Кто-то шел под лозунгом «Самоудовлетворение – это еще не семья!», другие проповедовали, что «Сначала дети, потом оргазм».
Насколько хороши сверхкислоты? Фторсульфоновая или, может, гексафторсурьминовая? Для того, чтобы знать, что может растворить глотку или, может, тело, школьных знаний недостаточно. Наверное. Но, в теории, конечно, ту же взрывчатку (смотрите также: динамит) или наркотики (смотрите также: бутират, синтетические опиаты) можно создать всего лишь в пару стадий. Единственный момент — чистота выхода и фильтр, ну и, конечно, реагенты, оборудование, помещение — прочее, не особо нужное. Я качаю головой и чиркаю зажигалкой, думая, стоит ли поджечь волосы, и поджигаю самокрутку Джереми. Свои я докурила (смотрите также: полинаркомания). Среда. Третья пара. Физика, новая тема; элементы квантовой хромодинамики — моя бесконечная любовь, но Я, конечно, ищу темные нити на сгибе локтя вену и, когда нахожу, осторожно направляю тонкую иглу шприца, вкалываю розоватые ампулы эфедрона, добытые в Пенсильвании и заранее подаренные на мой день рождение Джеффом, на старом кладбище вместе с Вики Донован и другими неудачниками-укурками. И, конечно, это не самое лучшее решение. Джереми, уже объебанный, смеётся, а у меня глаза закатываются. За последние три дня я спала в общем девять часов, два из которых (?) сегодня. Ветер проникает под легкую джинсовку, тоненькую лавандовую кофточку, и я чувствую, как по коже проходит табун мурашек. Вдох, глоток свежего воздуха, и дышать легче. И тело летит по небу, как будто вышла в окно на борту самолета и падаю в розовое мягкое облако, пока леденею, стоит глаза прикрыть, хотя голова, кажется, вот-вот наполнится жидким азотом и лопнет как какой-нибудь фонтанчик белого дыма. Это все, несомненно, та причина, по которой лето в реабилитационном центре даром не прошло — я блядски скучала по этому дерьму. Не по косым взглядам, их тут каждого досыта накормят, — по кучам неудачников, смотрящих на меня свысока, и кучам неудачников, считающих меня своей, среди которых я же считаю себя Богом. Ну, знаете, когда конченые принимают тебя за "своего", есть в этом... что-то особое. И особым чувствуешь себя. Вой сирен до сих пор оседает в ушной раковине так же, как и стерильный запах бинтов и больницы — я устала. Запрокидываю голову, едва ударившись о древо, на которое я опираюсь, и в голове смутными силуэтами расплываются воспоминания о больнице. Конечно, там, где я пролежала одиннадцать месяцев после смерти родителей Джереми или четыре месяца по отсчетам от смерти дяди Джереми, новоиспеченного жениха Дженны Соммерс — Курта Льюис, было мило: три блока, расположенные на трех этажах, классифицируемые в зависимости от степени тяжести повреждения нервной системы, светлые стены, мягкие в особых комнатах, закрытая территория, с которой не уйти в силу пластиковых неснимаемых голубых браслетов с долбаными датчиками, по вине которых ни один дверной пролет незамеченным не пройдешь; хочешь расплавить — лишь кожу жжешь, порвать, порезать — попусту тратишь силы; как бирки на стерилизованных собаках. Ветер доносит до меня никотиновый и травяной дымы, ежусь на холоде. То и дело чувствую запах ментола, чуть ли не до слез доводящий. Постоянно. Ловлю себя не мысли, что я, возможно, умираю. Перед глазами мигает ярко-красный вперемешку с желто-белым светом. Я умираю, но умру не здесь, не сегодня и точно не сейчас. Инфантилизм, импульсивность и наивность жестче, чем шокотерапия, через которую, по слухам, пустили Эву — и бывшую соседку по палате с Шизотипическим расстройством, которую спустя два месяца пребывания в чистоте не видела ни разу. Меня же туда привел, если не учитывать родителей, передоз. Смотрите также: подростковое самоубийство. Я сама себя убиваю зачем-то и почему-то. Это странно и страшно. Больше ненависти к себе я боюсь, когда не ненавижу, когда, может, принимаю. Года четыре назад у кузины, Елены, был лис — тихий, спокойный. Как-то пробил себе глотку костью; как-то позднее стало лучше — стал активнее, шнырял туда-сюда; как-то его не стало, спустя совсем малый промежуток времени. Не особо разумно сравнивать себя с животным, я просто боюсь