Исповедь.

Утро. Рассвет. Над островами  Санкт-Петербурга снова взошло тёплое, неожиданно приятное солнце. Наступила весна после долгих зимних холодов. В столице огромной Российской империи, размеры которой Петя ещё в силу своего возраста не мог ощутить и понять, даже увидеть, громко и переливчато звенели церковные колокола. Говорили, что эти звуки облагораживали душу, делали её возвышенней, позволяли гордиться страной, где так легко и свободно дышать. Момент был светлым и чудесным. Находясь в пансионе, Верховенский часто слушал эти колокола по утрам. Когда не нужно было никуда идти, он оставался в будуаре и молился. Слова ребёнка были искренними, чистыми, он молился потому, что любил, потому что был ещё не испорчен, он верил в то, что всё на свете хорошо – и этот день, и то, что светит солнце, и Бог смотрит на них со своих небес, наблюдает за каждым, знает мысли всех людей, относится к ним тепло, по-отечески, даруя приятные дни, делая это снова и снова. Петя тоже хотел быть хорошим, хотел отплатить Богу тем же, что тот давал им каждый день. В сердце Верховенского бурлило, клокотало какое-то громкое чувство, жажда сделать что-то лучшее, прекрасное. Мальчик не мог дать этому никакого объяснения, он просто жил так, как, по его мнению, нужно жить. Созидать, любить. Верховенский пребывал в каком-то восторженном, даже слишком высоком и осознанном для своих лет состоянии. –Спасибо за то, что даешь нам еду и кров каждый день, позволяешь жить, светишь и воздаёшь посевы. Спасибо за весну, за наступающую Пасху, за созданный тобой праздник, за воскрешение. Спасибо за такую чудесную погоду! – Петя говорил искренне, от всего сердца. Может быть, он и игнорировал всепринятые правила, которые заключались в том, что нужно было учить старые молитвы наизусть и повторять их в точности так, как было написано в книгах, чего вдруг не по годам строптивый Верховенский не хотел делать, сочтя вдруг бессмысленным и скучным занятием. Но зато Петя говорил те слова, которые считает нужным говорить. За это он нередко схватывал от воспитателей, поэтому в итоге отдалился от традиций, предпочитая молиться в одиночестве, когда никто не видит, так как считал, что ему удобнее будет выражать свои мысли именно так. Делал это сам, без принуждения, от собственного желания. Именно свобода в выражении чувств, благодарности за то, что было понятным и нравилось самому Верховенскому, была для него привлекательной. Иногда ему высказывали учителя пансиона, почему он так себя ведёт, почему не хочет посещать службу со всеми : и здесь Петя уже основательно показывал упёртый характер, так рано у него появившийся. Он говорил, что не хочет проявлять неискренность... А в том, что касается религии, деле кропотливом, том, что чаще всего выражает именно твоя душа, вовсе не нужно было притворства и лжи. Как могли такие мысли прийти в голову маленькому мальчику? Или же он просто выражал свои чувства намного громче, ярче, чем другие? Однако во многом он был наивен, верил трогательно, до упомрачения, воспринимая религию – всё, чему их учили в пансионе, почти за чистую воду, был пусть и искреннен, но безудержен в своих манерах. Он как-то быстро смог заинтересовывать собой сверстников, хотя они сначала подсмеивались над физической слабостью его, невысоким ростом и рыжими волосами, Пётр тем не менее быстро завоевал авторитет и смог повлечь ребят за собой, сам придумывал игры и многое рассказывал, что другие воспринимали за правду. Эта способность не могла не радовать, однако часто он мог чересчур будоражить товарищей, так как сам был вспыльчивым, проявлял свои чувства бурно, громко... Эх, что же и взять с хулиганов? Однако, вместе с его активностью, энергичностью, расширенным и возвышенным взглядом на мир возникала ещё необычайная восприимчивость Верховенского ко всему, что он видит вокруг себя, стремление понять и разобрать, а также – некоторая болезненная восприимчивость. "Мальчик, извините, нервный, перед сном крестит подушку, боясь засыпать. " – с презрением и некоторой раздражительностью говорил о нём отец, как будто пытался отмахнуться. Но, может быть, Петя просто просил у Бога благословления каждый вечер, а боялся только оттого, что не хотел видеть мрачных и пугающих кошмаров, хотел сделать свою душу чище. Кстати, об отце – Верховенский не понимал, почему отец его не навещает. Неужели Петя такой плохой? На самом деле отношения Степана Трофимовича и его единственного ребёнка были сложными. Инфантильный от природы и вечно мечущийся по своим делам, тот не мог воспитывать детей в принципе, но на Пете это плохо сказалось и оставило отпечаток на психике почти на всю оставшуюся жизнь. Да, об этом стоит рассказать поподробнее. Петя был нежеланным ребёнком. Матери у него не имелось – та умерла когда-то давно, да и была не первой, кажется, женой Степана Трофимовича. Верховенский-старший вообще свою семью никогда строить не умел, в те годы тогда и не знал толком, что делать с Петей, смог отдать только его в столичный пансион, да и быстро забыл о существовании своего единственного сына. А вот мальчик-то помнил отца, всё время ждал его, думал о нём, так как был ему предан, хотел бы  провести с ним гораздо больше времени. Каждый раз Петя молился и загадывал себе – пусть он приедет хотя бы сейчас, на праздник, на Пасху или на Рождество, на Масленицу или заберёт его в поместье на Ивана Купалу... Но каждый раз отец не приезжал, не подавал вестей, лишь изредка сухо писал, присылал денег: ровно столько, сколько нужно, не больше. Но неужели Петя не был достоин его любви? Не мог ничем с отцом поделиться, рассказать ему о себе, получал самое минимальное внимание, оставался один. Он смотрел на своих товарищей, живущих в полных семьях и не понимал, чем он хуже их, почему отец к нему так жесток и равнодушен, в то время как другие живут в полных семьях, могут праздновать Рождество вместе, куда-то ходить... Это казалось ему совсем несправедливым. Если Бог существовал, то как он мог допустить его такое одиночество, как мог позволить ему грустить, если Верховенский так отчаянно молил его о лучшем? Неужели равнодушно, словно отец, просто смотрел с небес и совершенно никак не реагировал? Тогда в чем тогда смысл веры, если все твои помыслы обламываются? А другие дети были счастливы со своей семьёй, просто так, ни за что счастливы и просты. Петя быстро научился их за это ненавидеть, потому что они имели то, чего у него нет, а такое всегда тяжело признать, посмотреть на действительную правду, отказаться от прежних идеалов только потому, что они оказались ложными, как бы обидно это ни казалось. "Жизнь меня приняла прохладно