цветок, тянущийся к солнцу

Морской бриз щекочет ноздри свежестью — такой соленой, что хочется чихнуть. Водная гладь даже во тьме позднего вечера кажется прозрачной; светящиеся медузы стайками копошатся у берега, озаряя собой неглубокое дно. Пляж понемногу пустеет: складываются шезлонги, закрываются киоски с едой, сворачиваются рыболовные снасти. Ризли докуривает сигарету и отшвыривает ее в песок. Тут же вздыхает, осознав оплошность, и послушно отправляет окурок в переполненный мусорный бак. Неспешно бредет к выходу, отряхивая штаны. Утомительно долгий день все никак не заканчивается: солнце из последних сил держится за горизонт, не желая нырять в море. Мокрый песок под массивными подошвами вяло шелестит, насовсем умолкая, когда до тротуара остается несколько шагов. Автомобильная дверь со следами недавней аварии настежь распахивается, впуская в салон влажный и пыльный ветер. Ризли тяжело опускается на сиденье, не торопясь заводить машину. Закуривает вторую сигарету. Смотрит поверх руля на красиво догорающий закат, почти жалея, что не с кем его разделить. Третья сигарета исчезает в пачке со звонком телефона. Ризли коротко отвечает на вопросы подчиненного, обещает вернуться через полчаса. Снова вздыхает — вероятно, сегодня опять не удастся поспать в своей постели. Он так устал. Судья вполне обоснованно требует предоставить с полсотни обвинительных заключений к началу следующей недели, чтобы успеть изучить каждое и решить, стоят ли эти дела судебного разбирательства. Изучать там пока нечего: они еще даже не утверждены. Ризли самого себя ненавидит за эту задержку — куда-то разом исчезли годы опыта и смекалки, ранее помогавшие выполнять свою работу с впечатляющей скоростью без потери объективности. Вместо них — всепоглощающая измотанность. Где-то на задворках сознания совесть раздраженно зудит: «Нужно было заняться этим раньше, а не тянуть до последнего». А раньше, если верить календарю, были судебные заседания, бесконечные расследования, еще более бесконечная возня с бумагами и снова заседания. Ни одного свободного дня в этом месяце. Похоже, выспаться получится только в следующем году. Пятая сигарета летит в урну у входа в суд. В столь позднее время из сотрудников здесь только уборщик, охранники и пара стажеров, которых Ризли лично отобрал в свой отдел. В кабинете царит полумрак; голубоватые экраны мониторов захламлены открытыми окнами документов, записей с камер наблюдения, фотографий. Один из стажеров, несмотря на залегшие под глазами тени, приветствует Ризли с улыбкой, протягивая ему папку с материалами дела в одной руке и почти холодный биг мак — в другой. Тот благодарно кивает и съедает угощение в два укуса. Пальцы, которые сейчас хотели бы до подбородка натягивать одеяло, перелистывают десятки страниц с описаниями преступлений, выдвигаемыми обвинениями, доказательствами. Ризли то и дело трет переносицу, снова и снова вчитывается в записи, из последних сил концентрируясь на смысле текста и пытаясь оценить его объективно. Кончик шариковой ручки нетерпеливо стучит по деревянному столу. Стопки утвержденных и неутвержденных заключений растут с равной скоростью — стажеры время от времени восклицают: «Господин Ризли, взгляните!» и со всех ног несутся к столу начальника, размахивая новыми бумажками. Стрелка настенных часов лениво переползает через выпуклые отметки и останавливается на цифре два. — Перерыв, — больше для себя объявляет Ризли и выходит на балкон в общем коридоре. Пепел восьмой сигареты медленно опускается мимо пепельницы на каменный парапет. Ухоженный сад с яблоневыми деревьями, кольцом обвивающий территорию, привносит в безрадостную атмосферу этого места немного уюта, но и он во тьме кажется