смерти. Это, наверное, как работа персонала лечебниц типа той, где я была: Эва оказалась в больнице Святой Марии гораздо раньше, чем я и мои заросшие кожей гнойники, когда она вены вскрыла, в ванной мотеля закрывшись, недостаточно хорошо двери заперев. Когда назначают антидепрессанты, за пациентом должны наблюдать, иначе будет грустно, если он всё-таки вскроется. Бо́льший процент суицидников — те, кто пили антидепрессанты. Препараты восстанавливают биохимию крови, тот же уровень серотонина, дофамина, окситоцина (etc), и тогда человек находит силы. Силы встать с кровати, силы, чтобы убить себя, потому что происходит «подъём». Поэтому мне страшно не тогда, когда я убита. Я чувствую, что дотла сгораю, и ощущаю невыносимое желание вспороть свой живот. Его как раз скрутило, меня тошнит, даже если я чувствую невыносимый голод. Смерти я боюсь, но каждый день умираю, убиваюсь. Хотеть умереть и хотеть покончить с жизнью — разные вещи. Тот, кто хочет умереть, устал, изнемог слишком даже для того, чтобы горло себе вскрыть. Тот, кто хочет покончить с жизнью — жить хочет. Именно жить, не выживать, не пытаться волочить бренное бытие. Эти неудачники смеются укуренные, обколотые, я на негнущихся ногах разворачиваюсь и тут же едва не падаю, ползу к машине, и воздуха снова не хватает. Стоит прикрыть глаза — и темнота. Блять, опять. И чьи-то теплые пальцы меня за ладонь тянут. Зачем-то.—•[]•—
Может, это чудесный сон, а может, — подо мной хрустит пожухлая листва, под которой сырая почва и едва ли пробиваются жёлтые стебли растений. Снег прохладным покрывалом укутал землю, деревья, все, и меня, кажется, тоже. Но мне совсем не холодно, хотя ноги, кажется, немеют. И пальцев совсем не чувствую. Делаю вдох, и совсем не больно, когда ребра и легкие расширяются; совсем не больно, только горячие слезы бегут по щекам, скулам, вискам. Спину холод обдает. Пальцы точно не согнуть — не нужно их приподнимать и к лицу подносить, чтобы понять, что они посинели. Чувствую, как поверх бинтов засохла кровь, и морщусь. Поворачиваю голову, и затылок обдает холодом, чувствую тяжесть запутавшихся в волосах мертвых листьев и встречаюсь с стеклянным взглядом матери. Слепые голубые глаза смотрят прямо в мои, и кровь в жилах леденеет. Сглатываю, и из горла вырывается кашель, а следом — жуки. На локтях приподнимаюсь, отшатываясь, и кашель больше горло рвет, за жуками следует кровь. Смотрите также: галлюцинации. Месяц будет долгим. С жизнью всегда фулл спарринг. Сухая кожа с выглядывающими из-под тонкого слоя прожилками пожелтела, местами потемнела как от синяков. Она сдвинулась, когда я вскочила; она не дышит, я — очень даже. Но и в этом уверенной быть нельзя. Она мертва и ее холодные сухие пальцы ко мне тянутся, хотят утянуть за собой, в пучину, забрать как зыбучие пески жизни забирают. Я в больничном палате. Я понимаю это, когда отшатываюсь и вместо ветра слышу только тихо жужжащие приборы. Здесь пахнет лавандой — горечь перебивает запах рвоты. Я знаю, потому что примерно так же было и там, где я лежала до этого. Цитрусы, чтобы перебить запах мочи; ментол перебивает запах дерьма. Или крови. Я хочу поплыть нежной волной по морю, в воде как кислород растворяться, птицей свободной по алому небу лететь, но я и сейчас птица, только я вот-вот о скалы разобьюсь. У меня ни тела, ни личности — я не живу толком, существую всего лишь. Это неприятно, больно, разбивающе. Голова словно вросла в мягкую холодную подушку; здесь пахнет препаратами, металлом и лавандовым постельным бельем. Едва двигаю пальцем, чувствую на нем датчик, — даже это сложно. Стоит векам слипшимся открыться — тут же закрываются. С момента последней госпитализации прошло два месяца, но здесь я была, кажется, совсем недавно. Здесь, именно в этой палате 243, выделенной по специальной просьбе Дженны Соммерс, то есть, через Лиз Форбс. Они заботятся обо мне. Наверное. Видно, слишком жалко выгляжу. Или слишком жалкая конкретно в их глазах; и это странно. Викки все еще девочка «плохой компании» в их глазах, а я — нуждаюсь в помощи. С силой закрывай глаза и чувствую, как текут по коже холодные слезы; по щекам, шее, к ключицам. И спрятаться хочу, но