С покорной улыбкой рисую абстракции
Верю, что кисти рук будут прочны
* * *
В какой-то момент ты просто перестаёшь понимать, что происходит вокруг. Всё кажется чуть другим, будто смотришь через стёкла розовых очков или слишком вычурные витражи: реальность воспринимается иначе, чуть искажается — будто на самом деле ты очень крепко и долго спишь, — а цвета резко становятся в несколько раз ярче. Но неизменным остаётся одно: даже если ты ничего не понимаешь, лёгкое безумие с примесью слишком яркой эйфории всегда выглядит чересчур соблазнительно — так же, как и Мишель, тонущая в огнях ночного клуба; но в этом признаваться вслух никто, естественно, не собирается. Да и весь мир, кажется, состоит из сотен, тысяч или миллионов — с математикой у Лизы всегда было плохо — абстракций: чувства, которыми кишит абсолютно каждый живой организм, моральные принципы, понятия «добро», «зло», «верность», «честность» и дальше по списку. А «любовь» — такая яркая, трепетная, о которой все грезят с детства, — этот список возглавляет. Ты не можешь взять их в руки, продать, купить в круглосуточном под домом, понять правильно — «правильность» в список абстракций, получается, тоже входит, — потому что абсолютно для каждого значения кардинально разные, и на сто процентов дать им точное-точное определение невозможно. Потому что их, кажется, не существует вовсе. Но стоит один раз почувствовать или обдумать — не забудешь и поймёшь. Хоть и каждый понимает по-своему. Лиза устало падает на диван в углу — совсем близко к Мишель. Жадно тянет воздух носом и пытается отойти от пика ночной активности: пару минут назад они кричали песни во всё горло, танцевали, будто в последний раз, и даже случайно умудрились познакомиться с какими-то девушками, которые составили им компанию на паре песен — весело и слишком утомительно. — Почему мы каждый раз встречаемся… — слишком громкая музыка нарочито сбивает с мысли, связки напрягаются в попытке перекричать, слабая одышка не отпускает до конца. — Встречаемся… Мишель начинает в открытую, чересчур громко смеяться, кладёт руку на чужое плечо, мягко поглаживает и очень громко, но слишком тихо, уточняет: — Мы встречаемся? Сразу становится понятно, что звучит это, мягко говоря, слишком провокационно. Без какого-то понятного контекста тем более. И это напрягает — совсем чуть-чуть. Наконец-то получается закончить: — В клубе. Мишель слабо бьёт кулаком в плечо, показательно дует губы — ради шутки, конечно же, — и, наклонившись очень близко, выдыхает прямо на ухо глупое: — Та песня про тебя была, знаешь? Лиза слабо качает головой — готова поспорить на что угодно, что дура в их дуэте не она. А после поворачивается, заставляя поднять голову, мягко обхватывает подушечками пальцев чужой подбородок и тянет на себя; но в паре сантиметров останавливается, хмыкает и выдаёт грубоватое: — Ты тоже далеко не ушла, знаешь? — Знаешь, — кивает. Лиза показательно цокает — улыбка всё равно сдаёт с потрохами, — отпускает чужую рожицу и начинает рассматривать всё вокруг. И резко становится понятно, что девушек здесь очень и очень много, но самая-самая сейчас глупо улыбается рядом, а пару минут назад на спор садилась на шпагат. — Кстати, не знала, что ты умеешь садиться на шпагат, — резко выдаёт Лиза. — Я вообще много чего умею… Просто ты ещё не всё успела увидеть. И Мишель слишком хитро улыбается. Прямо как клишированная лисичка из сказок с красивыми блестящими глазками.* * *
