бескрайнее

сколько бы они не пытались привязать к себе способных лететь, их домом всегда остаётся бескрайнее.

чёрные крылья в зеркале отражались красными отпечатками пальцев. следами густых ран, следами гноя, текущего пастой из спины без живого места, следами запаха металла и гнили, оставшегося в голове навсегда отпечатком грязи с ботинка на щеке брошенного наземь лежачего. они чернели, сначала, немного, меняя оттенки кончиков перьев, медленно, фатально. пожалуй, спроси кто у кроули, что было больнее — спина в гнойниках меж голых, обгоревших лопаток, или вид того, как белый неизбежно и без каких-либо объяснений темнеет, так медленно, безвыходно и тихо, он бы не смог сказать. кроули не любил небитые зеркала, всегда выглядывал себя в виражах трещин, и улыбался мелко, когда морщины ложились в точь по иссечениям битых полос. когда азирафаэль дольше обычного собирался у зеркала, кроули исподлобья поглядывал на второго себя в плавленом песке. ангельская подсказка, если углубляться в замысел. может, ад и вписал гордыню в кипы бумаг как пункт для очередной галочки в личном деле, сами зеркала подсказал людям рай. зачем? возможно, чтобы ещё изощрённые заставлять человека думать о том, кто он. ведь, если у тебя есть отражение, есть и ты. верно? кроули существовал до отражений, до первых зеркал из зыбучий массы, до соленых морей, способных дать понять, какой облик подарила ему господь. ещё до творения самой земли, он разглядел свой янтарь волос в отражении вселенной. если долго вглядываться в тьму, получится увидеть свет. спустя время, стало ясно, что во вселенной отражалась лишь тьма. — почему альфа центавра? — в ней блеск локонов виден лучше всего, мой ангел. — оу, занимательно. не поверишь, я ни разу не видел себя в её темноте. надо будет быть внимательнее в следующий раз. не надо. не уличай свою тьму, находя её в отражениях, живи, прошу, на коленях по-человечески молю, видь только свой свет, ведь его сила не должна угасать. моей тьмы, заразной оспы, что оставляет въедливые впадины на человеческом теле хватит на нас двоих, ведь гладкой кожа хоть где-то ещё осталась только благодаря твоему слепящему свету. его так много, что снимать очки и облачать в него свою душу, кутаться в ней, как в пледе, жарко и горячо до красноты по коже. слепит до темных кругов, вдобавок. прогоняя из своей души свет вместе с азирафаэлем на небеса, а себя шля к чертям, стало ясно, сколько же вокруг холода без этого света. как же зябко и немыслимо тяжело — не сгорать под его лучами. — я прощаю тебя. кроули не нужно прощение. уйди азирафаэль от обиды, гнева, ярости, кроули бы смог. азирафаэль ушёл от прощения. прощения его, небес, себя самого, прощения каждого и для каждого из людей. счесть, что кроули нужно прощение — доказательство, что узнать друг друга достаточно за шесть тысяч лет так и не вышло. выбивать для кроули прощение — хуже яда в сочном лакомстве, брошенного в изголодавшую псарню. у ангелов и демонов нет понятия дом, и одно то, что кроули вышло его найти было достаточным поводом понять, что ладить, единственное, на что он способен. на заднем сиденье машины цветочные горшки тряслись рябью. книжный магазин был в руках наивной недоучки. очки снова крыли глаза, оттеняя остальной мир. всё рушилось, билось на глазах вместе с коробкой «хрупко». спина зудела потребностью распустить крылья — увидеть, насладиться когда-то болезненной картиной, затопить себя собственной тьмой и ледяной кожей тыльных сторон ладоней, проведя ими по голой спине, обжигая медленным кровотоком. хотелось распороть на тыльной стороне вены, пуская кровь вытечь на черноту перьев, испачкать, превратить в липкое месиво с металлическим запахом, что никогда не выветрится из них. его домом стал азирафаэль. дом разваливался на части, снося крышу напрочь вместе с фундаментом. азирафаэль ушёл, дав шанс глупому демону последовать за ним, вернуть то, в чем он обязан нуждаться, ведь он же обязан нуждаться, как каждый демон, хотеть тайно, до дрожи, до мольбы. одного «ох, кроули», выплюнутого ему в лицо, одного этого сожаления, хватило чтобы понять, что с азирафаэлем всю бесконечность лет он тоже ладил. для азирафаэля были домом небеса. кроули ладил, потому что хотел. азирафаэль, потому что нуждался. и вовсе не из-за кроули. бесконечная дорога жгла глаза сквозь очки. ей нет края, только вселенная. пустая. темная. ни рай, ни ад. даже не отражение сутулого себя самого в зеркале заднего вида с трещиной у левого края. вселенная — лишь пустое творение. единственное, достойное из того, что создала господь, по личному мнению кроули. он никогда не понимал, почему любимчиком стала земля. во вселенной всегда было много чего-то более привлекательного. возможно, хоть там получится унять рвущую боль и найти пристанище. ему даже не нужды те, с кем придётся ладить. глаза закрываются, руки уходят с руля. он становится всем и ничем разом, позволяя физическому замереть между человеческим временем. позволяя бентли остаться парить невидимо над шоссе. на земле не осталось ничего, что имело бы смысл настолько, чтобы за него держаться остервенело, не отпуская ладони. он прощён, прощён тем, кто выше собственной совести. кроули смотрит куда-то вверх. вселенная отражает чёрные смолью крылья, несущие в бескрайнее. в самовыбранное и самоличное. в ничто. в отражение зеркала заднего вида бентли больше не смотрят, ловя себя самого в него, как в капкан. трещина в углу срастается пропадающим шрамом.