*
Мама приходит к ней во снах. Лицо ее искажено от боли, кожа истлела, а глаза — чудесные глаза цвета кофейной пены — затоплены кровавыми разводами. И мама плачет алыми слезами. — Мое дитя… — та шепчет еле слышно. И Гермиона силится подняться, но руки налиты свинцом, а ноги крепко связаны оковами. Это кошмар, очередной пропащий сон, где солнце далеко, рассвет — недостижим, и только ночь чугунным одеялом укрывает город. Это дурман, пугающая мысль, фантасмагория, виденье, дежавю. Но мама здесь. Стоит, склонившись над ее постелью. Не двинуться, не дернуться и не вдохнуть. Карминные следы на белых простынях, и тихий голос вдруг срывается на хрип: — Остерегайся, дитя… Остерегайся Багрового пика.*
Томас показывает ей дом. Леди Джин встречают обветшалые стены поместья с прохудившимися обоями, некогда желтыми, в узоры из бурбонских лилий, теперь — грязно-серыми, в кляксах и разводах. Протертые половицы, шаткие перила лестниц и мрачный портрет красивой женщины, с укором взирающей на гостью. — Мы обязательно это исправим, — опережая вопросы, произносит Томас. — Как только мои разработки будут завершены, все средства я направлю на реставрацию имения. Гермиона смиренно кивает и продолжает исследовать комнаты: давно позабытая спальня с завешанной белым полотном мебелью, большой зал, несколько уборных — зеркала в них изрешечены трещинами и черными пятнами. Но, несмотря на разруху, остатки былой роскоши манят тайнами древней семьи, а главное — самое главное, что уяснила для себя леди Джин, — отныне это лишь ее владения. И только она вольна делать тут все, что захочет. Она и Томас. Она… — Кажется, птенчик вернулся в гнездо? …и Беллатриса. У этой женщины, определенно, есть талант подкрадываться незаметно. Гермиона оборачивается быстрее, чем если бы за ней гналась стая диких собак. Беллатриса Гонт стряхивает снег с теплой мантии, небрежно отбрасывает шляпку на комод и дарит скучающий взгляд Гермионе. И еще один. Томасу. Уже менее однозначный. — Давно ты тут стоишь, Триса? — Томас выдвигается вперед, так, что Гермионе приходится смотреть через его плечо. — Пару минут, не более, — голос Беллатрисы полнится лукавством. — Я ездила в город, мой дорогой брат. Кто-то же должен был привезти продукты к приезду твоей невесты. — Законной супруги, — не раздумывая ни секунды, поправляет Гермиона. — Конечно, птенчик. — Подобие извиняющейся улыбки гримасой искажает лицо Беллы. — Конечно, супруги.*
Теперь у леди Джин есть время, чтобы писать. Правда, чернила подмерзают тут, в плохо отапливаемом доме, и оставляют странные следы: прерывистые черточки и капли грязи. Но она справится — со всем справлялась ведь. Пусть неожиданная смерть отца ударила под дых, разрезала, избила, исполосовала, но Гермиона и тогда смогла собраться. Ее семья отныне — Томас, только Томас. Который занят Разработкой. В своих дневниках Гермиона всегда называет этот процесс именно так, с большой буквы, как великое историческое событие, как имена королей, как праздник. Потому что когда Томас закончит, сотни людей получат доступ к красной глине — чудесному податливому материалу, что формируется лишь здесь, близ Гонт-мэнора. Они станут богаты? Они и без того богаты. Своей любовью, тонкими и чувственными вечерами, стихами Томаса, где он все воспевает ее красоту. Время обеда. И Гермионе бы сложить бумаги, ведь Томас скоро явится домой. Она запахивает поплотнее шаль и проверяет свое отражение: желтое платье, тонкая горжетка, изящный стан и блеск каштановых кудрей. Полярность, антитеза к Беллатрисе. У той все черное, в шелках, и волосы, поднятые в высокую прическу. — Леди