Похороны

Была зима. Я никогда не любил похороны. Мальчик потерял рассудок, когда родители покинули его. От них не осталось костей, что можно было бы захоронить, и потому их никогда не упокоили. По началу мы считали, что это нормально. Горе ребенка можно было понять… скорбь его встречала отклик. Слуги лишь хотели, чтобы он справился с горящим в нем чувством покинутости. Все мы могли чувствовать его печаль. Я почти мог ощущать вкус его страха. Первую ночь после пожара он не спал. Стоило огням погаснуть, как он превратился в мешанину слез и всхлипов, что в глубине своей души ощущал даже я. Он уткнулся носом мне в плечо, его тело сотрясалось, руки сжимали лацкан моего жилета, а зубы кусали его. Я не мешал ему… успокаивая его колыбельными, пока, наконец, он не перестал кричать о матери и не сомкнул глаза в изнеможении. Он не просил меня остаться с ним той ночью, и все же я остался. Так продолжалось неделями. А потом недели превратились в месяцы, а месяцы сложились в год, и наконец слезы его прекратили свой непрерывный поток. Я пришел утешить его в годовщину смерти родителей, предвидя бессонную ночь, наполненную синяками и следами укусов. Но вместо этого я обнаружил его лежащим там с уже закрытыми глазами. Он не просил меня остаться с ним той ночью, но я спрашивал себя, не притворялся ли он спящим, когда я закрывал за собой дверь. Ни слова не было проронено об этой странной перемене в наших отношениях, и более я рядом с ним не спал. Не было нужды утешать человека, который не приветствовал теплого чувства. И следующие три года ночи были безмолвны. Ребенка, некогда известного стенам поместья, больше не было, ему на смену явился печальный, надломленный, с разбитым сердцем юноша, хранивший молчание, не считая тех случаев, когда сердце его задевали. И сердце его было охвачено злобой. А затем настала ночь, когда из его спальни я услышал душераздирающий звук пистолета. Я подумал, что кто бы ни забрал его родителей, вернулся за наследником. Я считал, что Сиэль был достаточно зол, чтобы не падать духом… чтобы продолжать жить. Казалось, ненависть была его причиной вставать по утрам. Я лишь хотел, чтобы у него была причина. Пуля не задела мозг. Прицел был сбит, и пуля забрала с собою только его правый глаз. Он пролежал в госпитале три месяца. Мы думали, он не выкарабкается. Его угнетенное душевное состояние удивляло даже меня, того, кто был для него ближе всех с тех пор, как те стены, украшенные цветочными мотивами, сгорели дотла. После этого он перестал разговаривать. Он не смотрел мне в глаза. Была весна. Сиэля Фантомхайва увезли. Ему было рекомендовано оставаться в лечебнице, пока к нему не вернется здоровье. Никто не знал, сколько времени это займет. Большую часть года тишина неизменно была оглушительной. Поместье казалось так пустынно без того, кто мог дать ему имя, и оно стояло безымянным, пока мы не получали ни слова о нашем молчавшем хозяине. Потом я получил письмо.   Себастьян, Я надеюсь, у тебя все хорошо. Так странно… быть здесь. Я еще не совсем понимаю, как себя чувствую. Прости, что не писал. Я не хотел, чтобы слуги беспокоились. Не хотел, чтобы ты беспокоился. Я подумал, тебе захочется узнать, что я в безопасности. Не знаю, иду ли я на поправку. Не знаю, поправлюсь ли я когда-нибудь вообще. Скучаю по тебе. Напиши мне. Сиэль   Почему он написал именно мне, было по крайней мере странным. И причина, по которой письмо не было адресовано всем слугам, казалась секретом, который я пытался получить почти пять лет. И вот я ответил.   Дорогой Сиэль Фантомхайв, Я рад, что у вас все хорошо. Пожалуйста, набирайтесь сил. Мы все здесь вас ждем. Прошу, поверьте мне, когда я говорю, что вся прислуга озабочена вашим благополучием. Все ваши возможные тревоги будут с радостью с вас сняты. Теперь я беспокоюсь еще больше. Со временем вам станет лучше. Все хорошее приходит с возрастом. Надеюсь увидеть вас вновь. Берегите себя. Я тоже скучаю. Ваш дворецкий, Себастьян   Прошло несколько месяцев, прежде чем я получил письмо, в котором чувствовал, как тишина между этим домом и его отсутствующим лордом нарастала. Это казалось мне почти нелепым — то, как сильно я был привязан к мальчику. Однако ведь я видел, как он вырастает в юношу, коим являлся, и потому никто, кроме меня, не считал это странным. Но я чувствовал невидимую нить, связующую нас, которую никто другой не видел… никто другой не мог ее коснуться. Я получил еще одно письмо.   