Музыку нахально променяли на тишину, которую всё равно перебивают рваные выдохи прямо в губы. В памяти у Мишель отложилось, что их фотографировали — запомнились чересчур приятные прикосновения и неловкий смех. Очень смутно запомнился холод, который пробрался под кожу, когда они только-только вышли из клуба. Ещё мутнее помнился момент, в который они пришли к решению переночевать вместе — тогда казалось, в самом невинном контексте, просто хотели поговорить. И совсем не отложились минуты, в которые они ввалились в квартиру, просто прилипли друг к другу, еле стянули верхнюю одежду и доковыляли до кровати; а после бесцеремонно на неё упали: Мишель чуть не ударилась макушкой об изголовье, лоб Лизы был в паре миллиметров от чужого подбородка. Чужие кисти раскованно разгуливают по телу. Заползают в длинные розовые волосы, пробираются под одежду. Кончики пальцев рисуют никому не понятные абстракции прямо на коже: мягко начинают с области грудной клетки и медленно, нежно и трепетно тянутся вниз — выдох. Всё это — ответная реакция на замысловатую инсталляцию. Лиза постоянно провоцирует, постоянно идеально сочетает в себе несочетаемое: смазливое лицо, подтянутое тело, извечную привычку доминировать и слишком мягкий характер — ну или он такой только с Мишель. Да и ни с чем, кроме странного, понятного далеко не всем искусства её сравнивать не получается. Как бы ни было стыдно признавать, кажется, Мишель готова бесконечно подставляться под касания тёплых рук. Готова ёжиться, рвано выдыхать от кончиков пальцев, нагло пробегающих по впалому животу вниз — прямо к ширинке. Да и собираться после этого домой тоже почти готова — хотя на этот раз планирует задержаться на подольше. И сколько бы Мишель ни убеждала себя в обратном, попытки совладать всегда заканчиваются нескромными засосами на шее. Просто тянет. И в моменте совсем не беспокоит. — Приподнимись, — хрипит. Грубый, но слишком сладкий голос ощущается, как смертный приговор — ты боишься, потому что, кажется, он решает твою судьбу; но неутомимо ждёшь его, как бы ни хотелось этого признавать. Послушно опираться на руки, позволяя стянуть с себя штаны, Мишель тоже совсем не против. И нарочно наступать в эту глупую лужу, которая в голове давно превратилась в целое море без дна, тоже «за». Невыносимая тягость внизу живота заставляет нетерпеливо ёрзать на месте, закусывать губы и сжимать ноги — потому что Андрющенко невыносимо долго избавляется от своей кофты. Приступ аритмии, первая вещь Лизы, которая банально оказывается на полу, дорожка смазанных поцелуев по линии челюсти, ладонь, сжимающая внутреннюю сторону бедра, катастрофическая нехватка воздуха, и Мишель, опомнившись, мягко давит на плечи в просьбе прекратить — она совсем не против ещё раз повестись; но не может успокоиться с навязчивой мыслью, ради которой это «переночевать» и появилось. Лиза не понимает, зачем, но послушно выпрямляет руки и чуть отдаляется — хоть и продолжает нагло нависать сверху. Мишель укладывает холодные ладони на тёплую шею, смотрит прямо в глаза, старается отдышаться. Тихо усмехается, чересчур искренними, горящими карими упирается прямо в рожицу напротив и напоминает: — Мы вообще ехали, чтобы поговорить, — и на выдохе дополняет: — Все наши разговоры по душам заканчиваются одинаково. Замечаешь? Стыдливо поджав губы, Лиза кивает. Порывается пропищать что-то жалобное, извиниться и оправдаться как-нибудь, лишь бы ей позволили наконец-то довести начатое до конца. Но попросту не успевает толком собраться с мыслями — Мишель перебивает: — Разговор переносится на утро? И эта альтернатива устраивает полностью. Кажется, на все сто десять процентов. Лиза покорно улыбается, слабо кивает и, наклонившись, выдыхает прямо на ухо краткое: «Да». Хотя обе прекрасно понимают, что этот разговор, который откладывается весь вечер — что-то вроде табу. И одну это устраивает, потому что говорить страшно. Устраивает абсолютно всё. Второй жизненно необходимо расставить все точки над «и». Но желание рвано выдыхать, чуть прогибаясь в спине из-за чересчур обжигающих прикосновений, из раза в раз побеждает.* * *
