Traumacore

Ты поднимись туда и объясни, что надо и чего не надо делать. Приведи его в чувство, научи улыбаться, и пусть он тебя немного возненавидит.

Стокгольмские ночи пропитаны кошмарами, которые не отступают даже с наступлением бесцветной бледности рассвета — Саймон кричит внутри сна и пробуждается с расцарапанными в ненависти запястьями и недвусмысленными кровавыми следами на ногтях, оголтело скидывая с себя одеяло. Кто сказал, что, когда раны заживают, становится легче и можно перевести дух? Кто мог так нагло и безбожно лгать? Здесь иногда становится так тихо, так бесшумно, что мысли, разрозненные обрывки накатывающего нервного срыва, которые безопаснее всего хранить в отдельности, с непрерывностью радиопередачи заполоняют собой всё окружающее пространство, превращая то в непроницаемый вакуум. Он должен хлебать дерьмо и не жаловаться, у других и похуже бывает. А ежели он такой бесполезный, то почему бы ему просто не сдохнуть, чтобы Софи с мамой наконец вздохнули спокойно и начали жизнь с чистого листа? Они терпят его присутствие только потому, что вынуждены. Все эти встречи с Софи, которая никогда не ответит взаимностью и не свяжет жизнь, превратив ту в бытовой кошмар, с калекой; консультации с Пурнеллом, которому нет дела до десяти способах самоубийства, что Хенрикссон прокручивает в голове подобно музыкальным кассетам отца-полицейского, ушедшего в другую семью, и последний, ступая за порог, в воспоминаниях никогда не оборачивается, когда маленький Саймон жалобно просит его остаться и растерянно не может найтись с решением, как папу остановить. И мама не знала, но что в целом мире могут решить детские и женские слезы? А ворчание инвалида-колясочника? Да даже крик? Разочарование и несостоявшийся сын-последователь династии, от которого все равно не ожидали ничего выдающегося. Так всегда было. Меняются лишь люди, которые бросают его; их настолько много, что Хенрикссон не опознал бы и половину лиц. Саймон продал бы душу, чтобы худо-бедно чувствовать хотя бы боль. Затащил бы всех за собой в ад, как угодно, если бы это помогло — после аварии он так и так перед ними разверзся, разницы особой не составит. Но его, как какую-нибудь наивную тринадцатилетнюю школьницу, стыдливо покуривающую за школой, заставляют вести дневник, даже дарят приличный блокнот в псевдокожаном переплете. Без застежки, разумеется. Всем же так интересно, в какой момент убогий размазня-калека перестанет быть трусом, соберется с силами и на пике параноидального психоза наконец прострелит себе башку. Сделает хоть что-то как следует. Это же забавно, просто чертовски уморительно, ведь тогда самоубийство станет за всю жизнь единственной качественно сделанной вещью. Где-то с середины истории Саймон начинает догадываться, чем завершится долгий спуск по окровавленным лестницам, ведущим вверх, и это безвыходное блуждание по длинным коридорам — кромешно-темным, где грани реального всё менее различимы; что события в оконцовке предопределены. «Отстань», — из оставшихся сил со злобой огрызается Хенрикссон, когда мать в один из своих еженедельных визитов спешит ему помочь с уборкой и пытается забрать мусор прямо из рук. Саймон держится, чтобы не сорваться, не выплеснуть всё; он не просил, не просил, чтобы его спасали. Запускали сердце, которое все равно раздроблено. Для главного героя, которому он и не начинал симпатизировать, смертным одром застелена постель из бетона. Завтра сочельник, мама придет с подарками, может, и Софи заглянет невзначай, а он повиснет на груди каждой мертвым грузом — не приведи господь хоть у кого-то из них двоих увидеть на безыменном пальце помолвочное кольцо. Саймон отдал бы всё, чтобы никогда не увидеть. Стокгольмские ночи пропитаны кошмарами, и кто-то нетерпеливо шелестит исписанными кровью страницами… или все же кажется? Саймон гасит ночник; в последнее время стало заметно хуже и ему много что мерещится, хотя он старается не обращать внимания. С час готовясь ко сну, Саймон больше всего на свете мечтает не проснуться.