Джин? Ее любимый звук — как Томас произносит это имя. Не Гермиона, не Миона и не Мия, но леди Джин — подобно строгому напутствию. Как псевдоним писательницы. Или поэтессы. Сбегая по лестнице, Гермиона смотрит под ноги — в доме она уже почти освоилась и знает, если оступиться, можно застрять по щиколотку среди подгнивших досок. В объятия Томаса она бросается, надеясь отразить в них всю неудержимость своих чувств. И так всегда: стоит ему вернуться с мороза, Гермиона прижимается и целует раскрасневшиеся губы, поражаясь их жару. Они познакомились в странное время, поженились — в сложное, но вместе смогут отразить удар любых невзгод. — О, Томас, — томный возглас Беллатрисы настигает влюбленных. — Сегодня ты, кажется, пришел раньше.*
Через прореху в потолке капает вода — растопленный поднимающимся от камина паром снег. Гермиона переворачивается на спину и вглядывается в полумрак комнаты. У двери стоит ее чемодан, чуть ближе к огню — ширма, и колышутся от сквозняка тонкие ткани над окнами. Белый тюль, единственным светлым пятном развевающийся в мягкой мгле, напоминает привидение. Ей так давно не снились призраки. И вот опять. Леди Джин не пристало бояться ночных кошмаров, но Гермиона Грейнджер вполне может позволить себе минутную слабость. Ах, если бы Томас был рядом. Ее милый, трепетный, но в то же время — сильный и решительный Томас. Томас, в руках которого поет любое изобретение, и даже его страшная Разработка — натужно кряхтящий механизм — становится волшебным чудом. Не за это ли она полюбила Томаса? Или за чувство свободы, что он дарил ей там, на родине, в Америке, где Гермиона не могла продохнуть от отцовской опеки и пристальных взглядов чопорных дам? А вдруг она очаровалась не человеком, но образом, что создала в своей голове? И толком не узнав его, ринулась в пучину — согласилась и на брак, и на переезд в английскую глушь? И на жизнь в доме… с Беллатрисой. Нет, леди Джин до сих пор не может понять: как у одних родителей — почивших Гонтов она представляла интеллигентными и просвещенными людьми — могли вырасти столь разные дети. Ее ласковый и нежный Томас, целиком отдающий себя любимому занятию, и Беллатриса, чей удел — отравлять Гермионе жизнь. И почему же Триса до сих пор не замужем? Так странно. И немного дико. Быть тут, во власти хрупких чувств, но одиноко засыпающей в пустой супружеской кровати. Где Томас? Почему он не ночует здесь?*
На рассвете она просыпается от ужасного шума. Во дворе замка явно что-то творится: лязги перемежаются треском и рокотом. Гудит, грохочет, надрывается машина. Разработка. Гермиона срывается, путаясь в простынях и длинном подоле ночной сорочки, бежит к окну, чтобы увидеть волшебство — как загораются и гаснут масляные лампы, как белый снег окрашивается рыжей пеной, как Томас, в сюртуке, покрытом глиной, улыбается, смотря наверх. Не долго думая, Гермиона набрасывает на плечи кремовый салоп и мчится во двор, чтобы разделить момент триумфа с возлюбленным. — Получилось! — кричит Томас, едва завидев ее на пороге дома. — Получилось, леди Джин! Глаза его сверкают от радости — или это слезинки копятся в уголках? Губы Томаса растянуты в приветливой улыбке. Он распахивает свои объятия, чтобы с порывом ветра заключить в них Гермиону. Ей тепло. Впервые за неделю, проведенную в этом доме, ей тепло. И Гермиона тотчас задирает голову, чтобы вглядеться в лицо Томаса, запечатлеть минуту его радости, их близости, а он — он наклоняется, срывает поцелуй и заставляет ее щеки алеть румянцем. — Ты счастлива, моя леди Джин? Но Гермиона лишь смеется. — Больше, чем когда-либо.*
Из дневника леди Джин.
