Пока солнце нас не видит, говори.

- Вышел! Гу Ман закрывает за собой дверь и остается в полутьме запертой комнаты. - Я сказал тебе выйти! Человек в мягком кожаном кресле заходится в приступе кашля. Он гневно смотрит на Гу Мана из-под выбившихся из золотой заколки мягких черных волос. Он пытается что-то выкрикнуть, но задыхается и снова опускает голову, выкашливая невысказанные за двадцать лет слова. Так продолжается долгих пять минут, пока он наконец не выдыхает и не смахивает выступившие на глазах слезы. Наконец, он выпрямляется и делает несколько глубоких вдохов, Гу Ман слышит, как хрипит его раненное горло и легкие. Мужун Лянь слабо шепчет. - Какого черта ты позволяешь себе не слушать меня. Он вправе напоминать о своем высоком статусе князя или прочном положении старейшины-основателя Академии. Но все его аргументы сходятся лишь в паре слов. - Я старший. Глубокий вдох. Приглушенный шепот. - Ты должен слушать меня. Оба знают, что его слова бесполезны. Гу Ман не послушает и не уйдет, а Мужун Лянь не станет прогонять его. Как он может прогнать его? Это ведь Гу Ман. Его Гу Ман. Его брат. Его близкий человек. Этот зверь не послушает ни единого его слова. Мужун Лянь тяжело дышит, его сгорбленная спина едва ли выдерживает груз его сердца, его плечи не выносят такой тяжести, проступая грубыми бугорками выступающих ключиц. Мужун Лянь никогда не позволяет кому-нибудь видеть себя в настолько плохом состоянии. Гу Ман думает, что, еще немного и королеву А-Ляня придется выносить на руках из этой темной душной комнаты. Но Мужун Лянь словно читает его мысли. Он через силу выпрямляется, нервно хватаясь за грудь бледной тонкой ладонью. Он разминает шею и хмурит лицо от боли в легких. Капелька крови собирается в уголке его губ. Мужун Лянь сильный и очень хитрый, если бы он захотел, чтобы никто ничего не знал, ни одна душа не увидела бы его сегодня. Но Мужун Лянь тоже человек из плоти и крови и ему тоже хочется, чтобы его хоть раз пожалели. Гу Ман подбирается к нему, как к Венериной мухоловке - тихо и незаметно, чтобы хищный яркий цветок не проглотил его целиком. Мужун Лянь делает вид, что ничего не замечает. Они оба видят друг друга насквозь. Гу Ман быстрым легким движением кладет руку на спину Мужун Ляня, успевая едва коснуться его мантии, посылает ему поток духовной энергии и тут же убирает ладонь, вскакивая с кресла. Мужун Лянь этого не то что бы не ожидает, но за быстрыми движениями Гу Мана не поспевает и не успевает увернуться. Его вырывает темным сгустком крови и сразу вслед за этим в Гу Мана летит духовный поток, вызванный кончиками бледных пальцев. Гу Ман уворачивается. Они знают приемы друг друга. Он шепчет почти бесшумно, в голосе его нет гнева или досады. - Какого черта ты творишь? Умереть вздумал? Лишь немая просьба, чтобы Гу Ман его выслушал. Мужун Лянь снова опускается в мягкое кресло и прислоняется на подлокотник. Он долго массирует лоб, прежде чем тяжело вздохнуть. Гу Ман садится на пол и молчит. Мужун Ляню это не нравится - молчаливый Гу Ман слишком сильно пугает его. Однако и ему самому говорить сейчас не хочется. Горло слишком сильно сдавливает невидимый тяжелый ком. Застрявшие слова крутятся на языке, оттягивая горло все ниже и ниже, пока Мужун Лянь не начинает задыхаться. Кажется, он знает, почему Гу Ман пришел сегодня к нему, и он предпринимает ленивую попытку прогнать его. - Оставь меня, я хочу отдохнуть. Гу Ман пялится в пол. Он продолжает молчать, и это давит на нервы похлеще любых ругательств. - Выйди, Гу Ман. Гу Ман не двигается, он даже не шевелит ни единым пальцем, чтобы отвлечься от неловкой тишины, словно эта тишина была желанна для него, словно это было часть какого-то плана. Мужун Лянь не хочет поддаваться искусным манипуляциям брата, но, вопреки “не хочу” из горла вылетает сдавленный стон. Мужу Лянь отворачивается к занавешенному окну и громко всхлипывает. Он больше не видит, смотрит ли Гу Ман в пол, в стену, в потолок или на него. У Мужун Ляня, честно говоря, и перед глазами то все плывет. Гу ман своего добивается - Мужун Лянь действительно не может больше сдерживаться. Он опускает голову, и сразу несколько крупных капель падают