Хрупок, как канарейка…

Ну как же ты не можешь выучить, камень, что нежность — не для тебя! Разве могут быть касания столь грубого существа хоть кому-то приятны? Запомнить так сложно, что словно б из холодного гранита рука — может быть лишь грубой и не иначе? Что недоступна простаку аккуратность? Что нечего ждать, что бездна внутри беспощадна? Что в тебе главное качество — жадность? Но Он просил… …просил с такой мягкой улыбкой и жалостливым взглядом… …ему отказать было сложно. Ему просто нельзя было сказать: «Нет». Верил названный Орфеем в способность Нортона быть мягким. Нашёл что-то милое в этом работяжке. Верил даже больше, чем он сам; таков он был — романтик и мечтатель, способный к многим чудесам. Оттого вопросов нет подобных — ты случаем случайным не сдурел ли? Ответ на них ведь прост и ясен: да, сдурел, давно. Звучит, рассекая воздух: «Прошу, мою ты жажду утали», и в фразу ту всё желанье ёмко столь умещено. Ему многое дано — и из того прогнуть всех тоже, улыбкой гадкой говоря: негоже — барону своему в чём-то отказать. Оттого сейчас и здесь, сидя на столь мягкой господской кровати, из уст совершенно холодных вылетает кроткое: «Да, хорошо». Пусть образ давно камнем проклятым искажён. Лишь потом пойдут неловкие разъяснения и вопросы, правда ли желают получить такое внимание именно от него. Разве не хватает особняка лорду вариантов средь всех прочих? Отчего ищет он любви хоть кусочек… в том, кто не понимает покой? Нортон, правда, был дурак — но золотой. Не понимает никак, что хотят из всех вариантов взаправду, да, именно его. Орфей, быть может, в чём-то видел в шахтёре себя — обормот, оборванец, никому не нужный мальчонка, что ест гнилую картошку, лишь бы завтра не помереть. Только если ему была протянута после всего услужливо короны ручонка, то здесь сколько бы не искал бедняк злато, всё равно выходила лишь медь. Пока, в общем-то, случай не привёл к барону про́клятого (да и прокля́того) особняка. Атмосфера здесь, конечно, была до мурашек жутка — но не пожалел бедняк, оставшись. Точнее, так считал Нортон — и Орфей не стремился разуверить его, вот и всё. На деле и правда скорее особняк нашёл себе ещё, так сказать, персонал. И столь беззаботно отдаёт себя в эти руки Орфей, доверяясь; разум свой давно разбитый окуная вновь и вновь в хаос. Ему не хотелось ничего, кроме как просто забыться. Ощутить касание рук, что снимают одежды, а после — на коже своей. До беспамятства в усладе утопиться, прильнуть в своей глупой надежде, оказаться меж любви цепких сетей. Но то не был поиск случайной утехи и это старались как можно яснее дать понять — ведь, как бы то глупо и по-детски не звучало, симпатию к Нортону у барона и правда была. — Мне кажется, я не сумею… — он раскрывался, словно жеод, под невзрачным и грубым серым нутром открывая блеск давно спрятанной… доброты? Способен был беспокоиться и не бахвалиться, а правда свою слабость или неумение с честностью признавать. — Сумеешь. — А вдруг я Вам что-нибудь сломаю? — Не сломаешь. Орфей был готов, если быть откровенным, уверять его в обратном всю ночь. Ему правда хотелось быть рядом, да и до риска барон был охоч. Без азарта барон — не барон, то просто. К тому привыкли все — но пока что не сам Нортон. Даже если азарт этот касается собственного тела. Ну что ж поделать, если мысль эта в голове плотно засела. Остаётся Пириту лишь так тяжко, как только может, вздохнуть. Ох, никогда бы в жизни не подумал, что будет отказываться от… перепихона..! Но от вздоха ещё одного вздымается слегка его грудь — и решается он всё же послушать барона. Ну верит же, то мило, разве не так? И руки грубые аккуратно касаются нежного тела, пока в горле едва