«Мишель» — всего шесть букв, два слога, а внутри от одной мысли — как назло, приличных очень мало — всегда мечется бешеный трепет без тормозов. Абсолютно всё с ней — спонтанность. Абсолютно всегда и всё идёт очень резко, неожиданно, странными рывками из последних сил, которые получается выжать, несмотря на вечные капли яда, которые из раза в раз они же и пускают в эту незамысловатую «любовь» — это же именно эта абстракция? Даже вчера они встретились спонтанно — как всегда, потому что по плану ничего никогда не идёт. И на ночь Мишель осталась тоже спонтанно. И рядом на смятой простыни они проснулись тоже абсолютно спонтанно. Но спонтанно не случайно. Всегда понятно, что это случится, только без точного ответа висит вопрос: когда этот следующий раз будет? Мишель вовсю рыскает по номеру, рассматривает разбросанные по углам вещи, бурчит про катастрофическую нехватку свободного пространства и невыносимый бардак. — Доброе утро, — шипит Лиза, нехотя открывая глаза. — Доброе. Мишель натягивает первую попавшуюся футболку из чужого шкафа — слышится недовольный выдох со стороны кровати. Буркает что-то про возможный в ближайшее время акт каннибализма — всё только по любви! — открывает холодильник и разочарованно выдыхает: на полках красуется несколько банок Ред Булла и два одиноких яблока. — Ты только на работе питаешься, что ли? Лиза шипит про то, что чревоугодие — смертный грех, переворачивается на бок — шея затекла — и просто смотрит: в упор, не отводя, нежно и трепетно, будто никогда в жизни по утрам за Мишель не наблюдала. Хотя уже тысячу раз спонтанно не получалось отделаться от растрёпанных волос, первой попавшейся футболки и вечного недовольства — потому что по утрам все жить хотят намного меньше привычного, хотя в настолько унылом месте никто особо и не горит. Дверца холодильника хлопает — одно яблоко всё-таки предусмотрительно достали и отложили стол, — чересчур проворные руки добираются до шкафа и начинают нагло перерывать все вещи, аккуратно развешанные на вешалках — ну хамство какое-то. — Я твои шорты надену, — сообщает Мишель, вешая очередную вешалку на место. — Тебе моей футболки мало? — Да. Лиза хмыкает, начинает улыбаться — удивительно, что щёки ещё не болят, — и выдаёт вредное: — А если я скажу, что нельзя? В ответ показательное качание головой, закатывание глаз и наглое: — Я не спрашиваю, а предупреждаю. Лиза отмахивается, перекатывается на живот и слишком внимательно наблюдает: вот Мишель догадывается посмотреть на полках, вот находит нужные шорты, вот покачивается из стороны в сторону, пытаясь сохранить равновесие, и наконец-то натягивает на себя. — Весь вид испортила, — фыркает. Кажется, ещё несколько минут лежания на кровати, несколько двусмысленных фраз, и яблоко со стола случайно прилетит кому-то в голову — кому-то, но точно не в голову Мишель. — Вставай давай, в магазин пойдём. Вылезать из кровати совсем не хочется — одеяло будто придавило и отпускать не собирается. Хотя, пока Мишель не выпуталась из объятий, было намного лучше. Пол отдаёт холодом в стопы, тело нехотя слушается, и то не полностью — стоит встать, в глазах моментально темнеет, равновесие на долю секунды теряется; но, господи спасибо, быстро возвращается, предотвращая слишком глупое падение. Мишель хихикает, прикрывает рот кистью ради приличия и подходит, слишком искренне улыбаясь. Холодная ладонь ложится прямо на щёку, большой палец мягко поглаживает кожу — толпы мурашек. Ощущение, что внутри вот-вот что-то болезненно порвётся из-за чересчур активных «бабочек» со слишком острыми крыльями. Если это какая-то незапланированная