Кто родился – меня поймёт. Получает любовь бесплатно Тот, кто слаще всего поёт." Ведь так и было на самом-то деле. Какой смысл молиться, если тебя не услышат, не поймут? Наблюдать за тем, что есть у других, не имея возможности получить это в своё пользование. Из-за того, что Степан Трофимович не был внимателен к своему ребёнку, тот быстро усвоил жестокость и неприглядность мира. Пете не нравилось оставаться одному в пансионе на те дни и ночи, когда все остальные уезжали ради весёлых и уютных семейных вечеров, тогда он ощущал себя ещё более одиноким и несчастным. И тут уже верь в Бога или не верь – ничего не поможет. Отец не приедет, он никогда и не приезжал. Чем вообще Степан Трофимович был занят? Когда с глаз Верховенского спала пелена оков чужой веры, он понял, что до этого восхищался тем, чего попросту нет, разочаровался в религии. Больше нет смысла думать и говорить о добрых сказках, о Рождестве, о том мире, где детей любят родители. Теперь Петя развлекался тем, что стравливал своих товарищей, вызывал их на эмоции, пытался спровоцировать на конфликт, планируя оставаться как бы ни при делах и незамеченным. Это вполне легко у него удавалось: Верховенский вообще заметил, что люди быстро поддаются чужому влиянию, если их вызвать на эмоции и чувства, утешить красивыми историями, то они готовы во что угодно поверить, хоть в черта, хоть в дьявола. В этом и есть их слабое место. "Когда закончилось детство – я понял одно, Что мне досталось в наследство почти ничего. А для разбитого сердца сплошной Rock'n Roll Когда закончилось детство." Люди виновны в том, что у них есть то, чего у него нет. И они за это поплатятся. Так Петя решил. За то, что ему было обидно и одиноко. За то, что отец никогда не приезжал к нему, не навещал, не любил. За то, что Верховенский с самого детства чувствовал себя обделенным, за то, что тёплые и добрые порывы его остались неоценными, пропали без следа, за то, что он понимал несправедливость мира, как любил красноречиво и крупно выражаться, за то, что кому-то играючи доставалось больше любви. И Бог здесь был совсем не при чем. Верховенскому нравилось, когда его слушали. Когда он мог убеждать народ в чем-то, прикрываясь моралью и действуя исподтишка. Мальчик тренировался сначала на школьных товарищах. Ему иногда казалось, что те даже глупее, чем выглядят со стороны, так как их на самом деле так легко было убедить ссориться, лезть в драку, обижаться... Петя был среди них первым, часто и ему доставалось, но он считал это типичной закалкой в коллективе. Он знал, что взрослая жизнь ещё впереди. С молодёжными бунтарскими организациями, бессмысленными тусовками русского безудержного размаха, извечными дерзкими дисскуссиями. Вот уж где Верховенскому было разгуляться, вот где ему стать лидером, к чьим словам прислушиваются и кто способен вести за собой толпы и убеждать их в чём-то ошеломляющем, отступническом... Петя быстро стал главой компаний даже в столичных кругах... Нелегальных. Закоренелых успешных аристократов он втайне презирал, впрочем, как и религию. Какое-то с детства появилось отторжение, потому что чувствовал на подсознательном уровне их ненатуральность, искусственность. Или, может, Верховенский вокруг понял, что и Бог даже здесь не при чем, или же того вовсе не существует? "Днём и ночью, как одержимый Я искал своего отца. Мне сказали, что папа в Риме Заменяет собой Творца. " А всему виной был Степан Трофимович. Это Петя понял чуть позже, всё обдумав. Решив осуждать всё в том человеке, который его бросил, был невнимателен к нему и не заслуживает уважения, Верховенский чуть позже узнал то, чем тот занимается по жизни, и еле смог сдержать презрение. Красноречивый приживалец, который много лет пытается сочинить трактат об идеальном обществе, пребывает в сладких мечтаниях о божественном, не замечая собственную бессмысленность: и Петя в открытую начал смеяться над тем, какой образ жизни ведет его незадачливый батя, как инфантилен, какие идеи пытается внести в массы – неудачливо, безалаберно, смешно. Степан Трофимович восхищался античной культурой и возвышенностью, казалось, что он кичился этим, но это было вовсе не так, мечтатель просто считал такие вещи более интересными и стоящими, чем какая-то грязь в реальности. Петя также заметил неприземленность, отдалённость от правды жизни отца – и решил сыграть именно на этом козыре, ударить по больному, потом показать Степану Трофимовичу, как тот был не прав, как заблуждался. Верховенский смог позже ловко и тонко подметить все фишечки в его учениях, чтобы впоследствии искажённо отобразить их в настоящей жизни. Петя интересовался трудами и фантазиями отца, так же, как и незадачливый родитель, предавался без основания идее, некой цели, забирающей его души почти полностью. В этом и было их родовое отличие, в этом и был он похож на отца – охватить выше, больше, глобальнее, иногда не видя меры. Пётр отныне считал своим главным желанием показать Степану Трофимичу весь ужас его ошибок, сокрушить его, превратить его теорию в пепел, показав её безобразную сторону. Месть окутала его молодую душу и стала основным двигателем. Петя сделал это своим корнем, своей мотивацией, от которой планировал отталкиваться и дальше. Он говорил много и красиво, но больше задевал народ исподтишка, используя мелкие интриги. Он сеял смуту, став дерзким и безбожным революционером, которому всё равно на чужие беды и моральные принципы. Петя быстро понял, что люди легко оказываются подверженными сладким иллюзиям, и из-за них могут перестать трезво мыслить, совершая необдуманные поступки. Наверное, когда-то таким был и он сам, когда умолял своего отца о хотя бы капельке любви, когда верил в те сказки о Боге... Но теперь был способен лишь разрушать, смеяться над чужими святынями. Пётр Степанович хотел вести мир к всеобщему отречению, к той революции, которая вроде бы и равенство, и сладкое счастье обещает, но... Это всё только на словах, только для того, чтобы показать правду отцу словно в искажённом зеркале. Однажды он победит: и эта мысль грела сына нового времени гораздо лучше надежд о примирении. А на молодёжных, элитных тусовках золотой молодёжи Санкт-Петербурга, куда теперь стал вхож предприимчивый и напористый Верховенский, в отличие от своего отца, над которым с его идеями "высокие" богачи лишь посмеялись и не стали слушать, Петя стал тайным манипулятором. Он давно заметил, что продуктивные юные дворяне, не зная, куда деть себя от скуки, пытаются создавать тайные общества, раскрывать секреты или же вдруг возопить от несправедливости, бунтовать против чего-то. Многие в этом даже и не разбирались, просто