прятаться некуда. Когда-то в голове закрепилось, что слезы — очищение, сейчас — это вечный спутник. И просто прячусь под одеяло, пальцами размазав слезы по лицу в попытке утереть. А дышать так же сложно. Едва ли выходит. Одеяло сползает на пол, под тонкой медицинской сорочкой прохладно, но что поделать? Часы на стене, показывающие на час меньше, чем есть, показывают около четырех часов ночи. Сейчас дежурит сестра Дэниэлс; вздыхаю и натягиваю на плечи оставленный ею на спинке кресла теплый кардиган. Ловлю себя на мысли, что хочу выпотрошить саму себя, и выскальзываю из комнаты, тихо щелкнув ручкой. Нет смысла ее ждать сейчас — нового ничего не слышу, да и к тому же она наверняка где-то поблизости, так что я просто, вероятнее всего, пересекусь с ней. Стандартная процедура, проведу здесь дня три, а потом моя опекунша, Джоан, подпишет что-то, и я вновь покину этот уголок рая. Рая с белыми стенами, запахом стерильности, препаратов; рая с толстыми старыми старушками-заботливыми-мать-вашу-ангелами. Несомненно, прирост молодого персонала низок: все бегут из этой дыры, а не сюда. И я их понимаю. Город умирает. Жители умирают. Умираю я. Я вздыхаю. Знаю эту палату очень хорошо. Тут два варианта: помастурбироать или расплакаться. Я на грани; несомненно, если все возможные варианты не устраивают, то стоит найти альтернативу. Ситуация номер 1 невозможна, потому что активность отразится на датчиках; ситуация номер 2 невозможна, потому что… потому что устала блядски.— Есть состояние противоположное дежа-вю. Оно называется «жаме-вю». Это когда ты постоянно встречаешься с одними и теми же людьми или приходишь в одно и то же место, из раза в раз, но каждый раз для тебя — как первый. Все — незнакомцы. Всё — незнакомо.
Я знаю это. Я согласна. И я каждый раз чувствую холод простыней, упирающиеся в спину пружины, запах этого, но палата 243 будет всегда новой. Я знаю здесь все, я не в первый раз здесь так умираю. Здесь, в плане в этой палате 243, так же умирала Соня С.-Льюис, моя бабушка (смотрите также: атрофия головного мозга); здесь, в палате 243, умирала Карин Льюис, моя мать (смотрите также: лейкемия; смотрите также: атрофия головного мозга; смотрите также: хронические заболевания; смотрите также: рак спинного мозга). Здесь умираю я. Медленно, мучительно. Смотрите также: драматизация. Я медленно ползу по коридору, разминая шею по пути движениями «из стороны в сторону», и спускаюсь на этаж ниже — к лаборатории и, вроде бы, там через пару поворотов будет морг. Впрочем, я помню, что недалеко от места сдачи крови есть торговый автомат. Еще в палате я взяла пару запрятанных купюр (конечно, где именно моя тайник, я вам не покажу, потому что там не только деньги, но скажу, что сделала его в последний визит), сейчас я просто хочу что-то вроде дешевой дерьмовой еды. Меня здесь не хватятся: меня здесь все знают, и, очевидно, все знают, что я, блять, люблю больницы. Сами чудеса начнутся только завтра, на самом деле; промоют желудок, выпишут какое-то дерьмо и все на этом. Ну, я тут буду точно пару дней, может, неделю. Консультации с психотерапевтом, психиатром, наркологом и все в этом духе. Спускаюсь, спускаюсь, спускаюсь по этой старой каменной лестнице, и слышен тихий скрип моих вьетнамок о материал. Снова вздох, вдох, снова выдох. Дышать трудно, потому что банально приходится это делать. Пройти чуть дальше — скамьи перед кабинетом и сидящая там девушка лет, наверное, двадцати (разглядеть не могу из-за того, что посадила себе зрения); подхожу к торговому автомату и, выбирая между кислым разноцветным мармеладом и глазированным арахисом, веду плечом, когда в ухе резко звенит. Блять, перед глазами плывет; пошатнувшись, шумно выдыхаю и, нажав нужный номер, вставляю мятые купюры и надеюсь, что застану тот момент, когда эту планету разнесет астероид. Не одной же мне страдать. Есть люди и высокие, но не от меня на 100% зависит, как именно сложится моя жизнь, — аналогично происходит и с ними. Это, наверное, так же, как с Р.