Прятки

Я некоторое время пялюсь на пустующую кровать и, пользуясь уединением, улыбаюсь, скаля зубы. На тумбочке лежат книги, которые я исправно таскал тебе из фамильной библиотеки, рядом — кружка какао, опустошённая наполовину. Твоя расчёска с оставшимися в ней волосами — как недальновидно, милая, — валяется в углу кресла. Всё оставлено в таком состоянии, будто ты покинула комнату на пять минут и скоро вернёшься, но мы оба знаем, Грейнджер: пленники не выходят погулять. Разворачиваюсь на пятках и покидаю твою милую маленькую комнату, обставленную мной за прошедшие несколько месяцев. У тебя есть письменный стол и стопки пергамента, есть длинная софа, на которой ты растягиваешься, читая очередной томик из моей библиотеки, есть чайный сервиз, есть одежда и нижнее бельё. Здесь намного лучше, чем в узкой грязной камере, из которой я вытащил тебя после пяти допросов, уже едва живую, но тебе всегда было тесно. Кажется, и всего мира не хватит, чтобы вместить твоё сияние. Я сказал тебе, что в поместье никого нет. Я сказал, что отлучусь на несколько часов, и приказал тебе ни за что не покидать свою комнату. Я оставил дверь открытой. И произошло ровно то, на что я рассчитывал. Расправляю плечи, оглядывая тёмный коридор поместья, и шепчу, тревожа холодный воздух и призраков, спрятавшихся в нишах: — Я иду искать. Мы почти дети, Грейнджер; нам едва стукнуло два десятка, и мы всё ещё любим игры. Они готовят нас к жестокости взрослой жизни, но игра в прятки — вершина детской выдумки — настолько хороша, что преследует до гробовой доски: беги, прячься, задерживай дыхание, принимай немыслимые формы, чтобы тебя не заметили, выдавай других, отсрочивая свой проигрыш, — и так до тех пор, пока смерть не победит, отыскав тебя в какой-нибудь грязной западне. Игра проста и гениальна, и мы принимаем её правила, едва появляемся на свет. Но сегодня прятки особенно хороши, и я растягиваю удовольствие, медленно осматривая каждую комнату. Тебя нет ни в зелёной гостиной, ни в обеденном зале, ни на просторной кухне, но я знаю, что в конце концов ты проиграешь. Чтобы победить, нужно знать, от кого прятаться, а ты, прижимаясь спиной к стенке какого-нибудь шкафа или сгорбившись в три погибели под лестницей, думаешь, что прячешься — и прячешься хорошо — от меня. Но я уже давно нашёл тебя. Нашёл, вытащив из подземелий, нашёл, заслужив тебя у Повелителя, нашёл, залечив раны на твоём теле. На тебе уже лежит уродливое клеймо моего решения, и ни времени, ни магии, ни чужим словам уже не стереть его. Извергнутые мною слова глубоко, словно сорняки, проросли в твоё тело, и даже сейчас ты чувствуешь в себе их беспокойное шевеление. Я вздрагиваю по какому-то безотчётному чувству, остановившись у дверей в детскую. Она давно не используется, и только моя мать, тощая и бледная, словно призрак, иногда приходит туда и часами сидит в алькове, вспоминая моё младенчество и свою молодость. Это чужое место для пряток, Грейнджер, — думаю, поворачивая ручку, и захожу в мрачную комнату с окном, завешенным полотном. В углу стоит колыбель, обнажая голые деревянные бока; и старые игрушки, расставленные вдоль стен, кажутся чудовищами, выползшими из щелей прошлого. Тяжёлые шторы вздрагивают, и меня встряхивает в такт с ними. Делаю несколько шагов вперёд по пушистому ковру и наконец останавливаюсь у самого алькова с окном. Склоняю голову и сквозь завесу, тёмную и холодную, словно вуаль вдовы, вижу пропасть в твоих глазах. Посмотри, как ты спряталась, Грейнджер, — думаю, касаясь пальцами плотной материи, — словно хотела, чтобы тебя нашли. Глядишь, округлив оленьи глаза. Смотри, Грейнджер, смотри. Знаю, что красивый. Я приглаживаю волосы, точно девчонка, каждый раз перед тем, как заглянуть к тебе на пару минут. А ты юная и вовсе не слепая; белизна моей кожи волнует тебя. Перевожу взгляд на твою руку, нервно схватившуюся за раму высокого окна первого этажа. — Отпусти меня, — шепчешь