занимались от нечего делать, развлекая себя теориями заговоров. Он ловко на этом играл: отступники сами себя подставляли, но упорно развивали мысль о переменах, о революции и дерзких бунтах, даже если и это было для них опрометчивым и ненужным поступком. Ведь разве сможет столичный балованый "мальчик", доучившись до двадцати с лишним лет в институте, понять простой, грязный люд, сочувствовать ему не из сентиментальных побуждений, а из искренности? Вот и Пётр не верил. Те общества больше тусили и занимались самофилософией, до них добраться просто так и не получится. Зато они смогли пошатнуть порядок сверху, наведя "шороху" своими дерзкими дисскуссиями, напечатав книг и буклетов. Петя ловко этим планировал воспользоваться в будущем... Вообще, весёлое тогда было время, безудержных петербургских ночей с пьянками, философией и интригами. Особенно если вспомнить, что Петя именно тогда познакомился со Ставрогиным. Смешно – подумать даже! Петя сразу его узнал. Это тот холёный красивый барчонок, которого он видел когда-то в детстве, во время редких встреч с отцом, сын той богатой помещицы, у которой уже долго проживал мечтательный Степан Трофимович. У Коли, Коленьки, Николоса – так называла его мать, всегда всё было. Все его приказы, повеления и желания тотчас же исполнялись, он купался в любви и неге. Так как же был удивлён Верховенский, увидев того пьяным на одном из своих сборищ? Петя не мог не воспользоваться ситуацией и упустить такой шанс... Он тотчас втерся к Ставрогину во внимание и подружился с ним. Изображал восхищение, уважение и вовлеченность к его проблемам, хотя сам своего случайного сводного брата презирал. Ведь у того не было проблем, считал Пётр. С чего бы ему страдать от депрессии и думать о мрачности человечества? Николас был красив, богат и влиятелен, мать его обожала и пылинки с него сдувала. У Ставрогина просто было всё, чего не было у Верховенского, оттого последний и испытывал к нему тайную ненависть, которую нельзя было показывать. Ещё обиднее было то, что даже Степан Трофимович проявлял больше чувств к Ставрогину, чужому по крови ему мальчику, был всё детство для него добрым наставником, любящим его, что тот даже часто вспоминал своего учителя, чем к родному сыну, на которого смотрел равнодушно, пока тот рос как сорная трава. Как же несправедливо... Эта боль шрамом осталась в сердце Верховенского, он постоянно себя мысленно сравнивал со Ставрогиным: и вот наконец они сошлись по судьбе, оказались в одной лодке. Степан Трофимович воспитывал и любил Ставрогина, тоже попадая под обаяние темноволосого юного "принца". Также его ученицей была и Лизавета Тушина, обаятельная красавица и умница... Но почему Верховенский-старший готов был любить и отдавать душу чужим детям, выделяя их из других, делая их особенными, а на Петю, своего Петю, ему было наплевать? Может быть, просто потому, что видел в нём отображение собственных грехов, вот и пытался неприятную картинку от себя скрыть куда подальше? А Ставрогин и Лиза всегда радовали, давали надежды на будущее. Что же, в таком случае, брошенный сын покажет, каким плохим он может быть... Они все поплатятся. Пётр найдёт слабые места изнеженных наследников, заставит их страдать, они не выдержат реальность... Лизочка... Для белокурой красавицы он уже придумал свою, изощренную месть, испачкать её, посягнуть на чистоту барышни, смешать с неистовой толпой. Через Ставрогина. Николос совершил ошибку, однажды на попойке излив всю свою душу, все свои переживания Верховенскому. Как же странно было, что такого холеного господина порой находили в таких грязных и жутких местах... Но, узнав, что наполняло душу Ставрогина, Петя больше не удивлялся. Столь темный, страшный даже внутренний мир, жуткие мысли, способность совершать зло, сексуальные домогательства, грехи... Да по сравнению с мрачнотой Ставрогина улыбчивый в обществе Верховенский ангелом просто казался! Нагнетая еще больше, Николас стал таким то ли от барства и свободы, то ли от того, что слишком много думал. Верховенский смог притвориться для него заботливым другом, покрывать его секреты, но на самом деле просто выжидал нужного момента, позволяя тому опускаться ещё ниже, даже способствовал этому. Вместе они должны были стать несокрушимой командой. Верховенский завидовал Ставрогину, но никогда не показывал этого, искусственно преклоняясь перед ним. Из детской зависти, чувства неудовлетворённости и сжигающей душу разочарованности, мести возникла привязанность к Николосу, да такая, что нельзя было бы от неё избавиться. Верховенский ждал, когда тот совершит ошибку, делал из него порочного идола, хотел возвысить до символа своей революции... Николас же, сам себя боящийся, способный растлевать детские сказки и мечты, погружающий себя в тьму и страшные размышления, внезапно оказался податливым, поддающимся его влиянию. И настало время, когда сыновьям, изменившимся до неузнаваемости, пришлось возвращаться к своим родителям, в маленький, малоизвестный город. Больше они не милые мальчики, от которых не ждёшь подвоха, а опасные, скрывающие в себе будоражащие, бунтарские мысли юные монстры. Но круты, самоуверенны, готовы многое на себя взять... Они со Ставрогиным были идеальной парой, и Петя это осознавал, потому и был доволен тем, что ему удаётся удержать своего друга рядом. Ставрогин все так же холоден, мрачен, бессмысленно-апатичен, но в нём есть стать, величие, авторитет. А Верховенский хочет захватить больше, но он не будет подставлять себя лично: уже решил, что сделает Николоса символом, идолом революции, всего того разрушающего ужаса... Верховенский молился на него, с ума почти сходил – но просто оттого, что надеялся на то, что тот будет оправдывать все его ожидания, Ставрогиным легко будет незаметно манипулировать... Пётр любил в названом друге эту возможность, и у него получалось своими доводами, подталкиваниями направлять его на путь порочный, ещё больше укоренять все его заблуждения, что доставляло удовольствие. Сам Верховенский вовсе не был красив, скорее прост и безобразен, он казался лишь тенью, прихлебалой столичного красавца, лицом второстепенным, но это положение, хоть и не вполне лестное, было для него очень удобным – он может вершить свои дела скрыто, на него никто и не посмотрит, так как все внимание отдано Ставрогину. Куда смешнее будет наблюдать за их растерянностью, когда истинный злодей выйдет на сцену во втором акте! Итак, они вернулись в этот город и их приезд стал самым ожидаемым, обсуждаемым здесь событием. Всё внимание было приковано к Ставрогину и его странностям, величественности. Для местных, мало что-то видевших