проверка выдержки, то Лиза молниеносно сдаётся: сразу же наклоняется в попытке вытянуть поцелуй — их никогда не хватает. Но Мишель сразу же пресекает, напоминает про потерянную совесть и делает шаг назад. — Терпи, пока не поговорим, — ставит перед фактом, чужое «хочу» игнорирует. И это её право — сейчас в выигрышном положении точно не Андрющенко. Лиза хлопает ресницами и бурчит обиженное: — Опять разговоры твои… До вечера подождут. В ответ щелчок по носу, обворожительная улыбка и слишком мягкий голос, отзывающийся невозможным трепетом — и резко кажется, что и без поцелуев жить можно, если она просто говорит. — Вот вечером и будешь что-то хотеть, — и, подумав, напоминает про главную проблему сегодняшнего утра: — А сейчас я хочу есть.* * *
Делать десятки фотографий, когда Мишель оказывается рядом — привычка. И снимать «кружки» в телеграм-канал тоже привычка. А признаваться в том, что чаще всего после их встреч она пересматривает одни и те же кадры, Лиза не собирается — позор самый настоящий. Лиза резко останавливается посреди коридора, утыкается в телефон и через пару секунд поднимает камеру прямо на Мишель. Она уже даже не удивляется: только улыбается ещё шире — хотя шире некуда, — показательно отворачивается и продолжает плестись вперёд, подбрасывая это дурацкое яблоко — выглядит как угроза. — Тут какая-то дама с яблоком, — сдерживать тихие смешки невозможно. — Что вы тут делаете? — Хату хочу ограбить. Довольствоваться спиной Мишель, конечно, неплохо, но засветить рожицу чуть на подольше очень хочется. Шаг ускоряют, нагоняют, и наконец-то Лиза плетётся не сзади, а рядом — ну не всегда же Мишель быть впереди планеты всей. — Ограбить хату? — уточняет. — Да. — Ну, судя по футболке, Вы уже частично это сделали. Мишель посмеивается, тянет уголки губ ещё выше: — Ну, это доберётся мне сто процентов. — Да нет. И говорить резко становится нечего. Ну, есть что, на самом деле, слишком много даже; но не на аудиторию точно — хочется сказать что-то слишком нежное, интимное и при этом настолько искреннее, что это невозможно сравнивать с обычными вульгарными комплиментами. Телефон прячут в карман. А от желания не вовремя открыть рот становится тревожно — «им» это не свойственно. Не свойственно, потому что кое-кому всегда по-наивному и по-глупому страшно. Но сдержать заботливый комментарий не получается: «Ты точно не замёрзнешь так?» Мишель непонимающе хмыкает. А потом замечает, что фильтровать речь уже совсем не обязательно, и, тихо посмеиваясь, отрицательно мотает головой. И через пару секунд, глядя по сторонам, заявляет: — Бля, была бы у меня куча денег, я б этот отель выкупила…* * *
Мишель наматывает уже десятый круг по номеру, постоянно говорит с кем-то по телефону и всё чаще после завершения каждого звонка бурчит, что терпеть не может весь этот мир. Лиза шипит что-то под нос, пытается настроить всё для стрима — осталось минут десять, — не вникает во всё происходящее вокруг и ничего Мишель не говорит — ну, чтобы случайно не отвлечь от чего-то очень важного. Но через пару минут, когда Мишель заканчивает ещё один звонок, Лиза всё-таки интересуется, не отводя взгляд от монитора: — Слушай, я тебе мешать не буду, да? — Скорее я тебе помешаю, — тихо посмеиваясь, парирует Мишель, снова набирая какой-то номер. Лиза хмыкает, кивает и продолжает пропускать всё остальное мимо ушей. Вот Мишель в очередной раз сбрасывает трубку, шипит что-то очень недовольное. Вот снова набирает какой-то номер. Вот ходит по кругу и опять шипит, когда из трубки слышатся гудки. И ещё. И ещё. Лиза уже в принципе перестала понимать, когда она говорит с кем-то, а когда просто материт кого-то под нос вне контекста. Очередной телефонный звонок