сломанным голосом, и тонкая занавесь, всё ещё разделяющая нас, ползёт вправо, повинуясь моей руке. Дрожь колотит тебя так, что ты едва держишься, стиснув челюсти. — Пожалуйста! Пожалуйста, я больше так… Я взмахиваю палочкой, и створки, за которые ты так отчаянно цепляешься, вдруг распахиваются. Ночь идеальна в грубом продолговатом вырезе окна, и ты оглядываешься через плечо, встречаясь взглядом с глазным яблоком луны, прикушенным чёрным небом с правой стороны. Холодные пальцы ветра ощупывают тебя с ног до головы, поднимают тонкие пряди волос вверх, словно играясь с ними, и я горю от ревности к северным потокам, готовый, словно безумный Ксеркс, высечь море или вступить в смертельную схватку с ветром, посмевшим пробраться под твою рубашку. Ещё немного, милая. Клетка готова, и прутья прочны. Но тебе, словно вампиру, нужно приглашение, и я готов открыть для тебя эти двери. — Можешь мне кое-что пообещать? — понижаю голос, и ты, оглушённая грохотом своего несчастного сердца, приближаешься, чтобы расслышать. Моя грудь тяжело ходит, и я готов поклясться, что моё лицо выражает идеальное раскаяние, которое ты так жаждешь увидеть. — Преступников не хоронят с надгробиями. Поклянись: когда всё закончится и меня казнят, ты положишь камень с именем, чтобы моя мать смогла найти могилу. Курок взведён; глядишь так, словно я вонзил в тебя сотню ножей. — А теперь беги. Я едва подавляю смех, потому что звучу до безумия глупо и пошло, словно прилизанный рыцарь из романа, что ты отыскала в нашей библиотеке в ту ночь, когда я тайком привёл тебя туда. Его казнили за любовь к прекрасной даме, но я далёк от гильотины как никогда. Я почти слышу, как кричат над Тауэром вороны, предвещая казнь, но знаю: это плач не по мне. — Беги, Грейнджер! — делаю шаг назад, и цепи, которые опутали твоё горло горечью, тянут тебя за мной. — И не забывай о моей могиле, — выстрел. Такой оглушающий, что ты вздрагиваешь, а я понимаю: выстрелил метко, словно бывалый охотник. Мне бы гончую, чтобы подобрать добычу, но я стою и смотрю, впитывая кожей запах пороха. Твои глаза кровоточат слезами, и руки, словно переломанные крылья, в последний раз рвутся вверх как будто в попытке взлететь. Но я-то знаю, что подрезал как надо; они падают на мои плечи, с неожиданной силой сжимая, притягивая, проникая иглами трезвящей боли под кожу, стискивая крошечное чёрное сердце с жестокой издёвкой. Дави, разрывай, вгрызайся в него зубами — оно твёрдое и с привкусом гнили, зато твоё. — Нет, нет… — ты захлёбываешься, и горячий рот почти касается изгиба моей шеи. Тело предательски вздрагивает, но я держусь, прикусывая щеку. — Драко, пожалуйста! Моё имя — нож, который ты ловко достаёшь из тайника и проворно втыкаешь под рёбра, разрезая лёгкие и лишая кислорода. Я молод; моя броня неидеальна, но я обещаю себе, что залатаю трещины и стяну раны проволокой, чтобы они больше никогда не разошлись. Медленно дышу, вытаскивая из себя лезвие твоей внезапной нежности, а ты хнычешь, сопротивляясь остаткам того, за что тебя хвалили всю жизнь. Здравомыслие, Грейнджер, — привилегия свободы, а ты сама залезла в петлю и прилежно, как и полагается хорошей ученице, затягиваешь её, следуя учебнику, который я тебе подсунул. В Хогвартсе ты была лучшей, но теперь я позволяю себе смотреть на тебя свысока, потому что ты только начинаешь зазубривать урок, который я выучил на «превосходно». Касаясь меня, ты смутно и медленно осознаёшь: спрятаться можно от кого угодно, но только не от себя. — Я не оставлю тебя, — рыдаешь на плече, прижимаясь мокрой щекой к моей шее. Знаю, что не оставишь. Знал ещё в тот день, когда вытащил тебя из подвалов и исцелил кровоточащую после плети спину. Моё сердце грохочет в горле — слышишь? Я готов выплюнуть его тебе на ладонь. — Ты должна, — говорю, давясь словами, и мне даже не требуется изображать из себя мученика: то, как ты вжимаешься бёдрами в моё тело, становится испытанием похуже