Самый большой страх

Свет пробивается сквозь занавешенное окно, находя лазейки между неплотно задернутых штор. Тихо. Хексберг еще спит в предутренних сумерках. Это Олаф отчего-то проснулся. Может, оттого, что затекло плечо? Хорошо, что не то, раненое. Там остался звездчатый белый шрам, который противно тянет на погоду. Нет, вихрастая тяжелая голова прикорнула на другом. Вальдес еще спит, дышит тихо, и Олаф позволяет себе улыбнуться, так, как давно уже не улыбался и думал, что больше не сумеет. Тихо, нежно. Ротге… Будить Ротгера жаль, да и не нужно, и Олаф думает, не закрыть ли глаза снова, попробовав провалиться в полудрему, когда холодное влажное дуновение воздуха трогает его лицо. Олаф бросает взгляд на окно: не отворилось ли? Иначе откуда сквозняк? Но нет, занавески не колышутся. Тихо, но отчетливо раздается мелодичный звон, так могли бы звенеть десятки серебряных колокольчиков. Холодом продирает по хребту — звук совсем близко, но никого больше в комнате нет. Когда из сумерек проступают нечеловечески-красивые лица, Олаф стискивает плечо Вальдеса. Вот и познакомился с кэцхен, мелькает мысль. А ведь не верил! — Ш-ш-ш… — одна предупреждающе подносит к губам палец с длинным птичьим когтем. — Не буди Ротгера. — Мы… — шелестом листвы звучит другая. — К тебе… — улыбается третья, и острые зубы мелькают между полных губ. Да сколько их?! Вальдес, зашевелившийся было, обмякает вновь, и Олаф покрепче прижимает его к себе. Он не намерен отдавать его, пусть даже и потусторонним силам, пусть даже давним его не то покровителям, не то любовницам. Теперь Ротгер его, только его, он сам шептал это в горячке страсти не далее, как этой ночью. Так вот откуда колокольчики — существа смеются, и в крупных лиловых глазах с вертикальным зрачком мерцают звезды. Когда они затихают, одна произносит: — Ротгер сказал, ты — его. Мы рады. Мы не против, что ему есть, с чем играть. Но мы любим Ротгера. Однажды ты можешь сделать ему больно… — Нет, — как может твердо произносит Олаф, вкладывая в эти слова всю свою веру в то, что этого не случится. — Можешь… — Можешь… — звенит в ответ. Олаф хочет возразить, в этот момент забывая о том, что никто не властен над своей судьбой, и он будет вынужден однажды покинуть Ротгера против своей воли, но глаза застилает серый туман. Когда он рассеивается, он видит каменистый пляж, свинцовые волны, мерно накатывающиеся на берег, низкое пасмурное небо, сливающееся с морем на горизонте. Перед ним, откинувшись на руки, сидит Ротгер. Порывы ветра развевают его волосы, несмотря на осеннюю погоду, рубашка на груди распахнута, босые ноги стынут на камнях. Олаф хочет попросить его подняться, хочет узнать, что происходит, но вместо этого что-то заставляет его шагнуть ближе, коснуться обнаженной груди Ротгера. Тот поднимает лицо и улыбается Олафу, нежно, тонко. А потом Олаф с ужасом видит, как на его пальцах отрастают длинные птичьи когти, острые, с черными крючковатыми концами, и как под ними подается плоть, разрываясь. Как течет горячая, алая кровь, и как Вальдес продолжает нежно улыбаться, пока руки Олафа достают, вырезают наживо его трепещущее, живое сердце. С ощущением горячего, мокрого от крови куска плоти в ладонях, с собственным заполошно бьющимся сердцем Олаф выныривает из морока. Ему кажется, что такого ужаса он не испытывал никогда, и не сразу может обрести дар речи. Впрочем, когда его немного отпускает, и он может вздохнуть полной грудью, говорить уже не с кем. Кэцхен исчезли, растворились в тенях, будто не было, а Ротгер все еще спит, живой, целый. Олаф осторожно встает, стараясь не разбудить, и добирается до кувшина с водой. Половину выплескивает на лицо, половину пьет, стуча зубами по кромке. Потом подходит к окну, и, распахнув шторы, впускает первые солнечные лучи. Они разгоняют темноту по углам, и все произошедшее кажется ночным бредом. Но нет, Олаф знает, все не так просто. Он стоит еще у окна, смотря вдаль. — Благодарю вас, что показали мне самый большой страх, — говорит он в никуда, в высокое дымчатое небо. — Я сделаю все, чтобы Ротгеру никогда не было больно. Его слова звучат клятвой.