слишком уж неприветливым. Острый слух различает мерное гудение вендингового автомата в глубине этажа, тихие всплески воды в фонтане на площади неподалеку, стрекотание сверчков в кустах. И еще один звук — неожиданный и в то же время полностью естественный для этого здания в любое время дня и ночи. Невысокие каблуки дорогих туфель стучат по мраморной плитке. Шаг размеренный, но не слишком. Твердый. Хорошо знакомый. Ризли не оборачиваясь спрашивает: — Сигарету? — Спасибо, я не курю. Высокая фигура аккуратно, чтобы не запачкать рукава такого же дорогого костюма, опирается на парапет рядом с ним. Нёвилетт некоторое время молчит, тоже наслаждаясь небольшой передышкой на свежем воздухе. Относительно свежем — Ризли гасит в пепельнице остатки девятой сигареты и тянется в карман за десятой. Иллюзия случайной встречи двух незнакомцев рассеивается с безобидным вопросом, от которого совсем немного хочется взвыть на луну. — Позволь узнать, как продвигается утверждение заключений? Ризли не решает признаться, что приступил только сегодня: — Так же, как и вчера. Довольно медленно. Но у меня в команде много светлых голов, справимся. — Я могу как-нибудь помочь? Мне бы не хотелось, чтобы и ты коротал ночи в здании суда. — Мешаю твоему уединению? — отвечает Ризли несерьезно. Нёвилетт не понимает шутки и удивленно приподнимает бровь: — Нет, я обеспокоен тем, что ты жертвуешь своим здоровьем ради работы. Задача, без сомнения, важная, но она не стоит упущенных часов твоего сна. — Уж кто бы говорил. На это Нёвилетту возразить нечего, и он снова замолкает. Глядя, как растворяется сигаретный дым в ночной темноте, Ризли запоздало осознает, что говорит с судьей неподобающе, а тот и не выказывает признаков недовольства. Кажется, ничто не способно вывести его из равновесия. У Ризли равновесия осталось ровно на одно следующее разбирательство. Завершится оно, и внутренний ресурс, который годами его подпитывал, пока он гонялся за справедливостью и помогал вершить правосудие, исчерпается в один миг. Как же он устал. — Когда ты последний раз был в отпуске? Вопрос ввергает Нёвилетта в легкое замешательство: — Хм. Дай подумать. Три… нет, кажется, четыре года назад? Я не могу вспомнить, — искренне недоумевает судья. Ризли свой последний отпуск тоже не помнит. Он облокачивается на прохладную поверхность парапета, вперед наклонив на пару секунд затекшую шею. Хочется просто сползти коленями на пол и не вставать добрый десяток лет. — К понедельнику все будет готово. — Знаю. Я и не думал сомневаться в твоем умении соблюдать поставленные сроки. Многим следует взять с тебя пример. По части продуктивности, а не ночных переработок, конечно. — Тогда зачем спрашивал? Никотиновый выдох морщит Нёвилетту нос. — Неловкая попытка поддержать разговор. Мне стоило бы знать, о чем, кроме рабочих вопросов, с тобой беседовать, но мы довольно редко видимся за стенами этого учреждения. Впрочем, и в них тоже, — он едва заметно улыбается, глядя на свои сцепленные в замок руки. Ризли понимает намек: на работу он приходит тогда, когда Нёвилетт уходит обедать, во второй половине дня они обмениваются в зале суда вежливыми «Да, ваша честь» и «Благодарю, господин прокурор», а по ночам оба предаются бумажной волоките в своих кабинетах. — Досадное упущение. — В самом деле? Будь на месте Нёвилетта кто угодно другой, Ризли счел бы такой вопрос откровенным кокетством — о пугающей силе прокурорской харизмы уже давно слагают легенды. И он без зазрения совести этим пользуется, когда необходимо, но сейчас совсем не тот случай. Нёвилетт, исключительно эрудированный и внимательный, способный на глубокую эмпатию, совершенно не искушен в общении с кем бы то ни было. Внешне