заканчивается. Громко выдохнув, Мишель — не удивительно — фыркает, бросает телефон на кровать и недовольно тихо-тихо рычит: — Сука, неужели абсолютно каждый поставщик дегенерат? Ничего, блять, не понимаю. Лиза тоже совсем ничего не понимает. Ну и просто сейчас совсем не соображает: уже минут тридцать ковыряется в настройках микрофона, хотя делать там, кажется, нечего. — Что случилось? — интересуется, подняв голову, когда Мишель наматывает уже сорок четвертый круг по комнате — или их было больше, не считала. Мишель наконец-то останавливается, начинает чересчур эмоционально размахивать руками и злостно рассказывать об очередном непутёвом поставщике тканей, с которым очень не повезло — облажался, и, оказывается, того, что нужно, сейчас попросту нет на складе; а когда будет — великая тайна. Чем помочь Лиза, если честно, совсем не знает. Да и «помощь» — тоже абстракция. И совсем невозможно понять, как её для себя трактует Мишель. Но смотреть на это невозможно. Жестом Мишель призывают сесть на валяющееся на полу кресло-мешок. Слушается: оказывается рядом и сразу же попадает в чересчур нежные, трепетные объятия — одна рука вокруг плеч, вторая треплет волосы. И Лиза не может ничего лучше, чем несколько раз повторять до банальности простые лестные комплименты, напоминая о том, что Мишель, на самом деле, делает очень много. Резко слышится всхлип, тихое протяжное: «я устала» — на выдохе. И сразу становится понятно, что и тревога, и стрим, да и любые дела чуть-чуть подождут — никуда не убегут. Она очень близко, и от этого цветные стёкла слабо трескаются — становится тревожно. Ничего не изменилось. Но внимания это не заслуживает.* * *
Мишель, оказывается, не утрировала. Видимо, её главной целью было по максимуму оторваться и помешать нормально работать в спокойном, не взбудораженном излишней искренностью рассудке: то в кадр влезет, то буркнет что-нибудь, то ладонь на чужое бедро уложит — ощущение, что только ради «этого» и пришла. А потом резко куда-то уходит. Берёт телефон в карман, ничего не говорит и выходит из комнаты. Кажется, вышла и вышла, ничего страшного. Но Мишель не возвращается ни через минуту, ни через пять, ни через десять. Становится не по себе — куда делась-то? Стёкла трескаются, трескаются, трескаются. На первое место снова становится тревога — самая уродливая абстракция, которую когда-либо можно почувствовать. Глупо оправдавшись перед аудиторией, Лиза переступает через провода, плетётся в сторону выхода, неловко чуть запинается о небольшой порожек и тихо-тихо матерится; а ещё думает, куда Мишель вообще могла деться. Вариантов мало, всего два: либо ванная, либо где-то за пределами квартиры. И, щёлкнув выключателем, Лиза понимает, что в ванной никого нет. Смотрит на небольшую полку у входа — карточки, которая открывает вход на этаж, там нет — и убеждается, что вторая догадка верна. Быстро нарыв телефон в карманах, Лиза выслушивает гудки и выдыхает, когда ей отвечают. — Ушла и пропала. Где ты? Мишель тихо смеётся. По гулу проезжающих машин и ветру становится понятно — на улице. Кажется, только что динамик предусмотрительно прикрыли ладонью — стало слышно намного лучше. Выдох прямо в трубку и краткое: — Курю, — а после встречный вопрос: — Ты скоро закончишь? — Через часа два, думаю… в часов одиннадцать, короче. А что? Мишель хмыкает и, выдохнув, скорее всего, клуб дыма, объясняет: — Мы же хотели ещё прогуляться… Хотя нормально поговорить я хочу больше. Лиза поджимает губы, кивает — зачем, если Мишель всё равно не видит? — и глупо предлагает обсудить это позже. Разочарованное «ладно, так уж и быть» очень старательно намекает о том, что решение давно принято. — Ты скоро вернёшься? — интересуется Лиза. — Да, через минут десять… А что, соскучилась уже? — Лиза готова поспорить на что угодно, что Мишель сейчас давит улыбку до ушей. И в ответ стыдливое признание: — Возможно.* * *