на подол его верхних одежд. Да, Гу Ман прав, ему слишком тяжело нести в себе все те слова, которые он не сказал ему за свою жизнь. Да, он прав, ему слишком многое хочется сказать ему, поблагодарить его, сказать, что Гу Ман великолепный солдат, честный человек и идеальный брат. Да, ему хочется кричать Гу Ману в лицо, как сильно он был не прав все эти годы, как сильно он не хотел ненавидеть его. Как сильно он ненавидит установку своей матери “не верь никому, даже близким”, которую она так прочно взрастила в нем тридцать лет назад. Ему хочется кричать, что он сожалеет о потраченных годах и впустую утекшем времени. Ведь если бы не Мужун Лянь, они стали бы настоящими братьями еще десять, двадцать, двадцать пять лет назад. - Прости меня. Он давится слезами и повторяет громче. - Прости меня, Гу Ман. Я не имею права говорить, что не хотел этого, ведь я своими собственными руками все эти годы только и делал и что вырывал могилу нашему общему счастливому “настоящему”, чтобы в конце концов поклоняться лишь будущему, которого у меня скорее всего не будет. Мужун Лянь задыхается по-настоящему. Результат ли это его болезни или невыплаканных за тридцать лет слез - в общем-то, уже не и важно. Гу Ман здесь, он рядом, он слушает и слышит его слова. Мужун Лянь окончательно сдается под грузом эмоций. Он не глотает слезы, не глотает слова, не глотает боль, он плачет громко, не скрывая тоски, не скрывая отчаянья. Да, ему тридцать шесть лет и он мужчина, но разве он не имеет право на одну крохотную слабость? Гу Ман должен знать. Он должен ему сказать. И он говорит. - Гу Ман, старший брат был не прав. Я... Я все эти годы... Он задыхается в приступе истерики и жадно ловит воздух, словно дрожащими пальцами вырывает остаток своего сгнившего сердца. Остаток грязи. Воистину грязь. Он поднимает мокрое лицо на Гу Мана и шепчет сорвавшимся хриплым голосом. - Можешь ли ты простить меня? Прости меня за все. За побои, за издевательства. За то, что морил тебя голодом, за то что не давал спать по ночам, когда я сам не мог уснуть. За едкие слова. Боги! Хотя бы за то, как бесстыдно я провоцировал Мо Си, прикрываясь твоим телом. - Мне очень жаль. Я не могу сказать все то, что у меня в голове, это слишком тяжело, прошу, пойми меня. - Я хочу, чтобы ты был мне братом. Он судорожно вздыхает, шею сводит спазмом. Мужун Лянь роняет голову на руки и пальцами щиплет себя за тонкую кожу, чтобы избавиться от призраков прошлого. Гу Ман садится перед ним на колени. Он берет его белые руки в свои и мягко разминает холодные пальцы. Мужун Ляню так не делал никто. Он ловит каждое движение и ждет, когда Гу Ман заговорит. И Гу Ман говорит. - Я никогда не считал тебя ужасным. Ни тебя, ни тетю Чжао. Он поднимает лицо. - То, что было в прошлом, пусть остается там. Мы зароем его глубоко в землю и никто о нем не узнает. У нас есть настоящее. У тебя и у меня. Ты - мой брат. И я хочу чтобы ты был моим братом. Он вытирает задержавшуюся на щеке Мужун Ляня слезу и улыбается. - Сейчас мы вместе, ты знаешь правду, - он усмехается. - А я ее хотя бы помню. Мужун Лянь тоже усмехается. - Старший брат, каким бы ни было наше прошлое, давай выпьем за него вина и похороним под деревом сливы у нас во дворе. С этого дня важно лишь наше будущее, и оно у нас будет светлым. Гу Ман обнимает его крепко, и дрожь Мужун Ляня в его руках постепенно проходит. Мужун Лянь медленно встает и подходит к окну. Он резким движением отбрасывает занавеску и впускает в комнату лучи весеннего солнца. Гу Ман смотрит ему в спину и улыбается. - Ты как настоящая королева на фоне теплого яркого света. Мужун Лянь недовольно цокает и отмахивается рукой в привычном жесте. Трубку он носить перестал, как только появился лимит на десять затяжек в день. Все-таки, десять затяжек это всего десять затяжек, нет смысла таскать с собой трубку весь день, тем более что количество будет все убавляться и убавляться. Перед тем, как Цзян Фули покинул Чунхуа, он выписал капризному князю сильный препарат, подавляющий зависимость и стимулирующий сердечную достаточность. Может, проживет еще и дольше, чем если бы продолжал курить наркотик. - Юэ Ченьцин уже приехал? - Мо Си