наблюдения за тобой по ночам. Куда проще игнорировать член, наливающийся кровью, не чувствуя на себе твоих рук. Хватаю за плечи и отстраняю, умоляя твой взгляд не опускаться вниз. Но ты и мой сценарий слишком хороши для этого. Дрожащие губы размыкаются, и я уже знаю, что будет дальше: ты добровольно кладёшь голову на плаху и целуешь топор палача. Господи, — думаю, — надо было позвать кого-то с колдоаппаратом, чтобы он запечатлел то, как ты прыгаешь в костёр, прихватывая с собой легко воспламеняемый ворох из жалости, безысходности и — я знаю, какой у тебя период цикла, — эстрогена. Костёр горит хорошо, и агония, даримая им, кажется тебе любовью. — Не нужно, Грейнджер, — почти стону, зная, что больше не играю. Слова заучены наизусть, но ощущения такие острые, словно я новорождённый, едва не захлебнувшийся в крови и наконец сделавший первый вдох. — Не надо… — и внутри ревёт чудовище, довольное собой. Нет способа заставить тебя сделать что-то проще, чем запретить это. Я сочинил множество запретов, касаясь твоих великолепных лодыжек поверх накинутого пледа тёмными вечерами: не кричи для меня, не открывай шире рот, позволяя мне поцеловать тебя так, как ты этого заслуживаешь, не сжимай мои волосы, пока я нахожусь между твоих бёдер, не облизывай свои губы, стоя на коленях… — Не люби меня. И ты сама захлопываешь ловушку, по пути щёлкая сотней замков и наматывая на запястья цепи с кандалами. Мне остаётся лишь взять ключ из твоей протянутой вперёд ладони. Голова дёргается назад, и я чувствую боль в шее, потому что твой поцелуй такой резкий и отчаянный, словно ты надеешься убить меня им. Тёплые губы неумело сжимаются, пародируя то, о чём ты читала в книжках, и я поддаюсь, позволяя тебе думать, что сражён этой страстью. Хватаю за талию, притискивая ближе, и если бы твои мысли не были заняты моим языком, толкающимся в рот, то ты обязательно подумала бы о том, насколько непоследовательно моё поведение. Но ты издаёшь стон, больше похожий на писк, и я рвано отстраняюсь, кусая твою нижнюю губу, мокрую от слюны. В каждом из твоих зрачков я вижу слово «ещё», старательно выведенное моей каллиграфической манипуляцией, и, конечно, говорю «да», приглашая тебя в ещё один поцелуй. Ты трогаешь меня, и пальцы, ощупывающие живот, не оставляют сомнений относительно твоих намерений. Я выкидываю из сценария несколько страниц, поспешно доставая перо и бумагу. Я готов записывать за тобой, Грейнджер. Расскажи мне хорошую историю. — Драко, — шумно выдыхаешь, глядя на меня пьяным, словно бы не своим взглядом. Не нужно утруждать себя легилименцией, чтобы понять: ты и сама не осознаёшь истоков своего желания. Но меня научили хорошо заметать следы, и теперь ты потеряна посреди запутавшихся мыслей с тяжестью внутри живота. Ты ощущаешь, как всё внутри пульсирует. Это пугает тебя. Ты никогда не хотела меня. Да, жалела; да, ненавидела, — но, милая, ненависть и жалость достаточно горючи, чтобы я взмахнул спичкой и всё вспыхнуло ярким пламенем. — Нам нужно прекратить, — говорю и почти смеюсь, когда ты впиваешься в мои волосы рукой, притягивая ближе. Нетерпеливые пальцы возятся с пуговицами моей рубашки, и я едва успеваю перехватить запястья, прежде чем ты дёргаешь воротник вниз. Всё в тебе бурлит и наверняка обжигает, и ты ощущаешь, как много меня успело просочиться в бреши на твоей броне, которые я старательно ковырял день изо дня. Ты смело, как тебе и полагается, отстраняешься и скидываешь с себя свитер, оставаясь в тонком лифчике, сквозь который видны напряжённые соски. Самостоятельная, как и всегда, ты обнажаешь грудь, и мурашки холода ползут по твоей коже от шеи к спине. Я стою, приоткрыв рот, и прихожу в себя, лишь когда ты берёшься за ремень брюк. — Грейнджер, — говорю строго и резко, словно профессор, обнаруживший тебя после отбоя, а затем хватаю и разворачиваю к себе спиной, надеясь, что без прямого контакта с твоими оленьими глазами станет легче не кончить