в жизни обитателей провинции он казался кем-то нереальным, почти Богом, хотя был всего лишь распустившимся в столице молодым человеком. Верховенский часто замечал такую особенность в русском народе – они любят подменять понятия, воспринимать так, как хотят, возвеличивая свои страхи и приумножая какие-то чужие забугорные качества. Наверное, даже стоит счесть символичным то, что они начинают свой путь в революции именно с этого мелкого городка. Во-первых, это их родной город, а значит, он не должен оставаться в стороне от разворачивающегося в стране безумия, да даже первым его впитать, дабы окружающая застойная картина изменилась. Во-вторых – Верховенский еще питал в своём сердце затаенную обиду на "ту дыру", и он желал, чтобы Ставрогин своим приездом здесь всё разрушил. Любимый сынок-красавчик показал бы Варваре Петровне, как способен здесь всё разрушить своим разочарованием... А Верховенский пытался найти здесь последователей. Верных сообщников, прихлебал, которые бы верили ему на слово и стали ему дополнительными руками, на которых можно любое грязное дельце-то и спихнуть. Он привык так делать. Петю не особо считали авторитетом явным, но ему даже удобнее было настраивать влияние из тени, как-то подзадоривать, направлять, парой намёков, обещанием красивых слов. Ему нужны были люди, которые считали бы, что именно они могут изменить общество. Которые не боятся ничего критиковать, которые не стесняются ничего рушить. Молодые натуры, считающие себя более умными, более прозорливыми... А на деле – просто марионетки в его руках. Петя никогда не знакомил их друг с другом, собирал в небольшие группки по пять-шесть человек, передавая информацию между ними сам. Сколько таких тайных обществ, шестёрок, было по стране — миллионы или одна-единственная, эта? Петя не говорил. Он считал это должным скрывать, чтобы члены общества не набирали достаточно смелости, желая выступать сами с претензиями. Верховенский, зная общую картину, наблюдал за этими глупцами, слепцами с насмешкой, превосходством. Он был их куратором, но на место лидера, "мальчика-лица", эталона, поставил другого человека – понятно, что это был Ставрогин. Сам Петя выглядел всего лишь раззадоренным, способным вмешиваться во всякий движ хулиганом. Где драка, там и он, где ссора, то он первый, где какой-то скандал случится, то обязательно увидите ехидное лицо Петруши. Его не воспринимали всерьёз, видели в нём всего лишь рыжего шута, который паясничает. А ведь Верховенский наматывал на ус, всё запоминал, находил слабости людей в этом городе, скапливал интриги и сплетни. Действовать и явно, и скрыто – так не возникнут никакие подозрения. Общаться со всеми, и с низшими кругами, и с высшими, много о себе мнящими. Подкинуть пару язвительных брошур нищим и бедным, чтобы вызвать заострившееся чувство недовольства и утраченной справедливости, а завтра – сыпать комплименты и льстить жене прокурора, побуждая её стремиться к новой, навороченной моде о свободе и отказе от старых традиций. Убедить её устроить праздник, виться возле неё, рождая новые сплетни... В то время как бедняки бунтуют. Верховенский умел найти подход к любому слою общества, внеся в привычный строй семя раздора, чревоточинку. И всё в этом застойном городе с землянками, двухэтажными избами, осыпающимися старыми каменными заборами, мелкими мостовыми... Его давно пора было встряхнуть. Души отступников, молодых и дерзких, способных отказаться от святынь, бунтуют. Пускай же алой, мироточащей кровью зальются иконы, а чёрная гниль покроет дома, сердца людей. Всеобщее безумие начнётся с безумия каждого, с решения отдельных личностей, старых или молодых. Ахнет Лиза. Эта изящная, тонкая барышня, слишком аккуратная и красивая для этого грязного города. Её возмутит то, что происходит вокруг, она будет считать это недостойным, неприятным. Но к виновнику бед, черному и мрачному Ставрогину, который и сам мог смутить народ своими высказываниями, тайными связями... Благоговеет. Испытывает подчинённость даже, робкое влечение к ослепительно бледному, словно вампиру, Николосу, хоть и знает, насколько он опасен. Верховенский послужит здесь "добрым другом". Устроит их встречу, заставит отдаться. Если потом Лиза не захочет жить, желая лишь Николоса, если сама побежит в грязный дом, утонув в ненависти люда, неразборчивого и грубого быдла, окажется задавленной насмерть, то... Это было только её решение : быть жертвой. Верховенский просто отомстил за ненужную идеальность... Ему было интересно, сколько... Сколько таких, как он, молодых людей, с нерастраченной, бурлящей энергией, с неизгибемой волей... Способных влиять. Петя присмотрел даже здесь несколько очень интересных экземплярчиков, решил приблизить к себе, сделав лучшим кругом, доверенным в некоторые безобидные тайны. Пока Ставрогин снова сомневался в себе, изредка бросая грубые, загадочные фразы толпе, просто жил с со своим неизменно мрачным, величественным видов – а все воспринимали это почти как гениальность, Верховенский пытался заводить "друзей". Вернее, просто выгодных к себе марионеток — он не верил в дружбу как таковую, ведь не считал связи между людьми чем-то хорошим, просто связями. Взять даже пример с того же Степана Трофимовича и Варвары Петровны — он не уважал их связь, считал баловством, детством двух стариков, зависимых друг от друга, порочной, тесной связью, приносящей одну нелепость. Верховенский не верил в дружбу. В зависимость, тягу к кому-то до исступления – да, конечно, но это было скорее страданием, чем радостью. Пьер и сам питал какую-то страсть к Ставрогину, не мог представить жизнь без него... Но это было его болью, кипящей привязанностью. Наверное, только из-за идеи. Верховенский успокаивал себя: это скоро закончится. Когда он сам использует Ставрогина, получит от него всё, что захочет, воспользуется его душой, его энергией... То сможет наконец избавиться от него. Тем самым Пётр себя и успокаивал. Лишь бы сильно к нему не привязаться... А вот что насчёт дружбы с другими... Верховенский в нее не верил. Он считал, что люди в принципе не могут по своей природе хорошо друг к другу искренне относиться. Это и не нужно. Стоит иногда вмешаться в ритм жизни другого, как-то на него повлиять, чтобы добиться целей, даже навязаться... Пётр их не любил. Но считал, что вынужден по делу с людьми общаться. Где-то навязаться, где-то надавить, где-то заставить – и всё ради цели, ради желаемой революции. От него невозможно было избавиться. Если Пётр решил работать с этим человеком, то... Он найдёт выход, как его убедить в своей правоте. Да, пускай Верховенский иногда и казался искренним, но он вовсе