Обменяться шрамами

***

Я никогда не надеялась на счастье со своим истинным, ведь первые шрамы на моём теле начали появляться, когда мне было всего четыре. Путь, который начинается с увечий, не закончится красиво. И всё же… это — глупая деталь связи между родственными душами. Видеть и ощущать на себе следы боли родственной души… Возможно, люди таким образом должны были проникаться состраданием к тому, кто предначертан им Судьбой, до того, как встретятся с этим человеком. Не знаю. Признаться, я… Я действительно питала сочувствие к человеку, который — я понимала это, будучи даже маленькой, — является моей родственной душой. Нельзя было не жалеть, пусть и не зная ничего, нельзя было смотреть на расползшиеся по телу в самых разных местах рваные белые полосы и не чувствовать внутри отклика. Мой калейдоскоп эмоций был невообразимо обширен: с пяти до десяти любопытство и жалость шли за ручку, нога в ногу: я постоянно фантазировала, кем окажется этот человек, и всё, проводя пальчиками по шрамам, вздыхала, сетуя на то, что мой истинный такой неуклюжий; затем… затем меня настигли подростковые переживания, комплексы, мысли, тревога… получившийся коктейль отнюдь не радовал, и с одиннадцати до пятнадцати своего неизвестного истинного я ненавидела что есть мочи — мне казалось, у меня есть на это право. Да, сочувствия этот страдалец, конечно, заслужил — столько пережить и переживать и… а я? Я не заслужила? Я не могла без слёз смотреть на изувеченное уродливое тело, и даже сейчас, повзрослев, спустя года, я не виню себя за злость, ведь помню каждую истерику по вечерам. И было бы гораздо проще, если бы шрамы эти располагались только на теле — под одеждой их прятать было довольно легко, и в целом людям было бы невдомёк, что прячут мои ноги, руки, живот… но один шрам был на брови — рассекал её поперёк. Я не была зациклена на своей внешности, пожалуй, никогда, но не трогать меня совсем это просто не могло. Хотя, думаю, моя матушка раздражалась дальше больше меня — шрамы должны красить мужчину, а не женщину. Женщину шрамы не красят. Моё лицо — и без того не очень соответствующее нормам красоты — казалось матери теперь испорченным окончательно. Это усугубляло моё состояние. А затем мне стало не до этого. Наступили мои шестнадцать. Побег из дома, работа, журналистика, поиски себя, взрослая жизнь… Всё завертелось так быстро, так стремительно, что мысли об истинном как-то сами отошли на второй план, и только по вечерам, раздеваясь, чтобы принять ванную, я разглядывала, лёжа в едва тёплой воде, эти созвездия тонких и не очень полос, и иногда всё же в голове мелькали вопросы, связанные с родственной душой, не скрою. Всё же… Многие из моих знакомых — тех, что, как и я, ещё не встретили истинного, — почти не имели шрамов на теле, да и я понимала сама, что у нормального человека просто не может быть такого количества рубцов… Я неспешно обводила пальцем сначала их, а затем две блёклые, едва различимые на моём запястье буквы: AN. Говорили, чем тускнее инициалы, тем более потерявшийся в себе их носитель. И я думала, думала, думала… Предполагала, что у моего истинного сложная, опасная профессия, и где-то внутри даже всё в предвкушении сжималось — мне казалось, что, несмотря ни на что, этот человек действительно стоит меня — ведь если сама Судьба выбрала его мне или меня ему, то мы подходим друг другу. Я никогда не питала страсти к клеткам, и свобода была моим идеалом, но иногда в одинокие вечера на старой кухне с пробегающими иногда мимо меня тараканами я всё-таки позволяла отдаться надежде. Надежде на то, что Судьба не ошиблась. И вот мне двадцать шесть. И… Я, кажется, проклята. Он стоит напротив меня — с прямой спиной, собранный и равнодушный, словно не чувствует того же самого, что я — покалывание на запястье, переходящее в огромную боль. Мне едва ли хватает сил, чтобы не схватиться за стену и не зашипеть от того, как это отвратительно ощущается. А он стоит. Он стоит и смотрит, и во взгляде его серых глаз, пожалуй, кроме пустоты и лёгкого интереса нет ничего, — солдаты Германской империи несравнимы с живыми людьми. Судьба ошиблась, — вот что я хочу закричать во всё горло. Но я не кричу: это было бы глупо и по-детски. Я читала о родственных душах и знала твёрдо, что вот так… они не проявляются. Лёгкое головокружение, трепещущее в предвкушении сердце, иногда даже несмелое возбуждение, застывающее на губах и кончиках пальцев… Нигде никогда не писали о том, что при встречи с родной душой может быть так больно, но я, отнюдь, не удивлена, — мне кажется это даже правильным, если исходить из того, как жестоко посмеялась надо мной… над нами Судьба. На его лице ходят желваки, словно он пребывает в задумчивости, прежде чем сказать мне: — Обер-лейтенант Альберт Нойманн. AN. Мне хочется узнать, насколько ярки мои инициалы на его руке, но она у него закрыта плотным рукавом солдатской куртки. Вместо этого я бросаю мимолётный взор на своё всё ещё ноющее запястье и, сглотнув комок в горле, представляюсь ему в ответ: — Теодора Эйвери. Журналистка из Штатов. Его тонкие, потресканные губы трогает едва заметная усмешка, и он качает головой чему-то своему; затем небрежно кидает: — Как же любят американцы ползти не в своё дело, да? Я, не сдержав порыв