прямо в штаны. Мои пальцы сжимают соски, и ты стонешь: знаю, милая, сегодня они особенно чувствительны. Вся ты — оголённый нерв, и я благодарю маленький календарь в потайном ящике своего стола и маггловскую книжку, которую ты, плюясь злостью, посоветовала мне прочитать, чтобы я смог понять, почему ты умираешь от боли несколько дней каждый месяц. Мои расчёты верны, и я знаю, что сегодня — прямо сейчас — твоё тело принадлежит инстинктам. Целую шею, напряжённо считывая реакцию твоего тела, и ты ожидаемо откидываешь голову мне на плечо. На ресницах всё ещё блестят слёзы; ты плачешь, проигравшая и разбитая, и я знаю, что ты чувствуешь, будто предаёшь своих друзей, Орден и весь мир. Но мои пальцы расстёгивают пуговицу на твоих джинсах и скользят вниз, пробираясь под бельё, и даже война на мгновение теряет значение. Ты хватаешь ртом воздух, когда я осторожно подбираюсь к клитору, прощупывая его, и почти взмокаю от напряжения. Ты дёргаешься, когда прикосновения смещаются под определённым углом, и я понимаю, что нашёл нужную точку. Кончик моего пальца — ювелирный инструмент, и я начинаю с маленьких кругов, боясь вдруг сойти с нужного курса. Твои бёдра несколько раз вздрагивают, ты закусываешь губу, всё ещё хмурясь, и я продолжаю, ощущая скованность во всех мышцах. Внезапно ты смолкаешь и мотаешь головой: мысли сбивают всё то, к чему тебя подводят мои прикосновения, и я едва не рычу от досады. — Ты такая горячая, — шепчу, стараясь вернуть твои мысли в воронку нарастающего возбуждения. — И мокрая. Очень мокрая, Грейнджер. Ты уже представляла, как я касаюсь тебя? Я хочу дать себе оплеуху, подозревая, что ты, такая правильная и хорошая, разозлишься на моё унизительное предположение, но твои бёдра вздрагивают, и ты, краснея от стыда, судорожно выдыхаешь. — О, — звучу как самый настоящий идиот, но тут же прихожу в себя, начиная выписывать крошечные восьмерки. — Ты ласкала себя, думая обо мне? — хожу по краю, но риск — это всё, что мне остаётся. Ты дёргаешь головой, сжимая губы как будто бы недовольно, но я ощущаю, как пульсирует клитор, и смелею. — Сними, — шепчу, и не требуется пояснений, чтобы ты ловко стянула джинсы вниз, обнажаясь передо мной полностью. Сжимаю ягодицу пальцами свободной руки, но тут же вспоминаю, что не должен отвлекаться, и, скользя вниз, останавливаю кончик пальца у самого входа, надавливая и заставляя тебя неосознанно расставить ноги шире. Палец медленно погружается в тебя всего на одну фалангу, ты тихо мычишь сквозь зубы, а я готов кончить, признавая позорное бессилие перед твоим телом. Толкаюсь глубже, ощупывая ребристые тесные стенки, а ты извиваешься, прижимаясь ко мне всем телом. — Нам нужна кровать, — шепчу, замирая над тобой и в тебе, и ты киваешь, цепляясь за моё предплечье. Я думаю всего секунду, прежде чем переместить нас в мою спальню; твоя комната может породить ненужные опасения, и я доволен своим решением, опрокидывая тебя на свою кровать, заботливо заправленную эльфами. Уже через минуту твои джинсы и мои рубашка и брюки небрежными комками валяются на полу, нарушая педантичный порядок. Я готов дать тебе в руки палочку, чтобы ты разрушила каждую вещь в этом безликом убогом помещении с налётом позолоты, потому что уже ничто не будет как прежде. Нам предстоит большая перестройка, милая, и я буду с любовью подбирать новые детали. Ты стонешь подо мной, ощущая, как я снова наполняю тебя, используя два пальца, и, погружая их до предела, развожу в стороны, растягивая пульсирующие стенки. Ты узкая, но значит ли это, что никто никогда не трахал тебя? Мысль вышибает из тела дыхание. Я осторожно заглядываю в твои испуганные глаза. — Ты никогда не… Ты растрогана моей заботой, а я уже представляю, как отрезаю член Уизли. Почти вижу, как он корчится, теряя литры бестолковой крови, и сразу же одёргиваю себя: не сейчас, Драко. — Я пробовала, — признаёшься, притягивая мою голову к себе, и звучишь так слабо, как