Стоило камере отключиться, Мишель моментально притянула к себе. Потрепала волосы, мягко обняла и прошептала на ухо, что никуда они не пойдут — бегать у Лизы, кажется, больше не получится. Кажется, слышен хруст то ли очков, то ли витражей, то ли каких-то призм, — если призма вообще может треснуть. Слышен хруст чего-то, через что получалось смотреть на всё вокруг последние двое суток. Ночные разговоры визави, конечно, очень хорошая и интересная практика. Почему-то именно с двенадцати до трёх ночи резко появляются тысячи тем, которые, оказывается, очень нужно проговорить — главная умело избегается последние два часа. Правда, слов уже катастрофически не хватает. Спиной упёршись в изголовье, Лиза сидит на кровати, в руках мнёт подушку и смотрит куда угодно, лишь бы не на Мишель. Мишель уже начинает клевать носом, но всё равно держится, как истинный терпеливый воин с железной выдержкой: сидит напротив, поджимает ноги, обнимает себя руками и внимательно, не отрывая взгляд, смотрит. Кивает, говорит что и когда нужно и, кажется, правда хочет слушать. — Вот, — Лиза выдыхает. — Ну и, как всегда, началось, что я ничего нормального не делаю, что кофейня это несерьёзно… Зачем рассказала, сама не понимаю. — Ты, на самом деле, умница. Это правда… Мишель передвигается ближе, садится рядом — буквально плечом к плечу — и, с интересом рассматривая потолок, проговаривает абсолютно всё, что просто пришло в голову — не фильтрует, спокойно бросает слишком ласковые и слащавые комплименты. — Я не понимаю, почему она вообще… Холодная ладонь осторожно приземляется на бедро — без намёка на что-либо, очень честно, искренне, невинно. И корявые цветные стёкла, через которые удавалось упорно смотреть на всё вокруг последние двое суток, разбиваются до конца, отзываясь каким-то гулом в ушах. Она снова не там, не с тем. И снова не вовремя открывала рот. Как только Лиза чуть вздрагивает, Мишель сразу же замолкает, переводит взгляд с потолка на руку и, выдохнув, поворачивается, заглядывает прямо в глаза. — Лиз, что такое? Лиза закусывает щёки, смотрит, как подбитый волчонок — без капли какого-то искреннего доверия, — машет головой из стороны в сторону и бурчит: — Всё нормально. И, кажется, сейчас запускается что-то, что очень долго откладывалось. Кажется, откладывалось последние двое суток. Но, на самом деле, последние полгода, потому что последняя — конечно же неудачная — попытка была именно в мае. Эта тема для них — табу. Сколько бы раз её ни поднимали, всегда были обречены на провал: Лиза из раза в раз уходит, лишь бы убрать нависающую тревогу; а Мишель по новой собирает себя по кусочкам несколько месяцев — и рассыпается снова почти моментально. Но сейчас Мишель униматься не собирается. — Я просто узнать хочу… ты всё ещё боишься? Боится. И рука, поглаживающая левое плечо, уже совсем не помогает. Лиза ёжится, по-детски жмурится, мотает головой в разные стороны — когда-то кто-то говорил, что головами трясут только дети, — и слишком быстро-быстро тараторит складное: «Нет-нет-нет, всё хорошо». — Лиз, я просто хочу узнать, — выдох, и вопрос повторяется ещё раз: — Ты всё ещё боишься? Страх и тревога — тоже абстракции. Только в голове они давно обошли все остальные, стоят на первом месте, чаще всего являются главной причиной принятия каких-либо решений — во всяком случае, именно из-за них Лиза постоянно и бессовестно бегает от одного к другому, от другого к третьему и так бесконечное количество раз. Ладони сминают подушку, губы закусаны — ещё чуть-чуть, и дойдёт до крови. И Мишель — ну слишком