Себастьян, Я тоже надеюсь увидеть тебя… скоро, быть может? Возможно, мое молчание говорит намного больше обо мне, чем о ком бы то ни было из вас. Вы все замечательны. В этом не было вашей вины. Тебе или кому-то из членов прислуги известно о будущих планах на меня? Боюсь, мое лечение зашло в тупик. Может быть, врачи говорили с тобой? Сиэль   Так продолжалось год. Я сказал ему, что ничего не знаю касательно будущего лечения, и он отбросил эту тему, словно она была углями, которые его снедали. Ему было почти шестнадцать, когда я наконец смог его навестить. Люди в белых халатах сказали мне, что его состояние стабилизировалось. Стабилизировалось после чего — я не был до конца уверен. Он провел в тех стенах почти два года. В тот момент я не мог сказать с точностью, была ли причиной его безумия депрессия или крыша над его головой. Я прибыл летом. Приехал один. И приехал с опаской. Я помнил его ребенком. В его глазах был свет, который, казалось, никогда не погаснет. А его улыбка пробегала по лицу, как ветер, шелестящий по ветвям, и это создавало самое очаровательное зрелище. Его смех звучал как колокольчики рождественским вечером… или как рокот волн на пляже, созданном из золотого света солнца. Мне было грустно видеть, что свет погас, и не было более ветра, который мог бы шевелить эти голые ветви. После всех этих лет руки его были теплыми. Но это было уже не тепло солнца, а тепло пламени, что загорелось глубоко внутри. И, казалось, что оно не остановится, пока не прорвется сквозь толщи жил и костей, даже если это выжжет его кожу дотла. Когда он обнял меня за шею, я прислушался в надежде услышать остатки замерзших колокольчиков или пустынных пляжей. Но все, что я слышал, было его рыдание и слабый шелест деревьев снаружи. Я бы так и не заметил, как он расцарапал себе кожу, если бы его не принудили надеть ту больничную робу и руки его не оказались бы оголены. Я чувствовал, как сжимается сердце, пока я проводил большими пальцами по этим шрамам. Я представлял его: поздней ночью, свернувшегося на ванном полу, с остекленевшими от слез глазами и красными от крови ногтями. Я представлял себя, мирно спящего в другой комнате… и, казалось, мою грудь пронзила молния. Я оставался так долго, как мог. И никогда его не покидал. — Что-то изменится зимой. Больше я сказать не могу. Что он имел этим в виду, я не мог сказать точно. Но я точно знал, что я не хотел уезжать. Я хотел защищать мальчика, насколько это было возможно. Он казался достаточно счастливым. Он казался таким же, каким был до того, как решил спустить курок. И не было во мне ни одного сомнения, что именно так он выглядел, когда его нажал. Я также задавался вопросом, можно ли его спасти. Но, возможно, этого было ему и не нужно. Приближалась осень. Накануне моего отъезда он стал взволнованным, будто силился сказать мне что-то, для чего не находилось слов. Я заметил свежие царапины на его плечах. — Что бы вы сделали, если бы я предложил бежать со мной? Его губы были мягкие. Я уехал. Наша переписка возобновилась.   Себастьян, Я ужасно скучаю по тебе, снова. Я рад, что ты приехал, но теперь во мне чего-то не хватает. Я знаю, что этим чем-то, должно быть, являешься ты. Я не хочу провести очередную зиму в одиночестве. Я чувствую, что между нами есть столько всего, что невозможно выразить словами. Что-то в этом кажется неправильным. Прошу, возвращайся скорее. Сиэль   Сиэль, Этой зимой вам не нужно быть одному. Вся прислуга планирует рождественский визит. Я бы никогда не позволил вам замерзнуть. Вы правы. Я чувствую это нутром. Что-то тянет меня, и я знаю, что это исходит от вас. В этом нет ничего неправильного. Скоро увидимся, Себастьян   Я надеялся, что в моих чернилах он не учуял страха. Была зима. Снег лежал толстым слоем. Хотя мы предпринимали попытки путешествия с ноября по январь, буря была слишком долгой. Колеса экипажа отказывались ехать. Я пропустил его семнадцатый день рождения и единственный праздник, на котором я был ему нужен. Я не мог послать ему письма. Я не мог достичь его ни словом, ни прикосновением. Каждую ночь я молился, чтобы кто-нибудь его оберегал… чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог видеть, что он погибал. Я погибал. Он сказал, что понимает. В конце концов, от тоже был в той буре. Но письма его стали реже… торопливее. Словно из раза в раз он хватался за синее небо, которое все время становилось серым. Возможно, то была не столько буря погодная, сколько буря, нарастающая в сердце. Я чувствовал, как мое сердце леденеет. Я хотел отправиться к нему. И тогда я понял, что люблю его. В своем последнем письме он писал:   Себастьян, Я уезжаю. Прошу, не забывай, как сильно я буду скучать по тебе. Мы увидимся вновь, я уверен. Пожалуйста, не беспокойся. Не печалься. Не ищи меня. Со мной все будет хорошо… как и с тобой. Заботься о поместье, пока меня нет. Заботься о нем всегда. Не будь, как я. Не забывай, как улыбаться. Не забывай меня. Я должен идти, становится все холоднее. Я люблю тебя. Прости меня. Прощай, Сиэль Фантомхайв   Мне так и не представилось шанса отправить письмо. Была весна. И я никогда не любил похороны.