зависимость

      для бояна типичный балканский завтрак – кофе и сигареты – был привычным ежедневным ритуалом, обычно проходившим на балконе его квартиры, но высокому утонченному парню на другом конце любляны, стряхивать пепел с тлеющей сигареты и запивать редкие затяжки чёрным кофе было непривычно, нетипично и несвойственно. курил крис редко, а на бояна, который не расставался с сигаретами, смотрел обычно пренебрежительно и слегка высокомерно. крис, такой тонкий и чувствительный, любил говорить, что зависимости – это слабость и отсутствие силы воли. его, мальчика с чувством собственного достоинства, который свои тело и мозг оберегал как храм, не должны были касаться все эти низменные, как будто слишком человеческие слабости. и каково же было разочарование гордого, правильного криса, когда вдруг осознание собственной обыкновенности, отвратительной слабости свалилось на него резким чувством, обожгло пеплом сигареты, пронзило взглядом вишнёвых глаз и задушило тёплыми руками. оказалось, крис, несмотря на своё, порой, ангельское поведение, возвышенность над всем человеческим и усердной фильтрацией окружения, действий, мыслей, поступков, людей, всё же сам был человеком. а людям свойственно иметь зависимости. в определённой степени это даже нормально. но только не для криса. и если уж зависимости и суждено было случиться в такой правильной, чистой и математически выверенной жизни гуштина, то она точно не должна была быть такой. его зависимость не должна иметь человеческий облик, находиться слишком близко, говорить бесконечно много, смотреть до невозможного тепло, улыбаться так ярко, прикасаться настолько часто и застревать в мыслях практически безвылазно. его зависимость не должна быть такой красивой, тёплой, солнечной и мягкой, не должна так нещадно рушить принципы криса и топить ледяную стену своими лучами. и уж точно его зависимость не должна быть тем самым бояном, а боян не должен быть его зависимостью. цветичанин сам состоял из зависимостей: от внимания, музыки, сигарет, людей, концертов, разговоров, прикосновений; все его демоны как будто не мешали, не топили, не тянули за собой на дно, а лишь наоборот кружили в непрерывном танце жизни и радости, которой так нарочито вечно светился боян.       в то утро, когда крис позволил себе снизойти до одной из самых нездоровых зависимостей бояна – курения, его особенно бесило, что дурацкие звезды на осеннем, ещё чистом и светлом, небе сложились именно так. бог решил усмирить высокомерие криса, а вселенная написала свой лучший ироничный панчлайн, так некстати использовав в своих замыслах главный страх гуштина – зависимость от человека. причём человек этот явился в ином обличии, которое целиком и полностью передавало натуру, характер и неконтролируемое поведение личности, чей образ до смешного сходился с повадками домашнего пёсика. чистый разум криса, его храм осознанности, оплот трезвости и непокорности, был осквернён, забредшей туда, казалось бы, абсолютно случайно, собакой. глупым маленьким щенком, который совершенно не зная, что делает, со своей искренностью, открытостью, добротой и невинной наглостью, решил остаться в холодном, почти стерильном храме и заполнить его своим шумом, теплом и светом. по-хорошему, выгнать бы щенка, освятить храм заново, закрыть на замок поплотнее и никого больше даже к воротам не подпускать. вот только со щенком стало жить приятнее, уютнее, теплее, ощущался он абсолютно родным и нужным, несмотря на крайнюю степень отрицания криса и тщетные старания сохранить ледяную границу. и пока маленький метафорический щенок-боян носился по такому же метафорическому храму-сознанию криса, настоящий гуштин, настоятель осквернённого храма, продолжал наносить урон ещё и своему физическому храму – телу, затягиваясь сигаретами, которые по иронии судьбы как будто специально, с издёвкой, забыла после очередного вечера, проведённого дома у криса за написанием песен, его зависимость – боян цветичанин. сигарета, как назло, сладкая, как и её первоначальный обладатель, в тонких длинных пальцах тлела также показательно, как и надежды криса держать свой разум всегда в чистоте и трезвости, вишнёвый дым рассеивался красиво, медленно и безвозвратно, равно как и стремление блюсти контроль и строго следить за всем, что влияет на сознание гуштина, в которое всё же удалось проникнуть дурацкой, глупой, неправильной, но самой красивой, ласковой и желанной зависимости.       