не звучала, даже когда произносила непростительные. Сознание обжигает кислота ярости. Кости ноют под каменеющими мышцами, а ты всё молчишь, продолжая препарировать моё сердце. Ты в своём праве, милая, но я готов потребовать твоё взамен, чтобы расковырять его и найти имя того, кто провёл тебя через черту, отобрав у меня это исключительное право. — Пробовала пальцами, когда, ну… Улыбка почти причиняет боль, упираясь уголками в напряжённые мышцы лица. Я зарываюсь носом в твои волосы, пахнущие мылом, сделанным нашими домовыми эльфами, ощущая, что этот запах уже давно перестал вызывать во мне ностальгию по детству. Член болезненно дёргается, и я прикусываю губы, умоляя себя наконец перестать улыбаться, точно душевнобольной. — Значит, никогда? — переспрашиваю, мысленно дразня себя глухим идиотом. — Нет, — ты вся сжимаешься под весом моего тела, превращаясь в комок напряжения и оголённых нервных окончаний. Я должен быть осторожен. Одно неверное движение — и ты развалишься по кусочкам, которые придётся терпеливо собирать поцелуями и нежными прикосновениями всю ночь или даже больше. Твоё возбуждение, сложное по структуре, словно тёмное зелье, балансирует между головой и бёдрами, и я, находясь теперь где-то посередине, обязан соблюсти пропорции для результата, который покажется хотя бы удовлетворительным. Для начала. Мы только достали котёл, Грейнджер, и вода в нём только закипела; впереди много экспериментов. — Ничего, — шепчу, касаясь уха. Теперь по законам жанра: — Если ты не готова… И доверие извергается из глаз в таких пропорциях, что я начинаю чувствовать себя немного виноватым. Ты варилась в кислоте моего присутствия слишком долго, чтобы не быть готовой. Теперь — мягкая, раскрепощённая, отзывчивая — ты принимаешь ту форму, которую я надеялся тебе придать. — Я хочу, — твёрдо, как тебе и подобает. Конечно, конечно хочешь. Я развожу твои колени и опускаюсь над промежностью, вырывая изо рта вздох удивления. Глядя на мой рот, ты почти ужасаешься. Что, никто не потрудился показать тебе несколько фокусов с языком? Чувствую самодовольство первооткрывателя. Почти слышу твои мысли о том, что это грязно, непривычно, неправильно. Но сколько вещей я прежде считал грязью! И посмотри, Грейнджер, где я теперь? Между твоих ног с блестящими от нетерпения глазами. Первое скольжение языка — словно взрыв. Ты откидываешься назад, уверенная, что смотреть на это выше твоих сил, но я знаю, что придёт время, и ты будешь ожидать того момента, как я опущусь на колени, чтобы наблюдать за движениями блестящих губ и языка. Усердно тружусь, попутно ощупывая пальцами переднюю стенку, стараясь найти то, чего у тебя вполне может и не быть. Втягиваю клитор, и тело подо мной встряхивает судорога. Хороший знак, — думаю и продолжаю фрикции, убеждая себя в том, что первый секс вполне вероятно будет неловким и неказистым. Мы словно слепые котята, беспомощные и абсолютно бестолковые в том, к чему прикасаемся первый раз, но эмоции сглаживают неловкость и мои промахи, когда я давлю языком не туда или добавляю третий палец слишком рано. И всё же хуже всего то, что ты не смотришь. Зажмурив глаза и вцепившись пальцами в простыни, ты наверняка думаешь о всяком вздоре, пока я изо всех сил стараюсь довести напряжение внутри твоего тела до того предела, когда оно станет необратимым. — Гермиона, — зову охрипшим голосом, вытирая губы тыльной стороной ладони. Ты нехотя открываешь глаза и приподнимаешь голову. На твоём лице заново вспыхивает ужас, когда опускаюсь и снова касаюсь клитора языком, стараясь удержать зрительный контакт. — Тебе неприятно? — Нет, я просто… — давишься словами, словно горьким дымом. — Тогда смотри, — шёпот щекочет нежную плоть, и ты мужественно стискиваешь зубы. — Я хочу, чтобы ты смотрела. Ладно? Киваешь, хотя хочешь отказаться, но мои слова — вызов, и для тебя это дело чести. Я продолжаю, уверенный в том, что теперь ты не сможешь придумать, будто это