Тридцать градусов жары

      Толкаю стеклянную дверь за ручку, боясь испачкать выдраенное до блеска прозрачное покрытие своими ладонями, вспотевшими от волнения. Как только дверь за мной захлопывается и я оказываюсь за пределами кабинета руководства, с плеч валится груз, на сердце и в голове становится очень легко. Шумно выдыхаю и улыбаюсь сама себе, осуждая за излишние волнения перед походом к самому Владимиру Ивановичу Громову.       Когда мне передали, что я должна быть у него через десять минут, меня бросило сначало в жар, потом в холод, потом в дрожь. Мысли в голове сменялись со скоростью света. Меня уволят? Сделают замечание? Понизят? Переведут куда-нибудь? К слову, ни одной позитивной мысли в моей голове не возникло. Абсолютно точно, я — явно не оптимист.       Собственно, причину такого вселенского страха перед посещением кабинета начальника можно связать с моей чрезмерной правильностью. За все школьные годы моих родителей ни разу не вызывали к директору, а мне не высказывали даже малюсенького замечания. За все время обучения в университете, я ни разу не оказывалась в списке должников по тому или иному предмету, что уж говорить о списках на отчисление. В общем, синдром отличницы налицо.       Самые плохие и мрачные прогнозы всплывали в моей голове, пока я преодолевала не столь большое расстояние между ангаром для авиа техники и диспетчерской, где и находился кабинет Громова. Конечно, я успела раз десять жалобно вздохнуть в пустоту, сказав о том, как я устала, хотя это было совершенно не так, и раз пять споткнуться об собственные свободные брюки, хотя раньше они никогда не мешали мне ходить.       Оказалось, что все это было зря, а вызвали меня, чтобы спросить о готовности к первому полёту после принятия на работу. Испытательный срок подошёл к концу, и теперь я становилась полноправным лётчиком, способным управлять тяжёлой авиацией для тушения пожаров. Ладно, не полноправным, ибо для этого я была слишком неопытная, но должность второго пилота меня вполне устраивала.       Бегом слетаю с лестницы и, окрыленная мыслями о предстоящем полёте, распахиваю дверь диспетчерской, случайно ударяя кого-то с другой стороны. — Оп-с, извиняюсь, — сощуриваюсь от яркого солнца и стыда в попытке рассмотреть лицо пострадавшего. Когда глаза наконец отходят от потрясения ярким светом, разглядываю в этом человеке Макса. — Я к тебе с цветами, а ты меня дверью, — поджимаю губы, слегка подняв их уголки, потому что мне реально стыдно за этот инцидент. — Не прозрачные двери они такие, — разглаживаю жёлтую форму, проводя руками по плечами и похлопывая по ним. — Куда прилетело хоть? — Не важно, — достаёт из-за спины небольшой букет цветов, только что собранных в близлежащих полях. — Это тебе, — смущённо отвожу глаза в сторону, носком одним из лакированных лоферов ковыряя бетонную плиту под ногами.       В основном подарок состоит из жёлтых одуванчиков с вкраплениями фиолетовый цветов, отдалённо напоминавших колокольчики, и какой-то красивой пушистый травы, подобной той, которую засовывают даже в огромные и дорогущие букеты. Перевожу взгляд с букета на Макса и обратно, немного растерянная слишком большим количеством событий за последние десять минут. — Спасибо, — забираю цветы в руки, осторожно зарываясь носом в самую гущу и вдыхая лёгкий аромат. Пальцами нащупываю аккуратный узелок из стебелька одуванчика, на котором держится вся конструкция. — Не думал монетизировать свои флористические способности? — двигаемся вперёд, выходя из тени огроменного здания диспетчерской. — Для других так не получается, — он устремляет глаза вниз не то стесняясь сказанного, не то просто чтобы не скатиться с корявенькой бетонной лестницы. — Для кого же этого кроме меня ты тут букетики собираешь? — перепрыгиваю через последнюю ступень, оказываясь внизу быстрее, чем Шустов, и встаю на пути, заинтересованная предстоящим ответом. — Ревнуешь? — слегка покачиваю головой в знак несогласия и хлопаю ресницами, продолжая упорно смотреть в глаза.       