Армянское кладбище

Однажды в тихую летнюю ночь я вышел гулять по Кишинёву; Тогда даже в вечер стояла жара. Вдруг захотелось отдать дань некогда былому: Свернул я с Амбишоары на улицу Измаил да пошёл по сырому, Хлюпающему — как ни чини! — под ногами асфальту. Пустому. Меня провожали мчащиеся мимо машины. У них есть дела, а у меня — мысли препросторной долины, Которая умещается в мозге, соседствуя с истинной на надгробии могилы, И всем хорошо. А смиренный я всё иду по дороге... Вполсилы. Слепили мои глаза фары, а с редким морганием и фонари. Я рос здесь и знаю, что Кишинёв, как хвалёная Москва, не спит до зари. Но всё равно, мне не шибко хотелось узрить, какие гуляют здесь дикари! — Жаль, это не остановило меня от желания прогуляться в ночи. В моей голове проносились дума за думой. Например, о близости смерти; О политике в любимой стране, и о характере людском тверди; О вине, о молодости и старении, о нашем богатом наследии, — Пока к армянскому кладбищу шёл, эти мысли преследовали меня, будто черти. Но в который раз я вынырнул из омута мыслей, чтобы разведать, Где ж я иду? Ох, дома уже сменились зелению, как пить дать Просто понять, что я уже дошёл до земли мертвецов и вижу их стать, Что отражается в их надгробиях и некрологах, которые заботливо делала дочь, жена или мать. Здесь было темно. Но не это пугало меня: Отовсюду слышались шорохи. Тут! Там! Крик! Или это галлюцинация? Страх взял меня в плен, но куда сильнее была мотивация Пройтись по неаккуратным тропинкам таинственного кладбища. На ватных ногах я пошёл, слепо петляя вдоль голубых заборов, Идя не зная куда: вырвиглазная тьма не давала шанса узрить некрологов, А не споткнуться помогало лишь шестое чувство, да и только. Под ногами хрустели трава. Я бродил и бродил, пока не испугался... Разговоров? В голове завыла сирена... Или это скорая по улице мчит? Я хочу убежать, но любопытство одолевает — и я иду, пока совесть корит Меня за безбашенность и безволие. Всё теперь со стороны. Секунда — и он узрит, Как пьют вино Долган Михай и Волонтир. Их разговор прост и лёгок, за бокалом добродушен, Но за спинами их табор. Все! От мала до велика призраки вышли из своих комнатушек Тесных, душных, деревянных и сырых; они сбежали от гнилых черепушек И вышли как есть. Бесплотным, сплетённым из чувств холодом. Неуклюже Позади кружаться другие. Да что там! Они танцуют хоры, жоки, Как не пляшут веселья Боги! Я восхищён, я хочу к ним, но страха оковы Стянули мои мелко дрожащие руки и вспотевшие, непослушные ноги. Я могу только смотреть и слушать. Они скачут и водят хоровод, Кто-то пьёт вино, кто-то воет от горя, тоскуя по дому, ведь сказали им:«Вот, Кости твои переезжают сюда, и пусть ваш призрачный сброд Людей не тревожит, а лишь у могил воет да поёт». Они смеются и плачут, рыдают, хохочут, Шутки кричат, в сторонке бормочут. Они пьют вино, их бокалы блестят, А глаза их жизнь не таят... Свят! Мать моя, Господи, куда пришёл я?! Этих столетних призраков от людей отличить нельзя! Или здесь я, и меня хочет забрать их земля, В мир мёртвых утянуть как глазастого подлеца? Это позор, это страх, а они всё танцуют толпой. Кажется, и мысли в них нет, что живой Пришёл в гости, и разливают вино, забыв извечный покой, Которым томились столько лет, лёжа под могильной плитой. Мои нервы сдали, и я закричал — разбились бокалы, заахали дамы, И от великих деятелей культуры посыпалось столько брани, Сколько я в жизни не слыхивал! Моё тело стало холоднее стали, Потёк со лба пот, меня закружило — я упал прямо на чей-то могильный камень...

***

А проснулся я утром, в зеленёной траве, На заросшею мхом могильной плите, Окружённый чёрным заборчиком, что едва был до пояса мне, Я дал волю мыслям:                               «М-да.. Показался же на Центральном кладбище!»