***
В кухне было темно, за исключением маленькой свечки, горящей на деревянной столешнице. Небольшое количество света, дрожащего перед моим сверхчувствительный взором и легко мерцающего в тихом воздухе, было приятным. Голыми руками я раскатывал тесто, присыпая мукой, когда оно становилось слишком липким. В полуночном воздухе вокруг сквозила пустота, даже в залитых лунным светом занавесках надо мною ощущалась некая нехватка материального. Я вздохнул, продолжая неспеша месить хлеб. Что-то зашевелилось в атмосфере и закололо мои уши и глаза, как лед… побуждая следовать за собой. Мальчик проснулся. Я слушал беззвучно, не двигаясь. Взгляд метался по комнате, пока я пытался ухватиться за него и беспокойно искал мысль, которая могла бы пробудить его усталый разум. Не было ничего, кроме пустой неподвижности, висевшей в воздухе, словно стекло, острая, неровная и бесполезная. Я вытер руки о кухонное полотенце и направился к лестнице. Себастьян. Я отчетливо слышал его, некое безустанное желание приблизиться ворошило мой разум, и я быстрым шагом поднялся в его комнату, тихо постучавшись в дверь из красного дерева. — Входи. Он говорил достаточно громко, чтобы я мог услышать, и я бесшумно открыл дверь, скользнув внутрь. — Милорд, — прошептал я, приближаясь к его кровати с тем волчьим взглядом, который, казалось, не мог одолеть. Он промолчал, глядя на меня своими гневными глазами. Фиолетовый свет одного из них мягко светился на его длинных ресницах, отражаясь и сверкая на гладкой коже щеки. Я прикасался к ней достаточно, чтобы знать, какою мягкою она была… как лихорадочно она покрывалась мурашками от малейшего прикосновения. Что-то мерцало в этих озорных зрачках, принуждая меня переступить черту… позволить Себастьяну раствориться в нечто невообразимо диком и безудержном. Он приподнялся, чтобы поднести пальцы к моему подбородку… поглаживая с легкой, как перышко, лаской. Он задержал руку дольше, чем следовало, прежде чем позволил ей упасть в знак поражения. — Ты хочешь причинить мне боль. Это прозвучало неожиданно, впрочем, полагаю, я имел привычку часто его недооценивать. — Боюсь, я не понимаю, — ответил я тихо, хотя мне не требовалось ни слов, ни взглядов, чтобы выразить неверие его родного разума. — Когда этот спектакль кончится, ты причинишь мне боль, не так ли? — Спектакль? — Да. Он проворчал: — Не уклоняйся от вопроса. Часть меня умоляла мой язык ответить да… заставить его бояться меня, хотеть меня. Однако я обещал ему, что никогда не буде лгать, и потому какое-то ужасно приятное жжение воспрещало мне сделать это. Он был единственным существом, о встрече с которым я жалел, ибо он был единственным, о ком, как я боялся, я буду сожалеть в конце. Я жаждал растерзать самое его существо, расцарапать его легкие свои дыханием… разорвать его грудную клетку и вкусить пылающую кровь, которая текла прямо под кожей. Всякий раз, как я воображал это, некое болезненное сожаление терзало меня до тех пор, пока я более не мог не замечать горящей бури его глаз. Когда я буду вынужден положить ему конец, я заберу его нежно. Я оглажу шелк его волос… с неуверенной заботой обласкаю его кожу, пока он не уснет в моих руках. Тогда я наконец вкушу энигму, какой является его душа… умаляющая вырвать ее из темницы, и я сохраню ее в себе, пока она не превратится в нечто такое же прокля́тое, как я, и не растворится в небытие, чтобы начать сначала. Я представлял, что она вспорхнет в космос, или что там призывает сверху, моля о желаемом, нечто знакомом мне. — Нет. Я не желаю причинять вам боль. Но, быть может, для меня понятие уничтожения представляло некое искаженное трактование жизни, какой он ее знал. Все, что он знал о ней, было крупицей времени, такой же юной, как и он, едва ли фрагментом того, что можно определить как достаточно. Возможно, для себя он умолял меня уничтожить его… пронзая этим беспокойным взглядом, который проникал в меня, как никакой другой, и это беспокоило меня. — Тогда, боюсь, ты подвел меня, — прошептал он, беря мою руку в свою… мягко целуя ее, когда я преклонился рядом, чтобы снова уложить ребенка спать.***
Я молча наблюдал, как он ковырял малиновый пирог. Сладкий запах вызывал во мне тошноту, но я обнаружил в себе интерес к его пристрастиям, стремясь удовлетворять их, так же как морить их, хотя бы для того, чтоб изучить его поближе. Дитя, казалось, отрастило крылья мотылька; его нрав был соткан из тьмы, но все же его безнадежно влекло к свету. Он отказывался это признавать, но действительность самого парадокса делало его чем-то желанным. Он сотворил со мной нечто кошмарное, и, хотя оно было неизъяснимым, оно покоилось прямо у меня под кожей… между зубов и под языком. Я убрал блюдо, когда он доел, и запах его задержался вокруг, дразня ту голодную сторону меня, которая, казалось, не желала умиряться.