Он приближается к моему лицу, заглядывая уже в мои глаза, как будто пытаясь найти там что-то новое, чего ещё не видел. Шумно сглатываю, ощущая побежавшие по спине табуны мурашек, будто в тонкой рубашке я стою на тридцатиградусном морозе, а не на жаре, онемевшие ноги и стук пульса в висках, но прекрасно понимаю причину полуобморочного состояния. Пытаюсь стоять и сохранять спокойствие, не отводя взгляд ни на секунду, но ещё мгновение подобного, слишком близкого нахождения его лица от моего, и мои ноги окончательно подкосятся, заставив меня распластаться прямо здесь. — Не верю, — он поднимает руку, до которой успешно достают выбившиеся из-за ушей волосы, и одним движением роняет солнечные очки, служащие ободком, вниз, на переносицу, отчего я непроизвольно вздрагиваю.       Закрываю глаза, которые только что оказались за тёмным стеклом, поднимая голову к небу и тихонько выдыхая от досады. Щёки все ещё горят, припоминая горячее дыхание в миллиметре от них. Ну как вообще можно так издеваться?       Оказываюсь повернутой на сто восемьдесят градусов влево, с тяжёлой мужской рукой на плечах и безобразно растрепанных из-за временного отсутствия очков-ободка волосами. Поправляю. устроенный беспорядок, пару раз случайно ткнув себе в глаз пушистой травинкой. — Куда идём, Дина Алексеевна? — Макс шагает вперёд, заставляя меня делать то же самое. Тычу локтем ему под рёбра, возмущенная тем, что меня называют по отчеству. — Какая я тебе Алексеевна, дядь? — виском прохожусь по отросшей щетине на его лице, концентрируя внимание на разнице в возрасте, про которую он начал говорить первый. — Тогда я только на «вы» общаться с тобой буду, — довольно улыбаюсь, за что получаю немедленный щипок за плечо, которое все ещё находится в плену крепкой руки. — Я тебе дам на «вы», — шарится в карманах желтой формы, доставая несколько леденцовых конфет и предлагая мне. Волей случая или он специально так долго ковырялся, на раскрытой ладони, покрытой шрамчиками и свежими ожогами, оказывается два моих любимых цвета: розовый и зелёный, а значит малиновая и мятная соответственно. Такой тяжёлый выбор мне не предоставляли никогда в жизни, поэтому я с надеждой поднимаю глаза, закрыв один в целях сохранения от попадания солнечных лучей. — Можно две? — Макс утвердительно кивает, и я с радостью маленького ребёнка, которому запрещают есть сладкое, забираю две конфеты, одну убирая в нагрудный карман рубашки, а другую разворачиваю, ухватившись за один конец фантика зубами, другой зажав между указательным и большим пальцем. Так как одна рука у меня занята букетом, выуживаю конфету из обертки также зубами. — Так куда идём Дин? — Чай пить, — отвечаю немного не внятно, подавившись слюной, которая выработалась в чрезмерном количестве из-за сладкого леденца.       Идём в сторону столовой, периодически останавливаясь, потому что с моей ноги то слетает туфля, то я спотыкаюсь об брюки, наверняка перепачканные пылью и травой. Как ни странно, идём мы молча, будто бы исчерпав лимит слов на весь оставшийся день. Также в тишине заходим в столовую, заказывая лишь по чашке чёрного чая без сахара.       Да, мы совершенно полностью сошли с ума, ибо пить горячий чай когда ртутные столбики термометров достают до отметки в плюс тридцать градусов — сущее недоразумение. Но чай нам налили не горячий, а спину приятно охлаждал слегка гудящий кондиционер. Достаю из кармана не выкинутый фантик от съеденной мятной конфеты и аккуратно складываю её пополам, постепенно и случайно сворачивая из него самолёт. Логические цепочки моего мозга выстраиваются слишком странно, но тем не менее я резко вспоминаю про предстоящий вылет, необходимость подготовить самолёт и себя. Быстро допиваю чай, опрокинув остатки в себя целиком, но он уходит куда-то не туда и я давлюсь, отчего часть чая идёт носом. — Дин, ты чего? — Макс вскакивает со стула, со свистом его отодвинув, будто со мной происходит что-то реально серьёзное. Хотя говорят, что можно захлебнуться в стакане воды.       