не был добрым наставником. Никогда не был. Он искал тех, кто сомневается, искушал их. И люди уже не могли от него избавиться... Всё равно сделают так, как хочет Пьер. Дружба – это просто способность влиять, манипулировать, хоть как-то изменять ритм жизни другого человека. Пытливый взгляд Верховенского выискивал слабину, чувственное место в душе, на которое можно надавить и позвать в свой план. Он говорил, что знает людей... Но нисколько не разбирался в связях между ними, в искренности. Пьер вмешивался грубо, бестактно, сразу вдруг: но так как ему быстро становятся известны чужие тайны, секреты, он уже включил их в свои схемы, то не подчиниться ему невозможно. Он вдруг появлялся, пытался повелевать, нагло врывался в чужую душу, как будто пытался доказать самому себе, что может это сделать, что способен, что властен, вовсе не так бессмысленнен, как про него думал отец... И как будто Пётр знал, что не нужен людям, никому здесь, вообще... Если был бы добр к ним, выражая искренность, это ничего бы не изменило, не дало. Они бы всё равно считали бы его назойливым рыжым коротышкой, который везде и всюду лезет. Они бы не смогли стать ему близки. Верховенский столько раз пытался найти родственную душу в Ставрогине, как будто искал в нем наставника, идола – у Николоса с самого рождения было все по праву, что Петруша так страстно желал. А тёмный "принц" просто пренебрегал всем этим, всей любовью, которую к нему испытывали, нехотя от неё отмахиваясь... Бездушный или же просто черствый? Верховенский видел, что Ставрогин мог его использовать... Но никогда не делал этого. Ему было абсолютно всё равно на юношу, названого брата, он мог, как всегда,  снисходительно и холодно молчать о своих проблемах. Ну и кто же здесь злодей? Неужели Петруша, относящийся к нему открыто, со всей душой? Были и другие. Среди юношей их мелкого городка, почти подростков, но уже с окрепшими телами, свободностью духа, Верховенский нашёл особо податливых, но вроде бы сильных на вид и широкость души личностей, которым было суждено вступить в "ближний круг", только от неистового, явного желания изменить общество, поменять его. Но вот только они не знали, что Петруша уже давно запланировал их судьбу и их кончину. Верховенский не считал их особенными, вовсе нет. Просто это были личности, наиболее способные пойти на поводу у столь привлекательно выглядевших, столичных, необычных, франтов, наполненных новаторскими и оттого такими манящими идеями. Юноши не знали, во что и ввязались, как могли спутаться с настолько опасными бесами... Именно бесами – ими и были Верховенский и Ставрогин, как бы их облик не доказывал обратное : для них как будто не существовало никаких авторитетов, ничего святого, и это, однако, могло привлечь людей. Такая дерзость, мнимая свобода: кто бы знал, что Николас и Пьер совершенно так же страдали, от души своей, от сознания своего, от того, что вдруг решили, что не могут терпеть настоящую реальность... Ну и к чёрту их сомнения! Верховенский и сам понимал, что те, кто за ними последуют, совершенно разные личности, и к каждому нужен индивидуальный подход. Простак Ваня Шатов, который отчаянно возжелал справедливости, и от этого был готов даже тайно печатать опасные, вызывающие в народе смуту, революционные идеи буклеты... Он был способен служить страстно, со всей искренностью, не обращая внимания на обиды на других людей, на свои счёты... Простак, который не переходил на личности и желал добра. Его так легко было обманывать – но, как только Шатов понял всю ядовитую сущность Верховенского, то разочаровался в том, что делает, задумался... Посчитал неверным, раскусил, что его обманули. Был готов взбунтоваться. Пьер был зол на него. Очень зол. Если тот раскроет типографию, то все их дела испортятся. Нужно избавляться от Шатова. Срочно. Верховенский не питал иллюзий насчет чужих обещаний в верности, не думал о благородстве. Ваня может ничего и не рассказать, не выдать тайны компании, сдержать слово, но Верховенский ни в кого не верил. Ему было гораздо проще убрать проблему вообще, даже если речь идёт о существовании чужой жизни. Раздасованный, Пьер начал замышлять план. Шатов должен исчезнуть. Чтобы его никто и не хватился. К счастью, за короткое время пребывания в этом городке Верховенский успел обзавестить послушной шайкой, которая все была готова сделать ради него абсолютно безропотно, наплевав на моральные принципы. Подманить Шатова поздно вечером. Напасть со спины. Убить. Труп скинуть в реку. Всё просто... Ничего не найдут, ничего не раскроют. О правде никто и не догадается. Верховенский знает, что им не удастся пожаловаться, показать истину: каждый боится за себя, за свою причастность, оттого и не будет подставляться. Какая же поганая людская натура! — Это заставило Петрушу даже горько рассмеяться. Они готовы убить ближнего, не задумываясь, ни испытывая ни капли сожаления, не сомневаясь, просто ради выгоды, ради слепых каких-то целей своих. Эти люди гнилые... Но они его соратники, и сам Верховенский совершенно не лучше их, даже хуже. — Какое мне дело до того, что вы себя скомпрометировали? — подняв чёрную бровь, резонно замечает Ставрогин, прежде до этого не сказавший ни слова на одном из тайных собраний. Действительно, это в их с Николосом натуре : допустить чужого нравственного разложения, дождаться, когда вам изольют душу, наставить на путь порочный, а самому... Промолчать. Ставрогину всё равно, Верховенский же просто дёргает за нужные ниточки. Они — бесы. Но даже простые люди разрушаются, становятся ими подобными, когда подражают такой черствости. Но Верховенский — не самый плохой здесь. Ведь был ещё и Эркель. Красивый светловолосый юноша с ангельским лицом, следовавший за Петрушей хвостиком. Он был ещё совсем юн, но уже нашёл себе кумира во вспыльчивом и подлом Пьере: вернее, видел его ещё хуже, чем тот был на самом деле,потому что хотел таким видеть, явно желая зла. Эркель заглядывал в глаза, мечтал о завидном положении, во всём вторил разрушителям. И именно он, вчерашний мальчишка,именно он бил Шатова сильнее всех, без капли сожаления на лице, с какой-то бездушной жестокостью... Именно он, отрекаясь от всего, продолжил грязные дела уже после разоблачения. Ему было всё равно уже на мать, горячо любившего его, на её смерть. Эркель просто отпирался. Вот кто монстр, вот кто и бес — даже Верховенский при всей его черствости и грубости мог испугаться того бездушного, злого огня в ослепительно-голубых юных глазах Эркеля... Даже Верховенский о смерти Шатова все ещё думал с содроганием, в то время как Эркель – просто с лёгким раздражением. Петр понимал, что рано