… Смешливый взгляд становится острым как нож. Глэм хмурится. — Я тоже молил. Молил жалобно. Просил не отправлять меня к Гансу. Не пичкать меня лекарствами. Не бить меня по руке. Разве ты услышал меня? А? Слезы одна за одной падают на мятую грязную постель. — Ты хотя бы раз сжалился надо мной? Ни разу. С чего бы мне проявлять милосердие? От вида прозрачных капелек в животе набухает ком наслаждения. По венам начинает струиться эйфория. Глэм грубо заталкивает тряпье родителю в рот, закрепляя результат скотчем. Краем глаза замечает желтое пятно на простыне. Так вот откуда кисловатый запах. Мерзость..... — Какой конфуз однако! — хмыкает парень. — Взрослого дядьку не научили ходить на горшочек? Какая досада. Придется как котенка носом в ссанину тыкать. Языка чтоль не было? У тебя рот целых десять минут вчера был открыт. Или до утра не дотерпел. Тц-тц. Вот и лежи. Наслаждайся амбре. Парень не запирает дверь, зная, что очень скоро вернется. Ну или не совсем скоро. Кастрюля с водой тяжелая. Поднять ее на второй этаж не самое легкое занятие. Зато как приятно переворачивать ее! Ледяной столб окатывает задремавшего, и когда успел, мужчину. Он глухо мычит через кляп, стукаясь головой о стену. Конечности разом сводит, а так и не закрытое окно издевательски свистит шумным ветром. — Когда я вернусь, надеюсь ты сдохнешь от обморожения.***
Он не помер. Но замёрз. Сильно. Жидкая каша не могла прогреть взрослое тело. Декабрьский ветер стегал не хуже линейки или половника, Глэм бил всем, до чего мог дотянуться. Особенно в первый день, когда гонор Густава был на пике. Эти воспоминания отпечатались на подкорке. Каждое покраснение, каждую царапинку и ранку от ногтей, каждый синячок размер с крупинку соли и синяк с целую копейку, каждый шрам, что оставил Себастиан, Глэм готов был боготворить. Кровь манила к себе. Звала. И он подчинялся этому зову. Как приятно слышать крики. Как приятно стирать с опухших щек горькие слезы, смотреть как от каждого оскорбления Густав ломается внутри. Это чувство хищника, что играет с жертвой перед тем, как откусить ей голову. Слаще самого дорогого вина. Теперь роли поменялись. Глэм — хищник с острыми зубками, отец — жалкое ничтожество. Так и должно быть… Так и должно!!! Глэм стоит и любуется. Любуется в последний раз, понимая что скоро «конфетку отнимут». Скоро кончатся праздники, вернется прислуга, вернется мама. Настанет время уходить. Но до этого еще куча часов веселья. Глэм решает, что зря ограничивался лишь одной комнатой. Густав смотрит едва и не с последней надеждой, когда сын отвязывает одну руку. Себастиан ловит каждое стеклышко, что осыпается на пол после понимания, что все это далеко не конец. Мир был жесток к Себастиану. Нет не так. ОТЕЦ был жесток к Себастиану. Надежда осыпалась осколками отчаяния. Правое запястье и левое соединяют вместе, плотно прибинтовывая скотчем к худой талии. Ох сколько же материала подросток извел… Блондин молчит. Только улыбается по обыкновению. Тянет одной рукой за сальные волосы, другой за спальный халат. Белый свет ламп бьет и обжигает. Не сразу мужчина понимает, что оказался в ванной. — Ты знаешь. Вычитал я в одной книжонке на днях одну интересную информацию. «Бороды побежденных собирали как знак одержанных побед и превосходства — сообщают скандинавские саги, а также легенды артурианского цикла. В саге об Орвар-Одде короли восточной Балтии должны были ежегодно посылать Огмунду свои бороды и усы, а его собственную бороду «с кожей под ней, аж до самого мяса» содрал Одд. Гигант Рето в «Historia regum Britanniae» Гальфрида Монмугского имел плащ, сотканный из бород убитых им королей. Гигант велел и Артуру прислать свою бороду на этот плащ, но Артур убил его и завладел и его бородой и плащом.» Намек понимаешь? В тонких пальцах мальца сверкнула бритва. И что-то Густаву подсказывало, что пользоваться пеной для бритья он не собирался.***
— «Итак! Вы сэр, вы сэр, как насчет бритья?! Приходите, навестите, своего доброго друга Суинни… Вы сэр, или вы сэр? Добро пожаловать в могилу! Я добьюсь отмщения! Я добьюсь искупления! Кто сэр, вы сэр?! Кресло свободно, вперед! Прошу вас! Суинни ждет не дождется вас, бездельников. Вы сэр! Ну же, кто-нибудь! Джентльмены, не стесняйтесь!» Глэм чувствует себя настоящим Суинни Тодом. Проводя по горлу лезвием, чувствуя как кадык ходит туда сюда. Интересно, думает ли Густав о том, может ли собственный сын перерезать папаше глотку? — Тебе так даже больше идет. — издевательски тянет подросток. — Гладкий теперь как младенчик. И хохочет. Как Дьявол. Златовласый, красивый Дьявол. По лицу, груди и подмышкам бегут маленькие струйки крови. Паршивец постарался на славу, чтобы опозорить отца. Густав принадлежал к ому число консервативных мужей, который считали мужчин, которые подбривают волосы на теле — гомосексуалистами. Разумеется мальчишка не мог обойти этот факт стороной. — Ну-ну, не смотри на меня таким взглядом. Как Новый год встретишь так его и проведешь. Себастиан поворачивает ручку крана. — Молись, чтобы я успел сменить постельное белье до того, как вода перельется. Ну а если нет… Передашь по братски приветик дедуле?***