злости, бормочу: — Как же любят немцы врываться в чужие жизни, — и я даже не уверена, имею в виду я войну или то, что человек напротив меня оказался моим Истинным. Когда он гневно притягивает меня к себе — так близко, что я чувствую мерзкий запах крови и стерильности, — в таверне испуганно охают люди; Фридрих, кажется, подскакивает со своего стула. Но ни Нойманн, ни я не обращаем на это внимание. Он цедит сквозь зубы: «Вы забываетесь, мисс». А я, быть может, и испугана, но больше — рассержена. То, что должно было быть спокойным шёпотом, становится змеиным шипением: «О, а Вы не слишком грубы с человеком, который все эти годы носил на своём теле Ваши премерзкие шрамы?» (то, как часто я гладила эти шрамы, жалея своего Истинного, ему знать совсем необязательно). Я пытаюсь не срываться на крик, ибо чего мне не хочется точно, так это того, чтобы о моей с ним связи узнали другие — боюсь, тогда жить относительно спокойно здесь уже не получится. Напряжение между нами становится чуть ли не физически ощутимым, кажется, потрогай сейчас кто-либо воздух, а он ударит этого человека током. Глаза обер-лейтенанта сверкают, а я так близко, что ощущаю пистолет на его бедре, и осознаю: он может убить меня здесь и сейчас. Но упрямо дёргаю подбородок вверх. Убьёт? Пускай. Зато освободит нас обоих от того, чем наградила нас Судьба. Связать ту, что стремится к свободе, с тем, кто привык подчинять… Ну, не шутка ли? Мы буквально оксюморон в жизни — несовместимое, которое умудрились совместить. Когда напряжение достигает своего пика, а бледные губы, находящиеся ко мне непозволительно близко, раскрываются, я зажмуриваюсь, но вместо выстрела в висок слышу спасительный голос доктора Робертса, лишь слегка приправленный нотками удивления: — Что здесь происходит? И Альберт грубо, небрежно отталкивает меня от себя. Я едва ли нахожусь в шаге от того, чтобы не оскалиться, подобно какой-то собаке, и, возможно, даже зарычать, но только отряхиваю подол платья и прожигаю яростным взором Нойманна, потерявшего ко мне интерес — или сделавшего вид этого. Забыв обо всём, я покидаю таверну. Меня трясёт, и я, прислонившись спиной к стене какого-то здания, сгибаюсь в три погибели, потому что где-то внутри, где-то там, куда человеческая рука не дотягивается, мне очень больно. Я, всегда презирающая слабость, впервые в жизни хочу так отчаянно заплакать, но у меня — как назло — не получается. Только с губ срывается тонкое скуление, и я зажимаю свой рот ладонью, мотаю головой и хочу только одного — исчезнуть. Ещё хочется истерично начать бить руками, ногами, как делают порой дети, у которых что-то не получается с первого раза, но вместо этого я сползаю вниз, ни капли не заботясь о чистоте своего платья (впору думать о чистоте тела, которой не будет уже никогда), и, зарывшись пальцами в волосы, утыкаюсь лицом в колени. Так не должно быть. Не должно. Из всех людей на Свете предназначенным мне оказался солдат. Не просто солдат, а солдат безжалостной, нацистской Германии. Если Судьба и любила меня, то любовь эта была какой-то чересчур извращённой. Ха, — я мысленно усмехаюсь, поймав себя на мысли, что любовь этого обер-лейтенанта наверняка ровно такая же, ведь… такие люди вряд ли способны на проявление чувств. Мне становится и вовсе жутко. Я сижу так ещё некоторое время, восстанавливая порядок в голове — по крайней мере стараюсь это сделать. Я не уверена, сколько проходит времени, но моя пятая точка, которой я беспечно мяла холодную землю пусть и сквозь одежду, основательно так мёрзнет. Болеть в этом чужом городе не хочется совсем, потому я всё-таки нахожу в себе силы встать. Я ловлю себя на равнодушной мысли: жизнь не кончается. Да, надежды не оправдались, и, может быть, с этими шрамами мне придётся ходить всю жизнь, и да, быть со своей родственной душой я точно не сумею (как минимум, из принципов), но жизнь продолжается. Я не умерла. И из моих близких тоже никто не умер. Так что… нечего просиживать здесь задницу. Завтра начнётся новый день, и я сделаю вид, что ничего не было; что никакой встречи с Истинным не случилось. Я буду жить так, как жила до этого Альберта Нойманна. И всё у меня будет хорошо. Да.? …Утром следующего дня мне приносят записку, приносят её из вражеского стана и красноречиво говорят: «Это от нашего обер-лейтенанта, не советую игнорировать». Я и не собираюсь. Мне даже немного любопытно, что такого мне мог написать этот человек. Руки дрожат, когда я разворачиваю слегка желтоватый листок. Глаза упираются в аккуратный почерк. «Я смею предложить Вам обмен шрамами. Сегодня вечером. Приходите по адресу…» Я распахиваю ресницы и неверяще перечитываю строчки. Обмен шрамами? Шрамы возвращаются к своим хозяевам только тогда, когда Истинные впервые целуются. Лист выпадает из моих рук, а я шепчу с какой-то маниакальной улыбкой: «Да он ненормальный…» Он буквально приглашает человека поцеловаться, так легко и непринуждённо, словно мы не являемся врагами, словно при первой и единственной встрече не попытались придушить друг друга… А затем я замираю, слушая нервный такт своего сердца. …Ведь, судя по тому, что я уверенно хочу к нему прийти, пусть в мыслях и оправдываясь тем, что просто не хочу больше видеть у себя на теле эти уродства… Ненормальная здесь я.