Оппенгеймером — тот же переживал, что есть вероятность того, что атмосфера сама сгорит, а этого не произошло. В жизни многое определяет случайность. И законы физики, соответственно. Когда пружина раскручивается и пачка падает, автомат больше не гудит и становятся слышны тихие всхлипы. Хмурюсь и, качая головой, вновь вздыхаю так тяжело, словно на мои плечи свалилась ответственность за будущее этой планете (на деле я просто безразличная мразь; по крайней мере, чувствую себя так, потому что иногда ставлю то, что чувствую, выше остальных вещей). С пластмассовым треском по шву рву плотную упаковку и тут же отправляю в рот пару кислых полосок мармелада, отходя, слышу знакомый голос: — Что ты..? Тейлор, что ты здесь делаешь? — сипит тихо, устало. Узнаю в голосе Елену, сестру Джереми. Сглатываю и отхожу назад, встречаясь своими непонимающими глазами с ее заплаканными красными с, видимо, лопнувшими местами капиллярами. Неожиданно слышать свое имя; она, наверное, одни из немногих, кто зовет меня «Тейлор» вместо простого скотского «Джинкс» (смотрите также: блядь; смотрите также: «вау, курва-наркоша»). Останавливаюсь и пару секунд тупо рассматриваю ее радужку. Я могу кем угодно быть угодно в людских глазах, но заплаканные глаза — невозможно красивые. Пожимаю плечами и взглядом скольжу по ней: спутанные волосы, тремор, нос и глаза красные, потекшая тушь по лицу размазана — видно, утереть рукавом свитера пыталась. С моих губ срывается лишь очередной вздох, когда по ее щеке медленно сползает слеза.—•[]•—
Удерживая зубами фильтр, протягиваю старенький дедушкин портсигар Елене — она лишь качает головой; жму плечами и, отложив туда сигарету, убираю в тайник, Елена же стеклянный взгляд в окно моей палаты тупит. Приоткрываю окно и на край подоконника отсаживаюсь, головой о стену опираясь. Она устала, изнемогла; я знаю, я видела ее такой. Такой я помню ее, когда умерли Миранда и Грейсон; когда Джереми едва не покончил с собой из-за подружки — Анны (смотрите также: Викки Донован, смотрите также: Мэнди Паластри); когда узнала о смерти Изобель; когда умер Курт. Она, пледом укрытая, сидит на подоконнике, я же, лениво сбросив тапки, падаю на кровать, закидывая ногу на ногу и наблюдаю. Она тихо шмыгает и тут же слезы салфетками стирает. Смысла допрашивать нет — она не скажет, пока в таком состоянии, впрочем, не сказать, что я сама отличаюсь. — Стефан? — качает головой, и я, руками голову подперев, смотрю на нее и, наверное, пытаюсь найти смысл жизни в этом зашуганном лице, — Деймон? Она пару мгновений смотрит на меня так, словно у меня вместо пазух на лице желтые проплешины. В том плане, я смотрела так же на свою мать когда-то, когда та иссыхала, когда ее некогда молочная шелковая кожа стала напоминать бледную морщинистую шкуру еще неразделанной курицы, сквозь которую слабо просвечивались синие вены и сосуды; когда вместо ее роскошной темной гривы остались лишь седые клочки пуха; когда она закончилась. — Причем здесь?.. Нет, это… это все не он, — и слышно, как сердце разбивается вновь, когда в уголках ее глаз вновь собирается влага. И она вновь тянется к упаковке салфеток, и истерика накатывает, когда открыть вновь не получается. Это то состояние «грани», когда вот-вот заплачешь, стоит обычной утвари упасть, к примеру, когда вот-вот на атомы распадешься. — Оставь ты, — вырвать пытаюсь, а она все пытается и пытается, всхлипывает, когда я все же вырываю из рук и сама рву. И зашуганно так смотрит на меня, словно это я ее сломала. Словно не она окончательно сломалась. Сбивает шум, стук в дверь, слишком деревянный голос: — Вот же она! Елена, твой друг ждет тебя. — и пластиковая улыбка на лице Лоры Дэниэлс до жути пугает, а за ней же тень мелькает; и странно, что не Тейлор - основная причина прибытия медсестры. Хмурюсь, лениво отходя от Елены и, голову склонив чуть, заглядываю за дверь, и на этой доске новая фигура - некто высокий с холодными глазами голубыми. У моей матери были такие же. Когда-то. Он скалится, проходя вслед за Лорой. — Я и в самом деле заждался, дорогуша. Она в последний раз сильно-сильно локоть мой сжимает и отпускает тут же. Он скользит по мне взглядом едва заметно, точно я — мешающаяся букашка. И понятно становится, что Бог здесь — он. А значит, это проблема. Она уходит вслед за ним, и я — в атмосфере сгораю.