Светлый праздник Манене

Луи спрашивает: «Почему?» Девочка отвечает: «Потому что я очень по ней скучаю». В руках у нее старый, потертый гребень, наверняка принадлежавший десятилетия назад той женщине, которая стоит сейчас рядом с ней на земле. Голыми ногами, потому что в Индонезии тепло даже ночью, потому что попробуй не сломать о ботинки обтянутый пергаментной кожей скелет. В гробу женщине тоже будет тепло. От темных когда-то волос остались редкие белоснежные пряди — девочка расчесывает их этим гребнем, укладывает тонкими загорелыми пальцами, любуясь с неприкрытой нежностью на безгубый и безносый бабушкин череп. Свет падает так, что кажется, будто полные родительской любви глаза все еще где-то там, в черноте, утопленные глубоко в старые кости. Луи говорит: «У меня его нет». Девочка отвечает: «Тогда думай, что он остался в тебе навсегда». Луи давно истер бы себе в труху голову, будь мысли материальны. Луи устал думать. Он оборачивается на каждый шорох, тянется к людям, ходит по пятам за громкой веселой молодежью и плачущими людьми в деловых костюмах: их жизнь течет своим чередом, и это роскошь, которую Луи больше не может себе позволить. Минули сороковые, пятидесятые, шестидесятые — он обнаружил себя в какой-то момент в одиночестве, как бы посреди нигде, потому что стены вокруг и мужчина рядом не приносили ему настоящей радости. Он ценил отношения с Арманом достаточно высоко, чтобы простить обман. Не более. Теперь, после Марди Гра — никаких резких движений. — Как мне жить дальше? — он задается со странной легкостью вопросами, от которых прежде стал уклоняться бы, как от ударов, сводя все в шутку. — Я сделал неправильный выбор. Мне больше не к кому возвращаться. — Каждый совершает ошибки... На высохшее тело ложатся одежды, на одежды — яркие коралловые бусы. В полумраке истерзанному собственными мыслями Луи мерещится, будто мертвая женщина шевельнулась. — Не все из них можно исправить. Есть вещи, которые уже случились или обязательно случатся в будущем, есть необратимые вещи. Иногда единственное, что ты можешь сделать — пойти дальше, неся все, что тебе дорого, в сердце. Где-то в мире есть его Клаудия. Где-то есть Арман, друзья и знакомые, вампиры и люди. Возможно, будь у Лестата могила, Луи было бы легче; возможно, будь у Лестата могила, Луи сошел бы с ума и драл бы на ней ногтями землю. Он ведь тоже мог бы выкапывать его каждые три года, если бы до такого додумался. Переодевал бы, чинил его гроб, пытался бы с ним разговаривать. У него не было бы больше полных ровных губ и красивого прямого носа, а вместо цепких, пронзительных голубых глаз остались бы только темные провалы в черепе. Если бы Луи правда лишился рассудка, то, может, даже заказал бы протезы. Наверняка расстроился бы, что в мире больше нет того самого цвета, что никакие стекляшки не вернут мертвецу родной хищный прищур; не решился бы коснуться хоть чем-то пергаментной кожи, но зная Лестата... Наверное, если бы он вдруг ожил, то откусил бы Луи по самые пястные кости пальцы. Наверное, если бы от него осталось хотя бы тело, то когда-нибудь он бы уж точно ожил. — Мне мало того, что у меня в сердце... — Но ты не можешь получить больше, — почти ровесница Клаудии, совсем еще молодая и угловатая, она знает, о чем говорит. — Никто не может, если человек ушел. «‎Ушел»‎, — думает Луи с горечью и слабым внутренним протестом. Наверное, он никогда не ушел бы. Отравлял бы им жизнь, убил или покалечил бы Клаудию, в лучшем случае — просто отпустил бы, а в Луи вцепился бы так, что отодрать можно было бы только с мясом, как Клаудии пришлось в итоге отдирать самого Луи. Но не ушел бы. Не в его это было стиле, уходить... Шесть лет, боже. Каким нужно было быть идиотом, чтобы поверить в Лестата, который вымаливал прощение целых шесть лет, а не всеми правдами и неправдами сразу выдрал его у Луи из рук силой? Терпение — добродетель, тоже совершенно не в его стиле. Луи спрашивает: «Тебе было бы больнее не видеть ее вовсе, чем видеть такой?» Девочка ничего не отвечает. Он помогает ей уложить тело на кровать; пустые глазницы и бесчисленные отверстия на неровной серой коже растворяются в мягком полумраке. Это почти похоже на захоронение, тесная жилая комната кажется Луи сейчас фамильным склепом. Подохнуть на паркете, с перерезанным горлом, как свинья на скотобойне — нет, это была не его смерть. Будь это его смерть, земля бы разверзлась, все вспыхнуло бы синим пламенем, и он забрал бы Луи к себе в преисподнюю или оторвал бы ему ноги, пытаясь. «Есть вещи, которые уже случились, — мысленно повторяет Луи услышанное, глядя на останки женщины, которую он никогда не знал. — Но что мне делать, если ты был прав? Что мне делать, если наша связь неразрывна, Лестат?» Вдалеке звучат веселые голоса, и Луи отступает, стирая украдкой кровь с ресниц — скорбеть и плакать в этот день не принято. Может, оно и к лучшему.