или поздно ему придётся расплатиться за каждую жертву, бесславно погибшую, как Шатов, в неведении, за каждого монстра, выращенного им, как Эркель, всего, к сожалению, понимающего. Но сейчас Верховенский не мог выйти из-под маски злого шута. И ему так было удобнее. — А Шатов не придёт! — С усмешкой, неловко улыбаясь, ввалился Петруша в домишко Алеши Кириллова, который тот делил с несчастным Шатовым раньше. Алёша был правдоруб, с такой же жаждой справедливости, как и у Вани, он любил всё планировать... Но порой заходил в своих мыслях слишком далеко, сходил с правильного пути, пугался от выдуманных им теорий. На этом и взыграл Верховенский... Он допустил то, чтобы Кириллов вконец оказался подвержен своему безумию, довёл его, назло заставил не рассказывать ничего. Теоретик был готов ненавидеть Петрушу, но совершенно ничего не мог сделать в отместку. Кириллов боялся, но до конца не сломил свой дух перед Верховенским, решив всё-таки уйти из жизни, чем ему подчиниться. Пётр наблюдал за этим с показной жестокой равнодушностью. Шаг, ещё шаг, минута, выстрел — и Кириллова больше нет. Это был выбор Алеши убить себя, совсем обезумев, пускай тот и сделал это назло Верховенскому, считая себя вправе настолько свободно и мелочно распоряжаться собственной жизнью. Больше никто не будет маячить над его совестью , не останется живым напоминанием: какая ирония! Верховенский хладнокровно расправляется со всеми, кто попадается ему на пути, ни о чем не жалеет. Убеждён в том, что это его настоящая вера. Ему всё равно, абсолютно всё равно, друг это или враг. Но смерть Шатова была его первым убийством. Первым, пусть и сделанным чужими руками, что ещё страшнее. После неё Верховенский долго не мог понять, почему он совершенно ничего не чувствует, только облегчение. Почему совершенно не ощущает, что перешёл черту, завет, данный Богом. Почему ничего как будто и не случилось, никто сверху не увидел жестокого убийства поздней ночью. Верховенский ощутил лишь чувство безнаказанности, странной свободы и... Страх. Но сейчас он хотел забыть о Шатове, просто не вспоминать, стереть из своей памяти... Но вспоминал и вспоминал. Его лицо стояло перед глазами у него всегда, снилось ночами. Теперь Пётр доказал самому себе, что может совершить что угодно. Но, однажды решившись, уже не вернёшься назад. Как Ставрогин справляется с такой бурей, творившейся в его душе? Всё верно – он идёт в монастырь и плачет. Плачет, несмотря на то, что внешне выглядит лишь холодным, внушительным и высокомерным аристократом. Он раскаивается всей душой, понимает всю боль и страдания, которые приносит, сам их испытывает, не может так жить – и в итоге всё равно не перестаёт совершать зло, продолжая все то же самое в земной жизни. Это Верховенскому в Ставрогине и нравилось. Он сам и стал таким. Петруша пришел в церковь. Местную, маленькую, уже привычно стоящую на главной улице райончика, ставшую уже вьедливой достопримечательностью. Он пришёл и ничего не почуствовал, только скрыл усмешку. Мирный лик икон, криво нацарапанных на деревянных досках , вызывал ассоциации с той самой древней святыней, которая прежде страшно, кроваво, но так прорицающе мироточила. Та самая, которой так молилась Лиза... Но здесь... Совсем другое дело. Люди вокруг стоят и не знают, кто на самом деле убил Шатова, что случилось той ночью, да и по правде сказать, их это очень мало интересует, хоть они и продолжают обсуждать эту трагедию как единственное, что могло случиться в этом городе. Петр не ощущал в церкви ничего возвышенного, божественного. Он не видел в ней искренности, просто пустую вымышленную ценность, ничего и не значащую. Просто толпа в самодельной, деревянной, недавно горевшей, но обстроенной деньгами крестьян церквушечкой, больше напоминающая амбар для торговли яблоками, чем духовное место. Здесь суета –  человек не может  высказаться, совершить исповедь. Он может это сделать лишь наедине с самим собой, держать ответ только перед собой. Верховенский приходит домой, остаётся вечером один... Может, заглянуть к Ставрогину и просидеть у него до самой чёрной ночи? Сейчас не до этого... Закатное солнце покрывает небо, его лучи пронзают комнату. Кто создал это, как не Бог? Кто повелевает всем этим?. Верховенский остается здесь и снова думает, думает, думает... О том, куда он пришёл сейчас, кем стал. Сейчас он лично способен повести за собой толпы, рассказать им об истине — дерзкой, жестокой, но... Реальной. Сколько ни молись — человек за все свои заблуждения отвечает сам. Но может и стать злым роком в жизни других. Верховенский вспомнил свою детскую молитву. Простые слова "Отче наш", ассоциирующиеся с чем-то светлым, пастельным, словно спустившихся реально с неба. О лубочных картинках, похожих на старые славянские шкатулки. О возвышенной детской склонности "желать быть добрым". О рождественских свечах, которые принято зажигать на праздник, погружаясь в их мягкий медвяный цвет... Впрочем, это уже расстраивало. Ведь Петр не мог получить от Степана Трофимовича того самого Рождества. Никогда. Какой смысл тогда знать и помнить о тех детских сказках? Куда лучше — откровенная правда. И Верховенский открывал её явно, однажды раскрыв свои собственные глаза, чтобы всё увидеть. Он сам мог стать собственной верой, пусть и такой разрушительной. Во время молитвы принято обычно благодарить. Говорить спасибо небу, Богу, возможностям жизни, как будто они тебе дали способность быть на этом свете. Верховенский же благодарил одного лишь себя. И свою свободу. Принято говорить  "Алилуйя", когда представляешь себе сошествие пророка с небес, который обещает спасти вас. Но сейчас Верховенский говорит это слово себе – он сам пророк, и приведёт людей к тому пути, который сам возжелает. А тот не будет преисполнен благодарности... Я снова смотрю на иконы и не знаю, что им рассказать. Я пришлю в канцелярию промо, хочу посмотреть на святые глаза. Мне ответы от вас не нужны, я отвечу на каждый вопрос вместо вас. Вы поставьте на play, поймете всё сами, что Он нас однажды не спас. Они не понимают, люди попросту не знают, чем на самом деле была их сладкая ложь, которой они привыкли себя тешить – так считал Верховенский. Петруша с детства хотел добиться правды, изучал древние и религиозные трактаты, чтобы ответить на все вопросы – и еще больше разочаровывался. Это похоже было всего лишь на сказку. Если что-то случится, никто их и не спасёт. Слов больше нету, одни многоточия. Я в пьяном угаре слетел на обочину, Небо не примет, и рай тесноват И я падаю вниз –это мой звездопад. А Верховенский торопился, тонул в собственных движениях, сжигал себя в бешеной энергии жизни, снова выстраивая интриги и уже давно не пытаясь ответить себе о причине. Он понимал, что свернул, откосил в неправильную сторону от привычного пути.  