Комната едва ли не заледенела. Кажется еще чуть-чуть и иней расцветет в углах как паутина. Постель чистая, но до ужаса холодная, особенно после относительно теплого душа. Чужие запястья стерты в мясо. Улика как никак. Но сейчас Глэму как бы плевать. Зная гордый нрав отца, он уверен в том, что уйдет безнаказанным. А если нет, то белый билет убережет от тюрьмы. Как бы заражения крови не было… Парень обильно мажет кисточкой раны. Зеленка плотным браслетом окольцовывает запястье. Густав шумно вдыхает воздух, вгрызаясь в кляп сильнее. Сверху бинт, чтобы чуть мягче, а потом снова тонны скотча. Где то далеко от счастья плачет владелец фабрики по производству скотча. Потому что на Глэме он уже заработал целое состояние. — Может и на лице ранки смазать? А что прикольно! Будешь как жабка. Кисточка порхает, смазывая длинные порезы на груди все ближе приближаясь к лицу. — Только не плачь. — ядовито шипит аки кобра Глэм. — Иначе все сотрется. Отец с усами из зеленки выглядит вполне забавно. Ранки щипят, это заставляет его морщится. Но этого мало. Все же последние часы проводят вместе. Подмечая, что руки отец напрягает руки не только из-за жжения в царапинках, но и из-за мягких щетинок, Глэм едва ли сдерживает злорадство. Все до глупости просто. — Охо-хо. Из меня получилась отличная медсестричка! Может стоит бросить музыку и пойти работать в больничку? Как думаешь. Или в барбершоп. Он постукивает пальцами по правому подреберью. — Печень в отвратительном состоянии. Кажется кто-то жрет алкоголь как не в себя, не так ли? Ведет вниз процарапывая недлинную линию. Аккуратно пощипывает бок, нарочито ласково и фальшиво интересуясь, не больно ли. Отец стонет, скулит. Его явно достало все. В первую очередь наследничек. — Надо было отпустить меня тогда. Небось жалеешь о своем решении. Будет тебе уроком. Мучить ведь можно по разному, верно? Подросток наращивает темп, заставляя отца едва ли не на мостик встать. Такой беспомощный и жалкий. Услада для глаз. — Ой. А что это у нас случилось? Че мы скачем как лошадь? Спускаясь ниже на талию и врезаясь всей пятерней, терзая трепыхающееся тело, Блондин наслаждается процессом. — Неужели такой серьезный дядя боится щекотки? Тц-тц… Как маленький! Мычания становятся громче, стоит пальцам добраться до нежной кожи живота. — Ой какое сладенькое местечко я нашел!!! Ой как щекотно-то!!! Тю-тю-тю. Скулеж. Да! Да! Да блять, да! Ради этого момента можно было и потерпеть. — И что ж мне потом делать-то, а? Не подскажешь? Вырисовывая спираль, подросток слегка давит на пупок. — Вот уйду я. А мне захочется снова кого-нибудь помучить. Посмотри, что ты натворил! Разбудил дремавшего во мне садиста. Глэм видит любимые слезы и тянется стереть одну из них. — Главное не обмочи меня. Не хочу пропахнуть аммиаком. Ведет пальцами вверх. К напряженным рукам. — Такой слабый и жалкий. Не ожидал ощутить себя таким? Я чувствовал это всю жизнь, находясь в твоем доме. Побудь в моей шкуре, папаша. Подползая ближе, Глэм замечает, что дыхание отца стало более тяжелым, неразмеренным. Кажется кому-то трудновато из-за кляпа. Подросток наклоняется к самому уху. — Спорим, если я вытащу тряпку, ты начнешь визжать как годовалый малыш? Я готов поставить все на кон, но не будь этой тряпки ты бы уже молил о пощаде и хохотал, срывая горло. Такова твоя натура. Весь из себя жесткий и злой, но смотри, три дня и ты сопли на кулак уже наматываешь!!! Ничтожество. — ласково шепчет Блондин, перебирая пальцами в подмышках. — Но не переживай. Я не убью тебя. Считай это оплата за подаренную мне жизнь. Хуевую. Но все же жизнь. Хотя было забавно смотреть как ты задыхаешься. Сдохнуть от щекотки. Это ж пипец какой-то!!! Разгоряченный, едва дышащий. Глэм слезает с него, разминая затекшую спину. Потом загадочно ухмыляется и ухмылка эта не предвещает ничего хорошего. — Счастливого Нового Года, папусечка)))))***
Снег мирно падает на землю, заметая четыре пары следов и один след от чемодана. Сиблингам много и не надо. Главное, что они вместе. Куранты пробили двенадцать. Кто-то встретит праздник с сестрой и музыкальной группой. А кто-то погребен под тонной скотча. Кто-то с нарисованными зелёнкой усами. — Что-то мне подсказывает, что в мире такими темпами не останется скотча. — фыркает Лидия, пересчитывая спизженные купюры. — Не велика потеря, Лидс. Не велика потеря. Садист внутри Глэма мирно сопел, свернувшись клубочком. — Не боишься, что в розыск подаст? Глэм усмехается. — Его самого надо в розыск подавать. Пропал мудила. Особые приметы: ссыт под себя. — Фу. Можно без пикантных подробностей!!! — Хаха! Можно, Лидс. Можно)