нелюдимый, он всегда наблюдает за происходящим в социуме со стороны, не имея возможности быть его частью. Поэтому в его вопросе нет ни тени лукавства. Нёвилетт неподдельно — и с некоторой долей надежды — интересуется будто бы риторически, действительно ли кто-то видит в нем достойного собеседника. Таких людей и правда немного. Ризли одновременно ненавидит этот факт и обожает его. Одиннадцатая сигарета, ведомая ловкими пальцами, совершает три оборота вокруг своей оси, прежде чем поймать огонь зажигалки. — Я хочу видеться с тобой чаще, Нёвилетт, — устало смотрит на него Ризли снизу вверх. Стоит ему выпрямиться, и расстояние между ними перестанет быть подходящим для делового общения. Но, строго говоря, в такой-то час они и не коллеги друг другу. Всего лишь знакомые, одинаково измученные тяжелым бременем государственной службы. Бледно-желтый свет настенного фонаря падает на лоб и щеки Нёвилетта, вычерчивая на них неровные тени, отчего лицо кажется застывшей маской — и все же чуть более живой, чуть более доброй, чем обычно. Когда Ризли только устроился помощником прокурора, до него в первый же рабочий день дошла молва о неприступной натуре судьи. О его абсолютной власти в этом здании, об одном только взгляде, которым можно приговорить преступника к соразмерному вине наказанию. Слухи не врали: Нёвилетта сторонились. Остерегались. А Ризли никогда не понимал — почему. Нёвилетт действительно был властным — но лишь в той мере, в какой это позволяли ему служебные обязанности. А под наружной неприступностью, в которой, в общем-то, ничего плохого Ризли не видел, скрывались чуткость и благодушие справедливого человека, которому просто не повезло родиться безнадежным интровертом. В день, когда Ризли сам стал государственным обвинителем, бывший начальник, передавая ему свой пост, сказал: «Вверяю тебе благополучие нашего уважаемого судьи. Ты единственный, кому он улыбается». К ушам внезапно приливает кровь — горячая, как солнце. Ризли неловко дергает себя за мочку, словно прося прекратить это недоразумение. — Вот как, — улыбка Нёвилетта становится чуть шире. Теперь она почти заметна каждому, кто изволил бы взглянуть на него. Редкое и поистине удивительное зрелище. — Признаюсь, это взаимно. Ризли выпрямляется, улыбаясь в ответ. — Тогда не планируй ничего вечером понедельника. И роскошный костюм свой оставь в кабинете: там, куда мы поедем, он не понадобится, — последнюю фразу он произносит наугад почти со смешком, проверяя Нёвилеттово равновесие на прочность. Оно дает легкую трещину. Нёвилетт моргает, но взгляда не отводит и глухо произносит, запинаясь: — Ризли, я не совсем… готов сразу к такому… Непонимающе сведенные брови и порозовевшие щеки имеют свое очарование — и оно стоит всех хитростей на свете, даже выдуманных, решает Ризли. Но тут же он спешит сгладить неловкость, так быстро между ними возникшую: — К какому? Я имел в виду пляж. Поедем послушать море, посмотрим закат. Может, искупаемся. Извини, если смутил тебя. — Конечно, — Нёвилетт поджимает губы, явно коря себя за неверную интерпретацию услышанного. Взор спокойных глаз, в которых лишь угадывается тень огорчения, обращается к верхушкам небоскребов, люминесцирующих вдалеке. От улыбки не остается и следа. Ризли навсегда запрещает себе подшучивать над ним — по крайней мере, до тех пор, пока они не узнают друг друга поближе. Никотиновый выдох прячется в широкой ладони, когда истлевший окурок падает в объятия сморщенных друзей по несчастью. Повисшая в воздухе тишина сковывает барабанные перепонки; посторонние звуки, бывшие раньше просто фоном, отныне кажутся такими громкими, будто раздаются прямо в голове. Усталость, отступившая было на пару шагов, набрасывается с