Призрак Бастилии

      В моей сырой камере был лишь один источник света — продуваемая всеми ветрами дыра в стене, со вставными проржавевшими от времени и дождя прутьями. Вид из этой дыры открывался на эшафот. Изо всех камер в Бастилии был виден лишь эшафот. Не исключено, что такой пейзаж относился к еще одной из многочисленных пыток, модных в этих стенах. В Версале имели успех другие вещи — облегающий лиф из белого атласа с рукавами-панелями, множество драпировки и сюртуки из дорогущих плотных тканей. Здесь же — четвертование, избиение и дыбы, все как положено.       К этой дыре я не подходила, просто не находила в себе силы встретиться с тем, что ждало меня, с тем, что дышало в когда-то уложенный затылок. Мне хватало воспоминаний, прочно засевших в голове еще со дня казни Лу и Франсуазы-Атенаис. В те моменты, когда их предсмертные гримасы вновь всплывали перед моими глазами, я чувствовала, отчетливо слышала, как судьба сардонически смеется над моей наивностью.       Я вновь находилась по другую сторону от рукояти меча, я вновь являлась не более, чем племянницей изменника. Ни пахотные поля, приносившие в год не меньше тридцати пяти тысяч ливров, ни роскошный дворец близ Версаля, украшенный позолоченными пилястрами и лепниной ручной работы, ни драгоценности, заставлявшие своей тяжестью мою тонкую шею стонать от боли и чувства собственного превосходства, ни, элементарно, чистые руки — ничего из призраков прошлой жизни не уцелело.       Холодало. Со двора вновь доносились жалобные, предсмертные крики. Я сжимала уже даже не дрожащие плечи озябшими руками, опираясь о шершавую стену. Шея невыносимо чесалась, белая кожа за ушами была усеяна следами блошиных укусов. Где-то за тяжелой дверью раздавался мерный звук падающих капель воды.       Темнота, следующая за приходом сна была единственным спасением. Глаза закрывались, точно у мертвеца. А может, смерть от мороза и изнеможения — это не самое плохое, что могло со мной случиться?       — Не спи, — голос донесся из темного, не освещаемого ничем угла, я тут же раскрыла веки, озираясь по сторонам. — Скоро принесут ужин. Он и теплым отвратителен, а если остынет…       Знакомые, бархатные нотки украли ползущий по телу сон.       — К-кто з-здесь? — горло задрожало не то от холода, не то от страха.       — Печально, что ты не помнишь меня. Хотя, то и не удивительно, Когда я положил голову на эту самую плаху, ты была еще совсем ребенком.       — Дядя? — по спине прокатился неприятный холодок.       Он вышел из тени. Появился будто из ниоткуда таким же, каким я его и запомнила — улыбающимся, расслабленным, разодетым в лучший свой наряд. И время вовсе не тронуло его, и сырость камеры, и казнь.       Что он здесь делал?       — Не ожидал встретить тебя здесь, моя любимая племянница, — он раскрыл руки для широко объятия, и я, срываясь с места, волоча затекшие ноги по скрипучему песку, въевшемуся в прогалины пола, упала в них.       — Должно быть, я сплю, дядя, должно быть, сплю, — громкий всхлип сорвался с трепещущих уст. — Ты мне мерещишься… Должно быть, я настолько оголодала, что начала видеть… мертвых.       — Если я мертв, — он рассмеялся своим привычным бархатистым смехом, закидывая голову, каштановые кудри упали на его глаза. — Это совсем не значит, что ты не можешь меня видеть.       — Именно так бы и сказала эта чернавка Триннет.       — О, я знаком с ней. Она не снимая носит этот уродский, забавный чепчик, словно кухарка. Как ты здесь оказалась?       Дядя стоял посреди этого смрада точно так же, как мог бы стоять на самом шикарном балу Версаля. Смотря на него, я понимала, что он бы легко вписался в теперешнюю жизнь французского двора. Флиртовал бы с изящностью истинного дворянина, с показной любезностью прислуживал бы королю, каждый день проводил бы несчетные часы в болтовне и умелой верховой езде.       — Меня… обвиняют в колдовстве. Как здесь оказался ты?       — Я предал корону, тебе ли не знать, моя дорогая?       — Я не об этом. Как ты оказался здесь, в Бастилии?       — Меня арестовали. Королевская охрана приволокла под руки, — засмеялся дядя.       — Я совсем не об этом!       — Знаю, но ты задаешь совсем глупые вопросы, душа моя. Какая, в конце то концов, разница как я здесь оказался? Не будем терять драгоценные минуты от встречи!       Он подвел меня к грязному матрасу, валяющемуся в самом углу камеры, посадил, и с заученной грацией сам опустился на его край.       — У короля начал сдавать рассудок? — дядя провел теплой, широкой ладонью по моей грязной голове.       — Он собирается объявить войну Испании, — я нервно сглотнула, обхватывая колени, обернутые в помятую, но чрезвычайно дорогую ткань. — Нашему Величеству совсем некогда разбираться с охотой на ведьм, развернувшейся прямо у него под носом.       — У них должен был быть повод для заключения, — задумчиво произнес он. — Кому успела насолить девчонка-маркиза?       — Герцогиня Марли, — горячно выпалила я, понимая какая это была оплошность.       — Герцогиня? — искренне удивился он.       — Король подарил нашей семье титул, — говорить об этом перед дядей было стыдно. Он положил свою голову на плаху из-за короля, из-за этого сверкающего шиком двора, а его обожаемая племянница закружилась в шике Версаля, в шике противной ему дворцовой жизни. — Это… не то, что ты думаешь.       — Ты не обязана оправдываться передо мной. Брось это.       — Я была шпионкой. Не короля, его камердинера, — воспоминания об Александре заставили сердце сжаться. — Когда тебя казнили, мы обеднели, у нас отобрали все имущество, остался лишь особняк под Парижем и ни ливра на его содержание.       Он глянул на меня. Лицо его было мрачнее тучи. Казалось, дядюшка даже покачнулся — настолько силен был удар.       — Мы гостили у тетушки, когда Александр, тот самый камердинер, прибыл, уповая на ее гостеприимство, — отчего-то во мне разгорелось желание рассказать дяде все, без утайки, слова текли из уст, точно лава течет из жерла вулкана. — Он застал меня за воровством. Я воровала у тети Сюзанны.       Дядя вскочил, заходил широкими шагами из угла в угол, вскрикивая:       — До чего я довел! Обрек любимую племянницу на нищету!       — Ты верил в идеалы того, за что боролся. Нельзя это осуждать.       — Можно. И нужно, — он схватился за собственный сюртук, нервно поправил его. — Я нуждаюсь в осуждении, как грешник нуждается в раскаянии.       — От меня ты его не получишь. Я не сильно от тебя отличаюсь, учитывая место, где мы встретились. Люди считают, что своему возвышению я обязана черному колдовству, — я чувствовала, как кровь убегает от моего лица. — Меня казнят, и дело с концом.       На некоторое время в камере повисло молчание. Дядя окунулся в море собственных дум, а я последовала его примеру. Заговорили вновь только после очередного душераздирающего крика со двора.       — Слабак, — горько ухмыльнулся он. — Когда казнили нас, мы не смели даже пискнуть, не смели уронить собственное достоинство.       — Таков твой совет? — бесцветно промолвила я.       — Не бойся. Таков мой совет, — немного погодя тихо ответил он.       Где-то в глубине души я чувствовала, что все это не взаправду. Матушка не раз рассказывала мне легенды о казненных, что призраками бродят по Бастилии и мучают ожидающих собственную смерть. Даже совсем малышкой я в такие сказки не верила, чего уж говорить про сегодня. Но в то, что дядя являлся плодом моего уставшего, воспаленного воображения поверить было легче. В любом случае он был мне нужен — были нужны его поглаживания, хрипотца в смеющемся голосе, разговоры о том, что умирать совсем не больно.       — Я все еще считаю, что сплю, — бросила я, уперевшись взглядом в грязный пол.       — Пусть так, — не то видение, не то призрак вновь сел, небрежно откинувшись спиной к стене. — Меняет ли это дело?       — Значительно. Если ты – мой сон, то будешь говорить лишь то, что я хочу услышать.       — Разве это плохо? — ехидно усмехнулся он.       Снаружи залязгало железо ключей. С невообразимым скрипом дверь отворилась. Я разглядела пламя факела, оставляющее на противоположной от моих застенок стене полосу черной копоти. Это было единственное место, не дышавшее холодом и сыростью. Из арочного проема показался надзиратель, развозивший по камерам тошнотворный ужин. Он поставил кривую посуду на стол, и даже не оглянувшись, развернулся к выходу.       Дядя толкнул мой бок своих до ужаса острым локтем. Я зашипела и подскочила, потирая больное место и без слов понимая чего от меня ждет мертвый родственник.       — Чего? — назорщик обернулся, взгляд его был уставшим, а оттого еще более озлобленным.       На секунду я замешкалась. Мне захотелось испуганно зашептать: «Святая Мария, Матерь Божья, моли Бога о нас», но вместо этого я молча и вальяжно прошлась к столу. Ладонь задела кривой сосуд и он с режущим ухо грохотом упал на каменный пол. Посуда перекатилась к стене.       — Мне нужен кубок, — моя спина выпрямилась, точно резной жезл. — Я не стану пить из этого корыта.       — Оставьте свои замашки, герцогиня, — надзиратель, выглядевший поприличнее меня, хрипло засмеялся.       — Все еще герцогиня, — улыбнулась я. — Вы знаете почему меня здесь держат?       — Вас считают ведьмой, — его лоснящееся лицо вновь насмешливо расплылось.       — Вы верите в ведьм?       Мужчина сглотнул, не отвечая.       Проповеди Жака-Бениня редко не заставляли меня откровенно скучать. Каждое воскресное утро я с трудом сдерживала очередной зевок и все чаще жаловалась вдовствующей короле Анне на невыносимую духоту, считая, что такое оправдание будет достаточно весомым для моего нескрываемого уныния.       Когда праведник заговорил о виновности женщин во всех грехах человечества, я осознала, что охота добралась до Версаля. Ум игриво гадал, кто окажется в сырой камере следующей, кого милосердно отправят на эшафот, а кого сожгут на смердящем гнилью костре, точно простолюдинку. Это было единственным возможным развлечением на таких угрюмых, но обязательных встречах.       Судьба оказалась той еще злодейкой.       Я горько усмехнулась своим мыслям и продолжила:       — О, на самом деле, многие считают мою силу поистине дьявольской. Девчонка-маркиза из забытого богом захолустья прибывает в Версаль и… покоряет его. Она получает все, что хочет. И даже кубок.       Через несколько минут я уже попивала вино из резной железной чаши. Бедный тюремщик, видно, так сильно испугался моего тяжелого взгляда змеиных глаз, что решил заменить мутную воду на среднего качества алкоголь. Вся трапеза сопровождалась восторженными речами дядюшки.       — Так расскажи мне о своей жизни, очень хочу послушать чем же живет сейчас моя душа! Неужели ты еще не замужем?       — Нет, будь я замужем, не оказалась бы здесь, — я попробовала пресную, но теплую пищу. Это была жидкая овощная похлебка, приправленная ломтиком свиного сала.       Вкус еды, что мне доводилось пробовать в дворцовых залах, хорошо отпечатался на языке, и горечь пареной репы из пустого супа не шла с ним ни в какое сравнение. Все бы отдала сейчас за тушеного с зеленью карпа, приправленного горячим винным соусом. Меня искренне печалило, что перед смертью я больше не почувствую каково это — заснуть с полным желудком.       — Чушь! Ты бы оказалась здесь в числе первых. Придворных мужчин хлебом не корми, дай разменять жену на молодую любовницу.       — Я еще слишком молода, чтобы меня разменивать.       — И, судя по всему, слишком строптива, чтобы вытерпеть. Ох, голубушка! Ты, главное, не влюбляйся. Нет ничего хуже влюбленной женщины.       Его возглас украл из моего горло и воздух, и всевозможные звуки. Я чуть не подавилась и тут же потянулась за кубком, желая запить прогорклое першение.       