И чувствовал только взбудораженность, бешеное страстное желание... Никакой удовлетворенности. Он был готов отказаться от всего, ни во что не верил. Только поджигал себя вместе с каждым пройденным оборотом грядущей революции... Небо отвергло, реальность жестока. Но ведь есть ещё и ад! Он потерял ориентир. Он шёл по наитию. Привыкнуть никак не могу, Каждый день это как дискотека в аду. Закрываюсь в себе, чтоб никто не мешал И мы крутим в себе дискошар. Верховенский чувствовал, как бешено стучит его сердце, как оно разрывается... Неужели существует сердце, это не пустое слово? А душа... Так сложно на самом деле, есть ли она у него? Жизнь быстротечна, она часто меняется, человек может быть совсем гнилым , но на нём это никак не отразится, только реальность может как-то измениться. Сколько мы двигаемся, шевелимся в этом мире.... Неужели всё время чувствуем душу? Где она, здесь, рядом, или же где-то в отдалённых местах? Будет ли душа всегда, или же её можно лишиться? Вот вопросы, которые мучили Верховенского. В своё время никто не мог дать ему на них ответы. С тех пор он отвечает на них только сам... Холодно так, но мы долго горим. Либо суперзвезда, либо в рот дробовик. Потеряв свою голову, как Берлиоз. Я пролью над иконой кровавые слезы. Поджигая своё сердце до конца, до основания, пока оно достаточно не истлело ,Верховенский живёт. Он только так может испытывать счастье, в гуще интриг, сражений, в кроткой и явной ненависти. Он погружается в эту страсть, и она становится для него обыденно-возбуждающей, он в ней нуждается, жить без этого не может, как без крови, текущей по его венам. Это – его аллилуйя, его жизнь, его кровь. Его солнце. И будет уже неважно, где, с кем и как происходит эта жизнь. В столице или же в одном из мелких, неважных провинциальных городков. Центра мира нигде нет, ни в Святой Земле, ни в Земле Обетованной. Центр мира у каждого в душе. Разрушение там, хаос, или же райское спокойствие... Решает лишь душа. Грядёт шторм и гроза нас разделит. Меж землями, как борозда. Они смотрят на нас, они ждут наших фраз. Но нам нечего больше им всем рассказать. Но этот городок... Пристанище их родителей, совершенно обычное и привычное, с мелкими мощеными камнями , полуразрушенными вековыми городскими стенами, двориками двухэтажных застроек, всего одним городским парком, дорогой, ведущей к монастырю... Как давно он смог стать таким бесовским местом? Это они разрушили его, он и Ставрогин, дерзкие, крутые подростки... Здесь всё стало работать уже по совсем другим правилам,спокойствие ушло. Вскоре и ужаснуться можно будет от того, как изменится реальность... Как всё здесь будет разрушено. Я снова смотрю на иконы и не знаю, что им рассказать. Я пришлю в канцелярию промо, хочу посмотреть на святые глаза. Мне ответы от вас не нужны, я отвечу на каждый вопрос вместо вас. Вы поставьте на play, поймете всё сами, что Он нас однажды не спас. "Он нас однажды не спас... " Верховенский повторяет, повторяет, повторяет эту фразу. Он не верит в Иерусалимского Бога, хоть и понимает его концепт. Видит это в перевёрнутом варианте и считает верным: всё та же жертвенность, ненависть людей к ближнему, страх перед смертью, изменение общества, ненависть нищих к богатым, попытка найти равенство принижением всех. Пьер болен, болен душевно, поэтому воспринимает древнюю религию просто  как знак для себя. Он видит в библейских смертях аллюзию на реальные отношения между людьми, он в крови животворящей хочет найти успокоение. Верховенский сам сгорает в этом пламени, и желает того же самого другим. За ним пойдут, как за пророком... Как было две тысячи лет назад. Холодная, золоченая чаша причащения, с темно-бардовым, сладким, чуть вяжущим рот, но успокаивающим кагором. Верховенский не хочет вкушать её до дна, ему нечего говорить, нечего исповедоваться. Он покинул этот храм, захлопнув двери, он предназначен для того, чтобы рождать ещё больше крови... Отомстить отцу. Сначала всё было только ради этого, но Пьер втянулся. Степан Трофимович не любил грязь реальности. Он презирал мелочность сына, отдалялся от суетливых интриг, считал, что люди должны думать лишь о высоком. Он не видел, что творил, не знал, о чем мечтал. И, когда его сочинения воплотились в реальность, Петруша к нему пришёл. Рассмеялся счастливо в лицо. Попросил рощу — единственную уцелевшую ценность их семьи, рода Верховенских, которая была материальной, и эфемерной. Наверное, Петр осуждал отца, пошёл против него, но и тот ненавидел сына. Древний отец, живущий по классическому стилю Возрождения, презирающий людей, и дерзкий сын, пришедший к людям и показавший им смерть. Одной крови, одной животворящей силой, ходящие "по верхам", недаром Верховенские... Словно храм с двумя алтарями на конце. Не слишком ли это напоминает Яхве и Мессию, не так ли? Но о боже, какое дерзкое предположение... Сын отрёкся от отца. Ему было абсолютно всё равно на то, как тот станет жить дальше, как и прежде отец изгнал сына. Только здесь проиграл именно Степан Трофимович... Оказался брошенным на старой дороге, среди полузабытых воспоминаний, словно мифов Старого Завета. Да, Верховенский-старший всегда такое любил. И умер счастливым, однако, не желая увидеть реальность. И наступила революция, кровавая и неудержимая. То, что перевернёт мир, сделает его другим, на время поразит человечество хаосом, безрассудными убийствами. И каждый будет думать, что волен делать всё, что хочет. Восстала молодежь, не ведающая никаких благочестий, уже не имеющая ничего святого, никаких богов, из кумиров – только разрушителей. Но всколыхнулись все – чернь, спесивая аристократия, простой обывательский люд, никто не был доволен, все были готовы вести на жестокий эшафот всех, кого ненавидели, кому завидовали и кого решили уничтожить. Настанет время, когда не будет ни обездоленных, ни наделенных, все одинаково погрязнут в нищете, во тьме и жадности. Такова конечная точка развития человеческого общества, так же, как и две тысячи лет назад... Мы больше не боимся темноты, Это наш дом, и наши демоны оставили следы В этом раю. И ты не будешь вечно молодым, Но всё равно здесь каждый счастлив от холопа к королю. Встанет народ маленького городка, одного, другого – так и по всей стране загорится множество таких горячих точек, раскроется кровавое зарево, словно сотни ран на полотне. Люди наконец-то стали смелыми, но против чего они борются? Неужели просто против самих себя? Ведь они уничтожают все, во что верили, все, что было раньше неприкосновенным, святым для них. Как они могли стать настолько грубыми, безрассудными, ничего не уважающими? Это наш дом. Небо солнце закрыло собой, Мы так рады впитать эту боль, Все равны, мы один легион. Посмотри, это не ад, это дом. Оглянись, это не ад, это дом. И на прежних спокойных улицах уже творилось нечто. Каждый стремился прийти, отобрать, отнять то, чем дорожил другой. Возненавидеть ближнего своего, отказаться от справедливости... Что же, если души нет, то все можно? Сотни тел захлебнутся в агонии, в безрассудстве, в бешеной животной схватке. Уже не будет прежних ценностей... Все разбито, разрушено. Руки связаны, пальцы в язвах и в диком плясе, Мы как семья, все сложим ладони. Amene...     