проходит глоток. Ладонь его совсем отяжелела, и начинается безумия новый виток. Барон красив. Статен. Изящен. За ним наблюдать — сплошное блаженство. И когда его тело лишается сначала жилетки, а потом и рубашки… хочется тронуть. Хочется быть рядом. Хочется почувствовать шелковую кожу, прижать к ключицам свою «гадкую рожу», замереть и слушать бьющееся сердце, что так громко бьётся в крохотном тельце; получить похвалу и глупо столь улыбнуться, желая никогда от сна этого не проснуться. Потому что всё ещё сложно верить, что оно наяву. — Трогай, не бойся, — освещает он своей хитрой улыбкой. Выгибается талией гибкой. Подставляется, хочет ещё — для него касания этой нелепой каменной ладони приятней, чем ласки множества дев. Ему не хотелось уж получать внимание ни от кого, кроме «старого вонючего шахтёра» — в лице его ноль укора, а на тумбочке рядышком — бутылка ликёра. И два бокала — для их маленького бала. Правда, танец выбран слегка необычный… Орфею нравится с ним быть. Просто того хватает; но для храбрости можно обоим и немножко алкоголя налить. Чтобы не захотелось при виде совсем оголённого тела пятиться и отступаться, головою качать и стыдливо от взгляда своим единственным глазом убегать. А Нортону неловко — дорогое же..! — Пей. «И ни о чём не жалей». То не произносят, но смысл понятен. И правда хватает лишь одного глотка, чтобы стало как-то попроще. В голове явился приятный туман, слегка затянувший все глупые мысли. И теперь и на каменном лике возникает та самая улыбка, что так нравилась лорду. Эта грань между выдумкой и реальностью потихоньку истёрта; и, если честно, столь малое тело даже приятно держать в своих мощных руках. Но и страшно — так мал же, изящен и хрупок, словно хрусталь. Нортон умел, безусловно, с хрусталём обращаться, но это новое тело было всё ещё непривычно, а писатель у него был один..! И ему не хотели бы поставить даже случайных синяков. Оказался весьма вежливым в глубине тот, кто Золото Дураков. А он ласки хочет, как непослушная кошка, что под руку лезет и лезет, громко мурча, и так в душу смотря, что становится стыдно. Вот у Орфея каким-то образом взгляд совершенно такой же — очень жалостливый, нельзя ему отказать. Вот и приходится за бёдра, тоже уже оголённые, брать. Он совершенно не похож на человека, и то барона невероятно привлекает. Его касания холодны и заставляют мурашки пробежаться стадом по коже. Он огромен и просто по конструкции своей груб; и сколько бы он не пытался нежнее, сцепляются пальцы на коже бледной хваткой крепкой и верной. Чуть больно, но не будут о том канючить и плакать — нет, не хотят сейчас чем-то пугать. Ведь не совсем уж известно, когда будет новый раз. Нортон считал себя грубияном. Нахалом, вандалом и кем бог весть ещё. Однако с этим конкретным человеком обращаться как-то иначе не позволяет себе сам — да и нет желания, сколько бы злобы иногда из-за этого не выливалось. — Я могу подготовить своё тело, — шёпотом пьяным и сладким прямо как тот самый ликёр. А взгляд карих глаз как обычно хитёр. Неловко. Пусть Нортон вроде и без этого знает, что барон — не простак. Испробовал много. В том числе и в таких делах был… подкован. А Пирит не знает, куда девать свои чёртовы руки. Вроде водит по плечам, скользит ими по спинке, но всё равно будто что-то не так. Боится сломать. Искренне. Не только потому, что весь особняк поднимется сразу на уши. Нет, совершенно не только. Он был похож на певчую птичку. Особенно теперь, с этим новым обличием. Маленьким и очень-очень хрупким. И точно так же, как крошечную пичугу, его стоило брать со всей возможной нежностью и аккуратством. Только сейчас до Пирита начала доходить вся романтика