Дядюшка уселся на край стола, закинул ногу на ногу и вальяжно оперся на правую руку. Его голубой костюм блестел в редких отблесках появляющейся на небе луны.       — О нет! — вновь воскликнул он, театрально вскидывая руки. — Ты уже влюблена. Это большая, просто невероятно огромная ошибка с твоей стороны.       — С чего ты взял? — густо раскраснелась я.       — Не пытайся даже водить меня за нос, взбалмошная маркиза-герцогиня. Я знал тебя еще с пеленок и все, абсолютно все могу прочитать по твоему милому личику.       — Ты прав, дядя, это было моей оплошностью, но учитывая сие положение дел… Все пустое.       — А где ж твой возлюбленный? Отчего ж он не обивает пороги Бастилии, не падает в ноги королю? — совершенно искренне поинтересовался мой чрезвычайно эмоциональный собеседник.       — Не знаю… Он всегда поступал умнее меня, хитрее. Во всяком случае, он знает что делает, я уповаю на это, и если его здесь нет, — слова давались с трудом, точно перекатывала громадные камни. — Значит…       — Уже хоронишь себя, — прервал меня дядя.       — Глупо было бы верить в то, что моей шее удастся избежать плахи. Скольких женщин уже казнили? Я насчитала не меньше дюжины.       — Когда ждал исполнения приговора, то представлял, что нахожусь на самом деле не в Бастилии, а в теплой комнате отчего дома, — с грустью в голосе молвил он. — Закругляющиеся стены башни не сырели от дыхания промерзшего ветра, а были завешаны гобеленами. Там, в углу, стоял камин. Перед ним — деревянный стул, возле — табуреточка для ног. Моя любимая, с нарисованной вьющейся лозой. Я до последнего не верил, что королева все же казнит нас, не помилует. Не знаю, к лучшему ли оно… Во всяком случае, дни перед смертью я провел в окружении родных гобеленов.       — Ты думал обо мне? — вырвалось само, о чем я тут же пожалела.       — Старался не вспоминать.       Далее было решено отправиться ко сну. Ветер выл, но этот страшный звук ничуть не заглушал тихий шелест волос. Дядя устроил мою голову у себя на коленях и принялся легонько поглаживать ее своей широкой ладонью.       — На самом деле, это страшно. Умирать до одури страшно и больно. Но ты храбрая девочка, ты храбрее всех, кого я знал, — зашептал он, когда мое сознание уже находилось на границе со сном. — А я буду рядом, я возьму тебя за руку и поднимусь по тем же ступеням на эшафот. Ничего не бойся, моя Рене, ничего не бойся.       Когда я очнулась от грохота железной двери, рядом его уже не было. Чьи-то руки схватили меня, поставили на вялые ноги, попытались подтолкнуть к выходу, но я знала точно — это был не дядя. Когда ум будто вышел из-под толщи воды, перед глазами всплыло непривычно розовое лицо Александра. Щеки под его ладонями так и горели.       — У тебя жар, лихорадка, — взвинченно прошептал он. — Продержись эту ночь, молю, продержись.       Александр подхватил меня на руки и почти уже вынес из камеры, когда я взревела.       — Нет! Мне нужно попрощаться, нужно… Где же он? — тело попыталось выпутаться из его огромных для меня рук, но то было бестолку.       — Рене, нам нужно уходить. Я подкупил охрану, снаружи нас ждет карета.       — Нет, нет, — я хватилась почти синими пальцами за край дверного проема и завороженно зашептала. — Александр, ты не понимаешь. Я должна попрощаться! — слезы хлынули из глаз. — Я не могу, не могу уйти не попрощавшись.       — Про кого ты говоришь?       — Про дядю! Он был здесь, он говорил со мной.       — Рене, твой дядя мертв. Его казнили в этой самой… Бастилии, — кажется, Александр только сейчас понял смысл моих слов. — Прошу, нам нужно уходить. Если мы задержимся, то можем не успеть. Прошу, ради меня, Рене, ради нас. Должно быть, ты бредишь, твое тело горит огнем.       — Он все же пришел, — тихо прозвучало из темного угла, точно пощечина. — Я буду скучать, маркиза-герцогиня.