Аминь Мать-земля, мы все кости и мясо, Но все опоясаны В танце этим Священным пламенем. А ведь раньше... Христианские семьи, завет уюта и добра, послушного смирения. Это все отвергается, это все – ужасные рамки, от которых им хочется избавиться. Но в своей свободе люди доходят почти до безумия. Верховкнский замечает, как сносят колокол, который прежде все горожане так любили. Он раскалывается на две половины, краска обсыпается. Сверху водрузили красный флаг... Будто бы с надеждой. Но Петр знал, что дальше начнутся лишь людские судороги. Оглянись на наш дом, Посмотри, это дом. Сами строили его на своих же костях, нас уже миллион. И больше не боимся темноты, Мы сами монстры, из неё мы стали все тем, чего боялись Amene...    Аминь Больше ничего старого, все ненавидят друг друга, готовы бороться. В этом мире страшно жить, но все ждали этого, собирались почти сто лет для Нового Завета, готовы убивать для своей справедливости. Больше нет порядка среди этих домов, свалили колокол, семьи убивают, на площади протяжно кричат старики, задавленные в схватке. Каждый не знает, чего хочет, желает отхватить лучший кусок, отнять. Все смешалось в кровавое месиво. Мы больше не боимся темноты, это наш дом. И наши демоны оставили следы в этом раю. И ты не будешь вечно молодым, И все равно тут каждый счастлив от холопа к королю. Небо солнце закрыло собой, Мы так рады впитать эту боль. Все равны, мы один легион. Посмотри — это не ад, это дом. Это дом... Верховенский закрывает окно и радостно смеется. Но вот только ему здесь желать уже совершенно нечего... Он выполнил свою роль, был шутом-трикстером, подвёл народ к последней форме апогея. Он чувствует, что сделал все, что должен был сделать. И ему здесь больше делать нечего. Петр не собирается больше жить в этом обществе. Это дом не для него, это просто страна, которой он изначально хотел отомстить, не любил ее. Он просто уедет, свалит, его забудут, он покинет место происшествия... Он когда-то любил, но, все испортив, уже равнодушен к судьбе старой родины. Его отъезда никто не заметит, Верховинский может забыть свое присутствие здесь, начать новую жизнь, как ни в чем не бывало, безнаказанным, с деньгами. Его сердце разбито, ожесточено,а душу наполняет пустота. Особенно после смерти Ставрогина. Его идол, его кумир, его любовь, исступляющая, вызывающая привязанность – он не справился, не смог, не оправдал его надежды. Николас повесился одним туманным утром, оставив в печали родную мать, поставив жирную темную точку в своей не менее черной жизни. Лишившись его, Верховенский все же ощутил щемящее чувство горя... Неужели он и правда убивает, высасывает душу из тех, кого любит? Неужели Ставрогину будет так легче, только в смерти он найдёт успокоение, распластавшись на кресте? Вот она – судьба русского народа, в прямом ее проявлении, если даже ее лидер не может продолжать дальше жить. Верховенский потерял кого-то близкого, родственную душу. Он даже сам признаться себе не мог, чем на самом деле был для него Ставрогин, насколько дорог. Теперь же... Да какой вообще смысл к тому, что дальше делать, если самое главное уже случилось. Ведь, в конце концов, вся эта история и шла к смерти Николаса Но почему Верховенский ощущает, как тот был для него важен и нужен? Как будто вместе с ним умер и сам Петя. Окончательно и бесповоротно. Сейчас он уедет, покинет эту страну, продолжив жить дальше в комфорте и благополучии. О своих прежних грехах забудет, да они и не нужны, но все старое зло... Останется. От него никак не избавиться. Пока эта страна утопает в безумии и крови, пока холодный труп Ставрогина, бледный и безжизненный, гниет в земле, Верховенский тоже уже не живет, а просто существует. Он сжег себя в своей злости уже давно. Молиться? Кому это сейчас поможет? ... Франция. Париж. Великолепие городских улиц, богатых домов, роскошной жизни аристократии , свободный солнечный свет уже ничего не даёт, ни прежней радости, ни счастья, ни успокоения. На втором этаже элитного особняка в центре города в искусно мебилизованной комнате лежит старик. Его тощие руки, ноги, иссушенные рыжие волосы выглядят жалко. Он умирает, и перед смертью наконец-то проносятся перед его глазами призраки прошлых лет, обнаженно-правдивые, ничего от его души не скроется. Что же это, совесть, провидение или просто игры сознания? Верховенский вспоминает свою молодость почти как будто та происходила буквально несколько дней назад, свою ненависть, свою дерзость, и до сих пор она в нем бурлит... Застойным гнилым огнем. Испускать последний дух всегда тяжело. Верховенский готовится к буре, к боли, которую сейчас испытает. Старик думает о том, какие чувства испытывали перед последней секундой они – Кириллов, Шатов, Ставрогин. Думали, наверное, только о себе, о несправедливости, порочности этого мира. Испытать такой страх... Неизвестность перед тем, что будет. Получить по заслугам, быть к этому готовым. Или же... Ничего и не произойдет? Верховенский ухмыльнулся, рассмеялся. Смех завершился старческим, больным кашлем, заставившим его задыхаться. Он ведь по-прежнему не отказался от своей ненависти, по-прежнему был в ней уверен. Он по-прежнему хотел бы мстить и не сомневается ни в одном своем решении! Быть плохим? Да... И сейчас уже ничего не изменишь. Он может испытывать злость уже от того, что другие люди продолжат жить , в то время как он просто должен издохнуть. Но вдруг его сердце посетило еще одно воспоминание. О детской, искренней еще молитве. О своих тогдашних чувствах... Это было чем-то другим, возвышенным, преисполненным благодарности за то , что ему позволено жить в этом мире. "Спасибо" – прошептал Верховенский, но не успел пока подумать, это понять, осознать... Переходя в хорошие, теплые воспоминания, он хотел разлиться наконец грустным, но согревающим пламенем... Не успел. Последний миг пришел незаметно. А за ним уже ничего не было.