обстановки. Полумрак, свечи, ликёр. Даже это дыхание, улыбка и шёпот. Барон точно искал не просто удовольствие на одну шаловливую ночь. — Я могу хоть как-то помочь? — О, правда, не стоит. Пирит думает, что он от нетерпения скоро изноет. И когда становится, кажется, уж совсем невыносимо, барон касается его талии совсем едва уловимо — зовёт, улыбается, садится ближе на пах, похотливым лукавством сияя в глазах. Собственно, оно завлекает — больше не собираются ждать. Ладони, в целом-то, и одной хватает, чтобы обхватить эту тонкую талию. Быть аккуратным, но уже более резвым; в улыбке тупой расплываясь от каждого жеста, стараясь угодить, усладить… искреннейше полюбить. Показать, что умеют. Что доверяют не зря. Член холодный проскользает меж ягодиц; твёрд и теперь уж кажется глупой шутка про камень — водят пальцами по пояснице кругами и пытаются успокоить, расслабить. И барон в руках глухого гранита мякнет, как кукла, лишь прося быть ещё раз аккуратным. Нортону не нужно повторять, он будет — даже нрав свой крутой в кои-то веки остудит. — Не больно? — Нет. — Хорошо… Орган медленно входит, стенки собой раздвигая; толст и крупен, но обоих тем наслаждает. То что-то совершенно иное, попытка быть ближе, а не просто времяпровождение для двух уставших тел. В этом есть что-то больше, чем просто движения. Чего-то нежнейшего и мягчайшего отражение. И это приятно не только потому, что вокруг члена едва пульсирует и сжимается тело. И тем, и другим вроде как сама любовь овладела. Просто один не признается никогда. Но если бы не любил — не вопрошал о здоровье, не беспокоился бы и не медлил лишь чтобы не сделать больно. И этих всех знаков Орфею достаточно, чтобы откинуться вольно. Улыбнуться, тихонько что-то счастливое промычать и совершенно отдаться, оставляя растерянный камень со всем ворохом мыслей наедине. Раньше во время секса у Нортона мозг звенел в оглушительной тишине. Трахался безбожно, лишь чтобы не думать. А теперь как-то наоборот — невольно теряется в собственных мыслях, концентрируясь меньше на самом процессе. Ведь у него нет больше болезней. И бежать не от чего, прячась в простом доступном грехе. Находится место даже глупым сравнениям. Находится смелость что-то сказать тому, кто движется сам на его твёрдом члене, а не просто довольно долбиться. Обычно многословный барон молчалив — оттого почему-то решает сам Нортон романтики задать мотив. Перехватить инициативу, не дать уйти счастья переливу, самому найти слова похвальбу, поняв, что всё не сон, а наяву. Нортон не умел заигрывать. Комплименты его были просты, как он сам. Он привык — всунул, вышел да по делам. А здесь иначе. Могли бы пропустить мимо ушей, да Орфей чуть замедляет темп — не ожидает от Нортона поэм, но заинтересован, оттого взгляд его лицу дарован. И приходится голосом бурлить, выдавая своё глупое сравнение барону на обозрение: — Вы как… канарейка. Та яркая жёлтая певчая пташка. Нортону в комплиментах явно нужна хотя бы поблажка. — Канарейка? — переспрашивает барон, цепляясь пальцами за грани камней, даже, кажется, двигаться начиная лишь быстрей. — Я предпочёл бы ворона или, на крайний случай, хотя бы оленя. Нортон мнётся. Но повторяет. — Нет, именно канарейка. — И почему же? — лукавой улыбкой барон одаряет. — От Вас зависит моя жизнь. — Ох. — И то непонятно, вздох от вошедшего глубоко члена иль от искреннего удивления столь милым шахтёрским сравнением. Нортон лишь придержать его может аккуратно, подставляя под спину свои громоздкие пальцы. И вздохнуть, ощущая себя и правда тем ещё дураком. Правда, без всякого злата. — А ещё, сэр Орфей… у Вас очень красивый голос. Оказывается, ещё камни способны смущаться. Даже немного краснеть..!