как раз принимает поставку. Мужун Лянь подозрительно косится. - Он же не... Гу Ман качает головой. - Он под маскирующим заклятием. Мужун Лянь задумчиво кивает, а Гу Ман продолжает. - Мы подумали, Юэ Чинцину стоит знать о том, кто мы такие. Было бы хорошо ему рассказать. - Почему? - Он тоже потерял семью, его любимый дядя пожертвовал собой на его глазах, у него никого не осталось, тем более, мы ведь тоже его родственники, он имеет право знать. Мужун Лянь предлагает. - Он слишком юн. - Ему будет проще жить. - У него слишком болтливый язык. - Он умеет хранить тайны. Мужун Лянь хитро улыбается. - Если моя академия прогорит из-за словесного недержания одного мальчишки, вы возьмете вину на себя. Гу Ман ярко улыбается. После смерти Мужун Чуи Юэ Ченьцин кардинально изменился. Он все еще был любителем поболтать, но говорил он теперь сдержанно, вдумчиво, внимательно слушая собеседника, без былой детской наивности и восторга. Кто бы что ни говорил, но какая-то часть души Юэ Ченьцина умерла вместе с Цзян Есюэ и Мужун Чуи. Смерть генерала Мо лишь нанесла последний удар по его сердцу. Гу Ман слышал, что Юэ Ченьцин был одним из немногих, кто еще долго после катастрофы искал тела генерала Мо и генерала Гу с помощью бамбуковых воинов. Они сидели за столом, Юэ Ченьцин объяснял старейшине “Юэлин Дунцзюню” принцип работы своей техники. - Все очень просто, главное соблюдать инструкции. Юэ Ченьцин уже собрался уходить, как слегка раздраженный Мужун Лянь жестом остановил его. Он уставил на Гу Мана и спросил. - И чего вы ждете, если хотите рассказать ему, то самое время начинать. Юэ Ченьцин от природы был очень любопытным. Он перевел озадаченный взгляд на двух старейшин и обратно - на Мужун Ляня. - Брат Лянь, что они хотят мне рассказать? Гу Ман поднял руку и по одному щелчку его пальцев маскирующее заклинание спало с него и Мо Си, и взору предстали два бывших генерала. Даже Мо Си улыбнулся Ченьцину и кивнул головой в знак приветствия. Юэ Ченьцин потерял дар речи. Не успел он прийти в себя, как слезы радости потекли из его глаз. В этот момент он снова был похож на того двадцатилетнего эмоционального мальчишку, что так любил все вокруг себя. - Я знал! Я знал, что вы не могли умереть так просто! - Он неловко вытер слезы с щек. - Я верил! Под личиной серьезности все еще спал нежный и жизнерадостный юноша. Юэ Ченьцин подскочил к Мо Си и обнял их обоих, уткнувшись в плечо Гу Ману. Он едва ли не смеялся. Это было впервый раз со смерти Мужун Чуи, когда Юэ Ченьцин улыбался. - Я так рад вас видеть. Мо Си коснулся его головы, а Гу Ман с улыбкой произнес. - Это еще не все. Есть еще кое-что очень важное, что мы должны рассказать тебе. Гу Ман медленно рассказал Юэ Ченьцину о том, что мужун Чуи ему вовсе не дядя, а родной брат. Что мать Гу Мана и мать Чуи были родными сестрами. И, наконец, что Мужун Лянь тоже родственник ему и Мужун Чуи. Юэ Ченцин сидел как вкопанный на протяжении всего повествования. На моменте со смертью Чуи он снова опустил голову, но любопытство не позволило ему сосредоточиться на скорби, и через секунду он снова внимательно слушал рассказ. - А мой дядя... Мой брат знал, что вы братья? - Знал. Юэ Ченьцин заметно сник. - Почему же он не рассказал мне? Гу Ман положил руку на его плечо. - Он не успел. Мы даже не успели встретиться с ним в последний раз и нормально поговорить. Если бы он успел, он бы обязательно рассказал. Юэ Ченьцин кивнул. - Цин-цин, мы рассказываем тебе это все для того, чтобы ты знал - ты не один. В этом мире у тебя есть еще два брата, - Гу Ман указал на себя и на Мужун Ляня. - К которым ты можешь обратиться за помощью и поддрежкой. Мужун Лянь одобрительно кивнул. Гу Ман хихикнул. - А еще у тебя есть прекрасный друг и соратник. - Он кивнул на сидящего сбоку Мо Си. - Мы все, - он жестом обвел троих. - Мы все твоя семья. Ты не один. И Юэ Ченьцин все-таки заплакал. Так искренне, как нежный ребенок, он заливался слезами и продолжал благодарить их за то, что ему доверили такую тайну. Он снова не один, у него снова есть семья. И пусть они живут в разных городах, они все еще есть друг у друга. А это нельзя променять ни на что другое. Это и есть семья.