Сегодня мы впервые за долгое время остались одни. Беллатриса уехала в город — сказала, что привезет свежего хлеба, гвоздики и моих любимых грушевых леденцов. Если быть честной, то ей я не доверяю. Всего семь дней прошло с тех пор, как Альфард высадил меня у Гонт-мэнора, но то ли местная погода, то ли скудная пища так влияют на мое здоровье — я определенно чувствую себя хуже. Мысли Томаса от меня все еще закрыты. Он был так добр и мил со мной в Америке, но здесь словно охладел. Зарылся в скорлупу из невнимания, оставив свою леди Джин справляться с одиночеством. И этот мрачный замок будто бы противится моему присутствию. Беллатриса улыбается, если мы сталкиваемся с ней в доме, но не пытается заговорить первой. И, что самое странное, она так и не отдала мне ключи от всех комнат. Тяжелую связку Триса постоянно носит на поясе, и, как я подозреваю, даже спит с ней. На мои просьбы сестра Томаса всегда отвечает отказом. А мне бы хотелось исследовать Гонт-мэнор. Тут явно есть потайные комнаты и лазы, наверняка где-то хранятся родовые книги, и я могла бы написать свою историю о Гонтах. Быть может, издательство «Трумен и Смит» захотело бы отпечатать пару экземпляров моих рассказов об английской аристократии. Томас зовет. Кажется, я должна серьезно с ним поговорить.*
— Леди Джин? — Томас заходит в комнату без стука. Гермиона, осматривая парадный костюм супруга, — сюртук, шейный платок и красные соцветия в петлице — кивает. Она искренне улыбается, представляя, как они будут смотреться рядом, как на контрасте с его черными одеждами заиграет золотом ее прогулочный ансамбль. Их недавняя беседа, во время которой Гермиона поделилась с Томасом своими переживаниями, привела только к лучшему. Он сам вызвался съездить с ней в почтовое отделение, чтобы передать письма в Буффало и забрать свежие газеты. — Вы готовы к путешествию, леди Джин? — Томас подает ей ладонь, помогая встать с низкой кушетки. — Нам предстоит неблизкий путь. — С вами, Томас, хоть на край света. Впрочем, свою решимость она доказала, переехав в Гонт-мэнор. — В поездке вам встретятся деревни — раньше все постройки на мили вокруг принадлежали Гонтам, — объясняет Томас. — Но мой отец… — Растратил семейное состояние? Ответом ей служат тишина и печаль, отразившаяся во взгляде Томаса. — Как только мы окажемся в повозке, я расскажу вам больше о моей семье, леди Джин. Они довольно быстро собираются — Гермионе не терпится уехать от Беллатрисы, а Томас надеется успеть вернуться в поместье до темноты. И пока кучер везет их мимо полуразрушенных селений, Томас, наконец освободившийся от обета молчания, все говорит и говорит: — Меропа, моя мать, была прекрасной женщиной. Достойнейшей из рода Гонтов, а вот отец — Том Реддл — происходил из землекопов. Едва дорвавшись до фамильных драгоценностей, он просадил все в кабаках, пока Меропа силилась взрастить меня и Беллатрису. — А что случилось с вашей матерью потом? — Гермиона ступает на опасную территорию. — Чахотка. С тех пор, как мне исполнилось десять, моим воспитанием занималась Триса. И я безумно благодарен ей за это. Гермиона сжимает его руку, смотрит на их ладони — кожа Томаса на несколько оттенков светлее, чем ее. — Мне тоже снится моя мама, Томас. И мой отец. Скрепленные общим горем — потерей родителей — они становятся гораздо ближе. Душой и телом, ведь Томас нежно обнимает Гермиону и нашептывает слова утешения.*