проницательная — всё-таки что-то решает. — Поняла, — кивает. Не понимает она. Не может. Не может же? Ну это же не то. Как она может что-то понимать, если у неё всегда всё очень просто: она ни знаки препинания в сообщениях не любит, ни книги, ни разбираться в чём-либо, ни вникать, ни какие-либо правила — всегда нарушает. Ну это Мишель совсем не свойственно. Как она может что-то понять? Всегда плыла и плывёт по течению, так ещё и каким-то образом умудряется не захлебнуться — Лизе стоит поучиться. Она плыла по течению и не думала год назад. Плыла по течению и окунала под воду полгода назад. И сейчас такой же и остаётся — остаётся же? Она живёт и совсем ничего не усложняет — это чересчур. Не думает наперёд, не думает о прошедшем, не думает о настоящем. Вообще, кажется, ни о чём не думает. Это чересчур. Чересчур просто. Так не бывает. — Мы больше не будем пытаться, не бойся, — и, втянув носом побольше воздуха, добавляет: — Я уже тоже боюсь. Или уже не остаётся такой же? — С нас хватит, Лиз, — выдох. — Эти мутки изначально были ужасной идеей. «Ми-шель» — ощущается синонимом к банальному детскому «ка-че-ли». Она резко тянет вверх, загоняет под кожу чувство эйфории — будто вот-вот дотянешься и до птиц, и до облаков, и до невесомости, и до звёзд, и до самого господа бога. А после резко опускает — отпускает и из раза в раз болезненно надрывает что-то внутри, напоминая: рождённые ползать летать не могут. Но следующий чересчур резкий подъём всегда случается спонтанно, быстро. И от него обязательно станет до невозможности тревожно. — Мы в этом снова убедились. Так? Случится же? И это пугает, потому что слишком циклично. Ну, почти: разговор «по душам» впервые заканчивается не на том, что кто-то из них «заканчивает», а на чересчур бесцеремонном, резком и жёстком «с нас хватит». Как может хватить, если уже заранее катастрофически не хватает? Мишель осторожно обхватывает за плечи, опускает голову и спокойно, размеренно выдыхает куда-то в шею. И Лиза понимает, что если бы всё-таки позавчера поспорила с кем-нибудь, то феерично проиграла бы — дура в их дуэте точно она. Счастье — это, кажется, когда тебя любят. Любить — самое настоящее абстрактное искусство, которое дано людям, чтобы в этом и без того сумасшедшем мире не воцарилась полная, не подвластная чему-либо вакханалия. Но уметь быть любимым и принимать чужие выбросы серотонина — да и ряда других гормонов тоже — без страха и душащей тревоги — это искусство, которое дано не всем. И Лизе не досталось. Может только рисовать непонятные абстракции по коже и в голове во время чересчур откровенных моментов, не следовать каким-либо планам и отдаваться нестабильной эйфории — стоит перестать сносить голову, рвать всё изнутри, как все возможные стёкла и призмы, через которые мир кажется ярче, разбиваются. А без эйфории находиться рядом невозможно. Неимоверно боится, постоянно убегает, когда доходит до какого-то мнимого пика, при котором выдерживать вечную тревогу просто невозможно. Боится, что обидят; боится, что что-то пойдёт не так; боится, что в итоге всё придёт к чему-то слишком серьёзному, от чего отделаться потом не получится; боится разочаровываться. И всё равно возвращается обратно через некоторое время — скучает. Но Мишель игры в догонялки не устраивают. И смотреть на мир через какие-то кривые стёкла, которые таращит всеми цветами радуги, ей тоже не свойственно. Да и в придуманные в чужой голове «абстракции» совсем не верит — даже про них не знает. «Хватит» — это даже не абстракция. Это просто слово. Слово, которое почему-то рвёт ещё больнее какой-то тревоги.Кажется, родная, ты близко слишком до меня
В темноте совсем не вижу я себя
Я не вижу картину жизни
Я слеп, но исправит свет