сопротивлялся крис долго и упорно: игнорировал невольно проскакивающую собственную улыбку, когда щенячьи глаза смотрели прямо на него, не замечал лёгкой дрожи, которая сотрясала всё его тело при малейшем тёплом прикосновении, вытеснял из сознания образ, приходивший в мысли и игриво вилявший хвостиком каждую бессонную ночь. сопротивлялся ровно до того момента, пока его зависимость, ещё более наглая и тёплая, чем обычно, одуряюще нежная и до неприличия ласковая, одним холодным вечером не прижала его к стене, заставляя опустить на себя взгляд и смотря в самую душу, как будто бы совсем невинно спросила: «откуда в тебе столько льда, криско?» «с севера, боян», – хотелось язвительно и как обычно холодно, ответить, оттолкнуть, даже не посмотрев, гордо поднять голову и уйти, но глобальное потепление уже наступило, ледяная стена начала безвозвратно таять , а горячее дыхание совсем близко к холодному, как будто хрустальному телу, лишь больше распаливало огонь. «я ждал пока ты его растопишь», – обречённо-облегчённо-честно, спустившись со своего ледяного трона, и наверное, впервые в жизни, признав поражение, тихо ответил крис. рвано выдохнув, он немного наклонился к бояну, уронив свою диадему, разбив нимб, обнажая душу и уже осознанно, впуская свою зависимость в так искусно охраняемый ранее храм. взгляд бояна пьянил медленно и сладко – как тягучая вишнёвая настойка разливается по телу, согревая и проникая в сознание. в пристальных глазах цветичанина уже плясали демонята, а тепло его тела продолжало топить остатки льда, гордости и независимости криса. следующие мгновения тянулись вечность – поцелуй был таким долгожданным, нужным, запретным, важным, нереальным, сладость его смешалась с горечью и солью. на губах бояна вишня и горький привкус сигарет слились в единое целое, а растаявший лёд оказался солёным и катился по щекам криса слезами облегчения и усталости. разбивая гуштина окончательно, медленно и аккуратно отстранившись, боян дотронулся до щеки криса мягкой тёплой ладонью, нежно стёр несколько слезинок большим пальцем и заглядывая в глаза, которые теперь уже больше напоминали океан, а не вечную мерзлоту, прошептал: «я не сломаю тебя, крис, я не стану твоей слабостью. и чувства – это не слабость, родной». в тот вечер наглость бояна, порой переходящая всякие границы, стала ключом, решением и наградой. а крис и правда не сломался – зависимость бывает сладкой, приятной, полезной; родной и тёплой, приносящей радость и свет, поддержку и близость, но самое главное – любовь. всеобъемлющую и настоящую, пронзающую насквозь, такую нужную, казавшуюся несбыточной. но вот она – его любовь и зависимость, теперь просыпается рядом по утрам, горячо целует, заключает в объятия, успокаивает и оберегает, глядит также влюблённо и каждый день радуется океану вместо льда, смотрит тепло, прикасается тепло, целует тепло, чтобы мягкая спокойная вода вновь не замёрзла, превратившись в лёд с севера. и щенок в храме уже так прижился, согрел ледяные стены и так привычно, уютно обустроился, как будто всегда здесь и был, что существование без него не представлялось теперь возможным.       зависимость больше не казалась крису такой страшной, ведь она, воплотившись в самое важное и сильное чувство – любовь, позволяла делить себя на двоих. и делили крис с бояном теперь всё: слёзы и радость, победы и огорчения, дни и ночи, постель и завтраки по утрам, зависимость друг от друга и от вишнёвых сигарет. но самое главное, впустив в свой храм, казавшуюся такой опасной, зависимость, крис обрёк себя на счастье, которым теперь искрился и фонтанировал каждый день, проведённый с таким тёплым, родным и любимым бояном.