Свобода

      Муза сидит у костра и упивается тягучими байками старика. Сейчас Бродяга воистину волк: дичится огня и людских бредней. Костяная пыль древности и вычурные имена скрипят на зубах — метнуться бы мимо, уйти в темень… Сестра, заметив его, молча тянет руки — лишь бы не порвать прихотливую вязь выдумки. Она знает их все наизусть, но ловит каждое слово, как воробей — крошки — его сестренка в буром тряпье, когда стервы из Полиса лоснятся белым…       Да, пока пламя им нужно, чтобы видеть лицо напротив, но всего пара месяцев — круговерть похожих мирных ночей — и сестра будет, нахохлившись, жаться к нему, и останется лишь, стервенея от бессилия, кутать ее в спальник, целовать в холодный нос, комкать озябшие ладошки, греть их дыханием и прятать под куртку, прованивая дымом и безнадежностью…       Ощерясь, он бросается прочь — туда, где не рябит назойливый свет и не трясут под носом моралью, когда ты начисто обглодал все кости и хочешь мяса…       Муза ходит на цыпочках, запрокинув голову, потому не знает звериных повадок и бежит за ним. Просительно и недоуменно касается плеча, обнимает со спины, уткнувшись в шею, подбирая ласковое увещевание. Но сегодня ему не до лепета о звездах: слишком голодно, слишком бешено! Туго согнувшись, он грызет, растравляет гнилую рану — не тронь! И когда сестра, сочиняя шепотом, начинает рисовать поверх неба, он хватает ее за запястье, выворачивается и орет, задыхаясь, надсаживая глотку. О, браслетник бы никогда так не сорвался: цепь прочна… Муза стискивает лохмотья юбки — он и «обноски» облаял, подонок…       — Прости, — зло зажмурясь, Бродяга жмет к губам пойманную ладонь.       Сколько раз она спотыкалась, замечтавшись, запрыгивала на валун и, не рассчитав, шаталась, карабкаясь на дерево, наступала на сухую ветку и бродила по краю хлипких руин — и неизменно скатывалась ему в руки, сама как падучая августовская звезда… Он поддерживал под локоть, подставлял плечо, ловил за шиворот и в объятия — однажды заработал-таки вывих… но так и не загадал желание.       Он укладывает ее в траву и подсовывает под голову куртку, но Муза безмятежна: двое дикарей в пустоши и должны в знак примирения свиться в клубок, чтоб между ними не нашлось места обиде. Безумная и ясная, она не настораживается даже, когда Бродяга украдкой целует ее в подбородок, скулу, словно зализывая раны, для извинение. Ее любимые греческие мифы — сплошь предостережение, но она неотрывно любуется ночью и не угадывает беду.       В детстве он кусал ее за щеки. Переполненная сказками, треском поленьев и пением струн, сестра тихо лучилась счастьем, и он, завороженный волчонок, пытался выгрызть хоть кусочек — до синяков и слез. Следя, как Бард задумчиво и весомо приникает к ее макушке, он научился целовать.       А как-то, наслушавшись ее грез, взял за талию, и вздернул навстречу простору, и терпел, стиснув зубы, — пусть «парит» сколько хочет. Муза скованно замерла: не болтала ногами, не засмеялась, не простерла руки — знала, что тяжелая, боялась помешать лишним движением. Его пальцы больно впивались ей в бока, и вскоре она пробормотала: «Спасибо, ты устал, наверное…» Он поставил ее на ноги и, не отпустив, рывком опоясал объятиями, тяжело, досадливо дыша.       Вот и теперь сестра взмывает в свою восторженную высь. Еще малышкой она влюбилась в гитару как в чудо, трепетно пробуждала в немоте звук и с тех пор, не зная границ, беспрестанно вдохновенно играет — даже с огнем. Тонкая кисть рассеянно то взъерошивает, то приглаживает его патлы: вчера она ткала сложнейший аккорд, позавчера кромсала мутанта, а с утра разделывала добычу — но сестра все так же распахнута звездному безбрежью и вымыслу. Бродяга, оскалясь, наваливается, подгребает ближе, крепче — не улетай, дай облечься в тебя, в твой покой! Презрение Полиса облепляет его шелудивой шкурой, пожирает, как зуд, а Муза поет — будто бы ему, но, на деле, манящей мерцающей бездне. Он льнет и сдавливает мертвой хваткой — не разомкнуть волчьи челюсти — и вместо светлых слов слышит будоражащую чекань ее сердца, чует пьянящее тепло и пьет, пьет его, коротко припадая — к уголку рта, виску, ключице… Сестра ослеплена далью и ничего не понимает — может, ей кажется, что они все еще дети и он грубовато, неумело вымещает кровную нежность…       Так в это падение он столкнет ее сам? О, ни один браслетник — безопасный, безвредный выродок — никогда не ощутил бы даже привкуса такого желания… Скверно, неправильно? По закону, который оболванивает? По ветхой религии, насаждавшей смирение? По догме безмозглой толпы? Легкие пальцы щекотно блуждают по его волосам, и все прочее — ложь, прутья клетки, сам старик твердит, что у свободы нет меры!       Есть. Муза, запнувшись, умолкает, и он цепенеет, как падальщик над шевельнувшимся телом.