Выставляю руку вперёд, чтобы показать что все в норме. В носу адски жжёт, из глаз текут слезы, и я глотаю воздух ртом, так как основной орган дыхания временно потерял свою дееспособность. — Я просто чай пить нормально не умею, — хлопаю по руке Шустова, которой он поддерживал меня за спину, пока я пыталась прийти в себя после промывки носовых пазух крепким чёрным чаем. — Куда торопишься? Перерыв у диспетчеров только через 10 минут закончится, — у диспетчеров да, а у лётного отдела закончился 5 минут назад. И где там мой синдром отличницы? Видимо, там же, где обещания о недопущения опозданий — стерты с памяти сразу после столкновения с Шустовым в дверях. Он плохо на меня влияет, помогите. — Мне ещё в самолётный забежать надо, там принести надо кое-что, — отвечаю уверенно, но в душе чувствую себя виноватой за ложь.       Так уж получилось, что при знакомстве с Максом, я добровольно умолчала о своей профессии, соврав, что работаю диспетчером. Ну постеснялась я своей бумажной волокиты и беготни между летным и диспетчерским отделами через поле с должностью лётчика на испытательном сроке. Страшно было, что Шустов убьёт меня какими-нибудь шутками о не женской профессии, хотя он бы никогда так не сделал. Но это я знаю сейчас, а тогда, когда мы только познакомились, страх превышал все допустимые нормы и заставлял молчать. Молчать и врать. Поэтому раз в день, примерно на час я успешно переквалифицировалась на диспетчера, сначала специально и осознанно, а потом заигралась и выйти из образа не смогла. Обязательно сознаюсь, напишу чистосердечное и, надеюсь, он меня поймёт. Но все это после первого вылета. После первого вылета. — Ладно, тогда выдвигаемся, — задвигаем стулья и с синхронным шумом шагов удаляемся из столовой. Расходимся уже на улице с чётким осознанием того, что точно скоро увидимся.       Сбиваюсь на бег сразу же, как только теряю Максима из вида, несясь к ангару лётного отдела. Прибегаю красная и растрепанная, будто не с миленькой прогулки с цветами, конфетами и чаем бежала, а с занятий непристойностями. Вообще это все жара виновата.       Пришлепываю внутрь, еле перебирая ногами, и сразу начинаю переключать тему с моего внешнего вида, ибо все знают где я пропадаю и почему опаздываю с перерывов, а шуток на весь отдел мне не хочется. — Не говорите мне ни слова, мне Громов первый полет одобрил, — прислоняюсь лбом к холодном металлическому покрытию самолёта, подготавливаемому к вылету и принимаю поздравления от коллег. С этим они, конечно, слишком рано — кто знает, что может случится за час? Может я вообще упаду откуда-нибудь и потеряю возможность лететь? Я же говорила, оптимизм — не моя сильная сторона.       Последующий час подготовки проходит чересчур быстро. За этот промежуток времени я успеваю немного поучаствовать в подготовке техники, а потом убежать переодеться и наконец привести в порядок растрепанное ещё после прогулки гнездо на голове.       Волнуюсь перед встречей с пожарными-десантниками, которых нужно доставить в горящую точку Карелии, больше чем перед встречей с Громовым. Во-первых, как они отреагируют на лётчика-женщину? Конечно, у нас давно уже не патриархальное общество, равноправие, феминизм, но здесь все девушки томятся в диспетчерской, и лишь я ношусь по ангару с самолётами и вертолётами. Ладно, не так уж и ношусь, ведь большее количество работы на себя любезно берет мужская часть коллектива, на все вопросы о том, чем же я заслужила такой отдых, отвечая одним ёмким словом «родилась».       