новой силой: рвет на части спину, тянет вниз тяжелые веки. Ризли отмахивается от нее, как от назойливой мухи, куда больше беспокоясь о чувствах, которые мог по неосторожности ранить. — Все в порядке? — Да, — выныривает из глубин своих раздумий Нёвилетт. — Просто представил, как в конце рабочего дня выхожу из своего офиса в купальном костюме. Он произносит это с абсолютно серьезным выражением лица, но Ризли все равно не может удержаться от смеха. В последующем молчании оба не чувствуют неудобства — только тихое удовольствие от компании друг друга. Темы для разговора заканчиваются вместе с двадцатью минутами, отведенными на перекур; дисплей мобильного телефона осторожно напоминает, что до рассвета осталось всего несколько часов. — Пойду-ка я обратно к своим бумагам, а то время поджимает. Спасибо за компанию. — Всегда пожалуйста, — негромко отвечает Нёвилетт и возвращается к созерцанию небоскребов, уходящих высоко в облака. Хотя его фигура полностью неподвижна, как украшающая парапет статуя, плечи расслабленно вздымаются — словно и не несут на себе тяжесть тысячи судеб. И так же расслабленно лежат изящные пальцы там, где камень еще хранит тепло чужого тела. Когда Ризли переступает через порог, ведущий обратно в темный коридор, его провожает мягкое: «До встречи в понедельник». В кабинете прокурора стажеры, не поднимая голов, яростно печатают что-то в своих ноутбуках, сверяясь с документами. Заслышав шаги, они спешат обрадовать Ризли, что большая часть работы уже сделана. Он не торопится их хвалить — внимательно просматривает все бумаги, сопоставляет свои выводы с карандашными заметками на полях, а написанное проверяет на предмет даже малейших ошибок. — Хорошо, — наконец говорит он. — Идите уже домой. Завтра продолжим. И чтобы к моему приходу все были на месте. Подчиненные переглядываются, улыбаясь — в лучшем случае Ризли появится в здании суда к полудню. Он еще остается некоторое время в офисе — составляет график заседаний и приема обращений на следующую неделю, наводит порядок на рабочем столе, аккуратно упаковывает необходимые судье документы в увесистую папку. Утром понедельника кто-нибудь из подчиненных отнесет ее Нёвилетту. Дорога до дома не отпечатывается в памяти. Двенадцатая сигарета бессовестно прыгает из окна машины на автостраду и прощается с жизнью под колесами почтового грузовика. Незастеленная постель игриво приветствует обессилевшего хозяина, совсем чуть-чуть недовольно шурша, когда тот падает на нее прямо в одежде. Ризли отключается, крепко обнимая подушку, во сне странно напоминающую знакомый силуэт дорогого пиджака. В понедельник, торопясь на работу и на ходу допивая остывший чай, он читает пришедшее ранним утром сообщение: «Заключения получил. Первое слушание в следующую среду». И еще одно, несколькими минутами позже: «Постараюсь сегодня закончить ровно в 19:00». В этом коротком тексте нет ни грамма романтики, но сердце по прочтении начинает биться немного быстрее. В рабочем портфеле рядом с бумагами теснится впопыхах свернутое тонкое покрывало. Для пакета с пляжными шортами места не остается, и Ризли просто пихает его в бардачок, уверенный, что никто, кроме него, туда не полезет. Неделя обещает быть тяжелой — как и все недели, что были до нее, и все, что еще будут после. Телефон традиционно разрывается от уведомлений и звонков, но приподнятое настроение не смыть даже дождю, так некстати заморосившему по капоту и крыше джипа. Погодный виджет успокаивает: к четырем обещает проясниться. Ощущая внезапный прилив сил, Ризли едет навстречу новому дню, мысленно перематывая его поближе к вечеру. А где-то внутри, словно цветок, тянущийся к солнцу, готовится расцвести глубокое, светлое чувство.