— Гонт? — почтовый служащий с недоверием всматривается в лицо Гермионы. — Все верно. Гермиона Гонт. В девичестве — Грейнджер, так что инициалы на письмах в любом случае будут схожи. — Забирайте. — Работник с пренебрежением бросает на стол перевязанные бечевкой бумаги. Не отходя от стойки, Гермиона пробегается взглядом по конвертам: пара уведомлений о наследстве, письма от Гарри, что остался в Буффало, и почему-то — два послания из Милана. На ее имя. Вот только Гермиона ни разу не была в Италии. — Томас? Он возвращается с улицы, стряхивает снег с накидки и тут же объясняет: — Вьюга. Мы не вернемся в Гонт-мэнор до завтра. Впрочем, Гермиона лишь рада неожиданным обстоятельствам.*
Томас неумело борется с корсетными завязками на ее талии, пока Гермиона, замерев в предвкушении, смотрит в окно. Там, на улице, снежные хлопья запорошили станцию, и стучат копытами лошади, запертые в сарае. И ни одного человека, ни одного случайного прохожего, отважившегося выйти в такую метель. Ее руки дрожат, а сердце вырывается из клетки ребер, точно птица. И правду говорят английские поэты — томление намного слаще действа. — Вы уверены, леди Джин? — мягко уточняет Томас. — Да… Да, да, да! Сейчас свершится то, о чем она читала лишь в романах. Первая брачная ночь с любимым супругом, таинство которой все эти дни было от Гермионы скрыто. Она снимает верхнюю юбку и турнюр, оставаясь лишь в тонком платье, больше напоминающем сорочку, чем аккуратный пеньюар. И Гермионе стыдно, что она не встретила супруга в атласных тканях или невесомом кружеве, но гостевая комната на чердаке — совсем не то, что представлялось леди Джин для самой главной ночи. А Томас, чувствуя тревогу леди Джин, проводит тыльной стороной ладони по бархатистой коже ее шеи. Переворачивает руку и слегка сжимает, надавливая у плеча. И суматошно бьется пульс под его пальцами. — Мне страшно, Томас. Я боялась… что это так и не произойдет. В его глазах сгорают звезды — отблески огня. — Теперь вовек мы будем связаны одной любовью, — он мягко шепчет и целует ее у ключицы.*
Из письма леди Джин к Гарри Поттеру.
Мой милый друг, прости за долгие ответы — здесь почтальон не ходит по домам, и мне пришлось ехать на станцию, чтобы забрать скорее все конверты. Право, я разделяю твои опасения. Но только в том, что ты писал о Беллатрисе. Ведь Томас любит и меня, и Разработку. А Триса бродит тенью, омрачая нашу жизнь. Они повздорили — так сильно, что дрожали канделябры в доме. Триса кричала, Томас отбивался, а я сидела в спальне, забравшись на кровать с ногами. Это произошло лишь пару дней назад — нам стоило вернуться из поездки (признаюсь честно, мы заночевали на почтовой станции и там случилось то, о чем мне не пристало писать другу), как Беллатриса будто бы сошла с ума. Я слышала слова «измена», «наше дело» и «ты совсем пропащий брат». Не знаю, что так разозлило Трису в этот раз. Наверное, что мы не ночевали дома? Скажу по правде: мне немного плохо в этом месте. Здесь холодно, и вечно идет снег. Вчера впервые я увидела следы. Не красной глины, — ею тут забрызгана вся белизна земли — а крови на умывальнике. Мой кашель не прекращался, кажется, целую вечность, и алые капли падали на мрамор и дощатый пол.*
Гермиона сидит в гостиной, перебирая нити. На коленях ее покоится вышивка — простые силуэты бабочек в цветах. Ей нечем заниматься: писать не получается, библиотека для нее закрыта, а Томас снова пропадает с Разработкой. Игла, зажатая между большим и указательным, выскальзывает из вспотевших пальцев и приземляется, вонзаясь в кожу на бедре. Боль резкая, напоминает спазм, и Гермиона, стискивая зубы, извлекает острие. Маленькая красная точка разрастается на шелке ее платья. — Спящая красавица, — Беллатриса, успевшая подкрасться незаметно, улыбается, смотря на Гермиону сверху вниз. — Что? — Принцесса в сказке уколола палец о веретено. Ты мне напомнила об этом, пташка. Злость, закипая где-то в самом сердце, рвется наружу. Гермионе надоело. Пренебрежительное «пташка», «птенчик» и постоянные издевки Беллатрисы. Ее всевластие — лишь Триса знает, что хранится в сундуках и ящиках мэнора, и только Триса вольна делать все, что ей приходит в голову. — Давай поговорим начистоту, — поднявшись с виндзорского стула, произносит Гермиона. — Я здесь — законная жена. И то, что будет с Разработкой Томаса, зависит лишь от моего наследства! От денег моего почившего отца. — Конечно, дорогая. — Беллатриса пятится к стене. — Здесь ты — и сила, и хозяйка, и величие. И, знаешь… я должна тебе признаться кое в чем. — Вперед. — Наш Гонт-мэнор порою, из-за красной глины, — почти бордовой, темной, ты заметила, ведь так? — называют… Багровым пиком.*
— Томас? Томас! В одном лишь верхнем платье она выходит на мороз, кричит, но Томас не приходит. Никто не откликается на зов. — Томас! — голос Гермионы подхватывает вьюга. — Томас! Он должен объяснить ей все. Обязан. Томас ее любит. Он признавался в этом там, когда они заночевали на почтовой станции. И где же Томас в тот момент, что Гермиона так нуждается в нем? Она бредет, прижимая к груди озябшие руки. А по пятам за ней следует призрак — ее мама, истинная леди Джин, в чью честь Гермиона так старалась взять себе имя. Два силуэта: ее, белый, теряющийся на фоне снега, и красный — мамы, что все шепчет: — Остерегайся, дитя… Остерегайся Багрового пика.*
Письма. Те странные письма из Милана. Гермиона вспоминает о них только сейчас. Заледеневшими пальцами она разрывает конверты. И адресат везде — Гвиневра Гонт. Гвиневре много пишут — друзья, родные, дальние знакомые. И все они переживают лишь о том, куда она пропала. И как дела у ее мужа — очаровательного Томаса, и у его сестры, и что там происходит в Гонт-мэноре. В бессилии Гермиона опускается на пол. Ложится, подтягивая колени к груди, и плачет, задыхаясь от обиды.*
Ее тело — натянутая струна. Гермиона напряжена до предела и все, на чем она сосредоточена в эту секунду — попытка встать. Но часы, проведенные на жестком полу, дают о себе знать — ее руки и ноги отяжелели, а голова наполнилась гулом. Она потягивается, размышляя над дальнейшим планом действий: найти Томаса, разобраться во всем и опровергнуть слова Беллатрисы. Гонт-мэнор просто не может быть тем местом, о котором ее предупреждала мама. И эта Гвиневра… Да не было никакой Гвиневры Гонт! Томас — ее заботливый Томас — точно никогда не был женат. Его единственная и дражайшая супруга — леди Джин, он сам так говорил… — Гермиона… Ей послышалось? Чей-то потусторонний зов? — Гермиона… Иди за мной… Это все не наяву. Гермиона закрывает руками уши, но призыв повторяется снова и снова. И вот в дверном проеме лунный свет очерчивает силуэт. Лишь кровь, багрянец, бархат. — Гермиона… Как загипнотизированная, леди Джин шагает прочь из комнаты. Ее ведет не собственная сила воли, но шелестящий шепот и безошибочный инстинкт. И призраки, бесплотным миражом слетающиеся к сердцу дома, вдруг окружают Гермиону. — Леди Джин! — они кричат в агонии, и Гермиона отступает. Но сила проклятого места в том, чтобы не выпускать ее из своих пут. — Меня… — К ней подплывает алая фигура. — Меня зовут Гвиневра. — Триша Гонт, Голландия. — А я Алисса! Рокбрюн-Кап-Мартен… И сгустки мрака называют имена. Все — Гонт, все — молодые и прекрасные. И родом из тех мест, где Томас искал спонсоров для своего проекта. — Иди за нами, Гермиона! — Они тебя травили — в чае был мышьяк… — Ты кашляешь кровью, как мы, как все мы! — Доверься нам, леди Джин, — клубящийся туман, что раньше был Гвиневрой Гонт, подталкивает Гермиону. — Мы покажем… Она идет, сопровождаемая роем призрачных фигур. Неприкаянные души, годами томившиеся в стенах замка, кричат наперебой: — Они нас убивали! Убивали… — Это Триса. Как только она получала деньги, то расправлялась с нами. И Гермиона верит. Каждой