Пальцами разворачиваю малиновый леденец, запрятанный на всякий случай в кармане белой рубашки. Конфета оказывается во рту, а из фантика я снова складываю самолётик, сама того не осознавая. Рядом с уже настоящим самолётом виднеются силуэты в красных комбинезонах. Все они кажутся знакомыми и таковыми являются, потому что за несколько месяцев работы тут я точно виделась со всеми. — А вы случайно не знаете полный список бригады? — спрашиваю у Валерия Петровича, ведь он должен знать с кем именно летит. Да и мне интересно. — Случайно знаем, — как-то хитро улыбается, по памяти воспроизводя пофамильно-именной состав пожарных. Помимо сухих имён, он вбрасывает всякие факты, помогающие вспомнить или представить человека. Киваю головой на каждом новом имени, усваивая информацию. — Ну и Шустов твой тоже там. — Блин, — трясу головой так, чтобы чёрные очки упали в точности на переносицу, скрыв глаза. — Он же не знает, что я пилот, — поворачиваю голову чуть вправо, встречаясь с недоумевающим взглядом Валерия Петровича. — Он думает, что я в диспетчерской сижу. — Ты думаешь, он тебя в них не узнает? — он окидывает меня взглядом сверху вниз и обратно, будто оценивая возможность не узнать меня. — Узнает, — а потом непременно устроит допрос с пристрастием в целях выяснения причины совершенного обмана. Очень сильно повезёт, если после такого он вообще не обидится.       Подходим к самолёту с пожарными, и я уже чувствую на себе изучающие взгляды, от которых хочется спрятаться. Бегаю глазами по каждому из них, изучая с ног до головы, а они, почему-то, как-то хитро ухмыляются. И у меня даже есть парочка предположений почему. — Знакомьтесь, Дина Осокина, наш новый второй пилот. Любить, жаловать, не обижать. — Приятно познакомиться, — улыбаюсь, смущённо пялясь на носки собственных лоферов, ибо не знаю, куда деться.       Пока я изучаю асфальтовое покрытие под ногами, рядом с моими ногами встают другие, отчего я поднимаю голову, отрываясь от познания мира. — Ты думала, что если ты наденешь очки, — упоминаемый предмет бесцеремонно снимается с глаз, заставляя меня сощуриться от все ещё яркого летнего солнца. — То я тебя типо не узнаю? — молчу, потому что чувствую, что это далеко не главный вопрос волнующий Макса сейчас. — Пока в диспетчерской сидела, на лётчика отучиться успела? — Обижаешься? — поднимаю виноватые глаза на него. Кажется, я никогда в жизни настолько сильно не боялась услышать положительный ответ. — Я? Нет, — оглядывается назад, после чего отводит меня в сторону, подальше от лишних ушей. — Ты мне просто объясни, почему обманывала? — Побоялась, — мой голос резко становится охрипшим, как будто голосовые связки регулярно напрягались беспрервыным криком. — Ну мало ли тебе лётчицы не нравятся, я же не знаю.       Моё оправдание вызывает неоднозначные эмоции у Шустова. Он вздыхает, набрав полные лёгкие воздуха и с шумом выпустив его, скидывает руки вверх, проводя обеими по волосам, а затем расставляет в стороны, выдавая следующее: — Да ты хоть пожарником можешь быть, Дин. Можешь вообще не здесь работать, в гражданской где-нибудь. Ты понимаешь, что от профессии вообще ничего, блин, не зависит?       Утвердительно киваю, поджав губы. Макс делает пол шага вперёд и опускает руки ко мне талию, шурша объёмным красным комбинезоном. Неосознанно хвастаюсь за шнуровку капюшона, и шумно выдыхаю в попытке утихомирить сердечный ритм, ощущая, как по спине несутся не табуны, а целые стада мурашек. То, что мы стоим практически посередине взлётной полосы в окружении других сотрудников «Авиалесоохраны» отходит куда-то на второй план. Его губы осторожно накрывают мои, а я накручиваю один конец шнурка на палец, готовая сейчас же потерять равновесие.       Не знаю, насколько долго мы простояли вот так, но после присвиста откуда-то сзади отстраняюсь моментально. Кажется, сейчас я выгляжу как школьница, которую застукали целующейся с парнем за углом. Нелепо изворачиваюсь, забирая из рук Шустова очки и надевая их на глаза, чем вызываю у него усмешку. — Щеки-то все равно красные, Дин. — Из-за тебя между прочим, — тычу пальцем в плечо, сдерживая желание рассмеяться над собственным внешним видом. — Наконец-то призналась, что не жара всему причина, — закатываю глаза, и шагаю вперёд, ибо остальные нас уже заждались. Не слышу шагов позади и оборачиваюсь, вопросительно взмахивая руками. — Да иду, иду.