происходит не с тобой и будто не Пожиратель, спасший тебя от смерти, трахает тебя пальцами и языком. Образы вбиваются в твою память вместе с толчками, и я знаю, что они никогда не забудутся, даже если ты будешь очень стараться. И это работает. Ты начинаешь ёрзать, а я настойчивее касаюсь клитора, не веря в свою удачу. Ты видишь меня, и стыд перед всем миром захватывает с головой, обостряя возбуждение. Меня подначивает спросить, что подумали бы об этом твои гриффиндорские друзья, но сейчас, близкий к твоему оргазму, я не могу так рисковать. Ты очаровательно пищишь, стараясь сдерживаться, вовсе не понимая, что молчать незачем. Мы одни во всём огромном поместье, и ты можешь заливаться сиреной, если захочешь. Но я призываю себя к терпению и наращиваю темп и интенсивность, предполагая, что тебе нравится жёстче. И ты шумно дышишь, снова откидывая голову и хватаясь за попавшуюся под руку подушку, но мне уже всё равно. Конвульсии приподнимают твои бёдра, и я с усилием втягиваю клитор. Твой стон, приглушённый подушкой, звучит как ангельская песнь, и я, ошеломлённый успехом, отстраняюсь, принимаясь поглаживать складки, пока ты ловишь последние отголоски оргазма. — Гермиона, — я призываю тебя наконец открыть глаза, и ты с удивлением смотришь на моё лицо, нависшее сверху. Осторожно забираю у тебя подушку и ловко просовываю её под твою поясницу. Ладони скользят по влажным бёдрам, разводя ноги в стороны, и в тот момент, когда горячая головка члена касается промежности, я почти забываю недавний триумф. Ты снова съёживаешься, не смея посмотреть на него, и пытаешься храбриться. Наклоняясь, я целую тебя в щёку. Мне нужен этот трюк; невербальная магия притягивает в мою руку смазку, спрятанную под кроватью, и я незаметно размазываю её по члену, надеясь, что проникновение будет не таким уж неприятным для тебя. Член прижимается ко входу, и испуг в твоих глазах сменяется настоящей паникой, а потом я снова целую тебя, стараясь отвлечь, хотя сам едва держусь. — Не сжимайся, — шепчу жалким голосом, и ты, некоторое время продолжая стискивать меня стенками влагалища, наконец пытаешься расслабить их. Я медленно проникаю глубже, и позорный стон срывается с моих губ, когда головка упирается в шейку матки. Я знаю, что не продержусь долго, и поэтому двигаюсь медленно. Ты сдавленно мычишь, всё ещё жмурясь, но я понимаю: проникновение не так ужасно, как ты его представляла. Уже спустя минуту ты хватаешь меня за плечи, впиваясь ногтями, и пытаешься подстроиться под темп. Сбивчивый поцелуй, нежный, словно первый луч утренней зари, касается моей щеки, и я срываюсь, увеличивая темп. Я знаю, что должен проявить терпение, но проигрываю тесноте и трению. Член наполняется напряжением, и я вжимаюсь в тебя. Ты — ну конечно — не кончаешь, пока я изливаюсь в тебя, ощущая, как пульсирует всё внутри. — Вот и всё, вот и всё… — шепчу и смахиваю на идиота, продолжая лежать на тебе. Ты дёргаешься, ощущая, как горячая сперма растекается внутри, и наконец мысль, очевидная и совершенно забытая, заставляет твоё тело содрогнуться от ужаса. — Малфой, мне нужно зелье, — сдавленно пищишь, и я, приподнимаясь, снисходительно смотрю на тебя сверху вниз. Осторожно отстраняюсь и подкладываю под бёдра ещё одну подушку, чтобы ты не потеряла ни капли. — Не волнуйся, — провожу рукой по твоей вмиг побледневшей щеке и касаюсь большим пальцем нижней губы, оттягивая её вниз. В твоём рту заманчиво блестит язык, но я отгоняю прочь наваждение. Ближайшие двадцать минут тебе нужен покой. — Я обо всём позабочусь. Ты пытаешься встать, но моя ладонь, опустившаяся на грудь, прижимает к постели. — Отдохни, Гермиона. И ты слышишь в моём голосе и видишь в моих глазах предупреждение. Мир рушится; его осколки выступают слезами. Мысли распутываются, а ты осознаёшь, что должна была спрятаться, но проиграла. Я оставляю поцелуй на обнажённом подрагивающем животе. О, любимая, у тебя не было ни одного шанса.