плачущей мертвой невесте. — Здесь, здесь, здесь! — доносится со всех сторон. — Зайди, зайди, зайди… Она толкает дверь в спальню Трисы. Перед ее взором предстают два тела, распластавшиеся на кровати. Две бледные фигуры, будто выточенные в камне. Они сливаются в прекрасном поцелуе, не замечая гостью, замершую на пороге. Темные волосы Беллатрисы вдовьей вуалью укутывают грудь, а руки ее блуждают по телу Томаса. И стон срывается с его красных губ, когда Триса очерчивает путь от кадыка до паха. — Томас? — Гермиона еле сдерживает возглас. И леди Джин бежит. Увиденное — мерзкий грех, преступное деяние. Увиденное расставляет все по своим местам. — Стой, птенчик! — Беллатриса устремляется за ней. — Ты мне еще должна, Гвиневра! — Я Гермиона! Леди Джин! — Конечно! И Гермиона уже знает, что ей стоит аккуратнее сворачивать в изгибах коридоров, но опыт предательски ускользает, и она падает, одномоментно подвернув лодыжку. — Попалась, птенчик. — Беллатриса вмиг оказывается рядом.*
— Пиши. Рука Гермионы зажата в тисках Беллатрисы. — Пиши: «Я, леди Гермиона Джин Гонт, отписываю все свое имущество мужу Томасу… и его сестре Беллатрисе Гонт». — Нет! Гермиона пытается вскочить, но Триса тут же хватает ее за волосы и тянет их к каминному пламени. — Ну? — безумная улыбка искажает ее лицо. — Пишешь или я поджигаю? — Нет! Боль в виске возникает от сильного натяжения — Беллатриса буквально выдирает пряди из ее прически. — Томас! — последняя надежда угасает в голосе Гермионы. — Он не придет. — Триса хватает с каминной полки кочергу. — Он — мой. Пиши! — Ты их убила! Беллатриса скалится. — И что? Птенчик, ты — канарейка, тогда как мне уготовано быть орлицей. Гермиона набирает в грудь побольше воздуха и истошно кричит: — Томас! — Бери перо и пиши! И леди Джин движется к листу так медленно, будто восходит на эшафот. Пальцы не слушаются, и вместо привычной каллиграфии на бумаге появляются по-детски округлые завитки букв: «Я, леди Гермиона Джин Гонт, в девичестве Грейнджер, отписываю все свое имущество мужу, Томасу Гонту, и его сестре, Беллатрисе Гонт». — Нет! — Томас является из сумрака комнат. И сердце Гермионы, впавшее в отчанье, вновь оживает. Горит в огне ее завещание, отброшенное Томасом, и бьется в истерике пораженная предательством Беллатриса. Томас встает перед своей леди Джин — он не участвовал в ее жизни, но точно спасет от смерти, — закрывая Гермиону от одержимой демонами сестры. — Хорошо, — шипит Триса. — Птенцы наконец-то вернулись в гнездо. Гермиона успевает заметить лишь то, как раскаленная кочерга взмывает вверх. — Прощай, Томас, — скалится Триса.*
Из письма леди Гонт к Гарри Поттеру.
Мой милый друг! Я еду обратно. Правда, ненадолго — мне нужно всего лишь уладить дела с наследством. Поместье «Багровый пик» отныне принадлежит только мне, и я надеюсь вернуть ему доброе имя. Ты спрашивал о Томасе. Но знай — я до сих пор ношу траур по своему супругу. Он находился во власти сестры так долго, но все же смог разрушить эту связь. Стоит мне сомкнуть веки, как на обратной их стороне отражаются картины того вечера: Томас, Беллатриса, два силуэта, пронзенные одним мечом. Той кочергой Триса намеревалась убить лишь Томаса, не подозревая, что, падая, он пронзит и ее. Я долго горевала, Гарри. И все же нашла решение. Планирую написать о Томасе книгу. А если получится, то целый цикл. Семь историй. О нем, его семье и Разработке. Мир должен узнать о красной глине и ее целебных свойствах. А сейчас я думаю над названием. Подскажешь, какое лучше? У меня два варианта: «Жизнь и смерть Томаса Гонта» и «Крестраж». Последнее слово я придумала сама — эдакая смесь «креста» и «стража». Он был религиозным, Томас, и, как страж, до последнего охранял мою жизнь.