И сейчас Дэнни было крайней, крайне дерьмово.
Ещё будучи Джедом Олсеном мужчина никогда не следил за своим состоянием. Да сказать честно не помнил, чтобы в принципе когда-то это делал. Тотально высокие температуры, вспышки мигреней, терзание болезней и судорожные припадки без лечения Джонсон переносил либо на ватных ногах, либо перегибаясь надвое в поту на коже дивана. Дэнни всегда был уверен, что выживет. Слишком иронично было бы Гоуст Фэйсу погибнуть от пневмонии, изрезав до этого чужие лёгкие в кровавые прогалины. Хотя иногда журналист ловил мысль в бреду горячки, что умереть - не такой уж плохой вариант. Больничные палаты за всю жизнь журналист посещал разве что пару раз. Туда приводили следы жертв, особенно беззащитных в темноте пропахших хлоркой коридоров. Если убитым не могли помочь ни охрана, ни врачи, и если Джонсон так легко приводил их к смерти, то разве кто-то смог бы помочь ему? Смешно. Мужчина никогда не просил о помощи. Разве что… – Давай без этого бубнежа, Альберт. Без этих замечаний. Комментариев. Упрёков. Своего чертовски важного мнения обо всём, что делает Джонсон. Без слов, которые коробят бледную кожу под искусственной чёрной так же, как и озноб. Вескер кривится, недовольный таким обращением. Обычно, Джонсону было позволительно больше, чем кому-либо в Тумане, даже говорить с Кукловодом в таком ключе, но… Не в этот раз. Сейчас абсолютно все было совершенно иначе. Эта неутихающая боль, которая становилась сильнее с каждым часом, пробудившаяся на ее фоне раздражительность. Кукловод устал, и это заметно по его голосу, по вымученному выражению лица, да еще и голова болит. То и дело вирусолог слышит какой-то невнятный гул в собственной черепной коробке, но списывает это на перенапряженные органы чувств, собственное измотанное состояние и ливень за стенами участка. Обычно звук бьющихся о стены и окна дождевых капель действовал умиротворяюще, но сейчас же это был неприятный, монотонный раздражитель, от которого нигде не спрячешься. И все-таки Вескер держит себя в руках, старается не выходить на агрессию в сторону журналиста, но даже у него терпение не резиновое. Он правда старался не давить на Дэнни в этом вопросе, лишь делал некоторые замечания, думая, что Гоуст Фэйс понимает, что действительно был не прав, а не воспринимает все сказанное, как очередной повод придраться к нему, заставить почувствовать себя лишним элементом, виноватым во всех тех промахах, которые совершил. Хотя сам Вескер иногда мог переоценить возможности своего помощника, требовать от него чего-то, что могло быть выше сил Джонсона, и не замечать этого. “Совсем не обязательно было его убивать”, - вспоминает Джонсон и как-то криво скалится пасмурному небу в дверном проёме. Гоуст Фэйс не понимает, что в последние дни с ним происходит. Или не дни, часы? Дэнни так часто засыпал, чтобы проснуться в треморе и усталости, что окончательно теряет понимание времени. Сущность оставила его? Решила поиздеваться, надломив суставы и ослабив мышцы? Если бы Гоуст Фэйс не убил его в тот момент, когда концентрация боли тела достигла пика, кто знает, может Дэнни пачкал паркет здесь своей, а не чужой кровью. У него не было выбора, и от этого осознания гниль начинает кипеть где-то в районе груди, порождая злобу. Джонсон даже не помнит, кого убивал. Слишком много звуков, действий, света. В памяти лишь муть и боль, они затягивают в себя всё, что происходило или могло произойти, точно в воронку потерянности. – Ладно, не бери в голову. Альберт с силой провел ладонью по лицу, вернул очки на место и повернул голову к Дэнни. Журналист не так часто нарушал планы, но иногда действительно заигрывался и выходил из-под контроля, что иногда создавало больше проблем в дальнейшем. Наверное, стоило быть к нему строже, держать на коротком поводке? В таких действиях было еще больше риска, ведь иначе тогда Гоуст Фэйс просто сбежит, перестанет сотрудничать, а достать его и прижать в мире Сущности будет довольно проблематично. Чем шантажировать главного шантажиста Тумана? Идей ноль, а потому, пока Дэнни добровольно оставался рядом и действовал в интересах Вескера, последний закрывал глаза на некоторые промахи и брал дело в свои руки, если это было особенно необходимо. Хочешь сделать что-то хорошо – сделай это сам, не так ли? Простая, но правдивая истина, к которой приходится прибегать, когда что-то начинает выбиваться из общего строя. – Что там тебе удалось узнать? Что-то из сказанного может стоить внимания, или мы зря потратили время? Хотя... давай не здесь, дойдем до кабинета, и там уже ты мне все расскажешь. Дэнни кажется, что его сознание расслаивается на части. На лепестки гниющего масла, отстающие от ржавого ножа – набухают, сочатся гноем и вонью, искрят от плесени точно под действием ядовитой сыворотки Мора или слизью Уробороса. Давление внутри черепа схоже с ядерным реактором, безжалостно кипятит белок мозга, давит на лоб и виски, отчего даже движение глазных яблок отдаётся болью. Джонсон открывает сухие потрескавшиеся губы, надеясь, что вместе с дымом выйдет токсичная горячая слизь и зашипит на мокром тротуаре за дверью. Потирает ладонью зудящую от щетины скулу, морщится от ядовитой смоли и гудения в голове. Сколько он сделал затяжек? Две? Три? В таком состоянии курить невозможно. Глотка пересохла, хочется выйти под ливень и открыть рот, чтобы смыть табачный налёт с языка вместе с привкусом крови, от которого мутит. Но Дэнни лишь отщёлкивает почти целую сигарету навстречу ледяным каплям, собираясь с силами, чтобы сделать новые шаги. – Я… Давай потом, ладно? Разберёмся потом со всем этим. Мне нужно отдохнуть. Отключиться, сбежать, отвлечься. Неужели он в действительности надоел Сущности? Напоминает теперь сломанную фигурку, которую совсем скоро могут без интереса смахнуть с игровой доски. Но разве что-то он делал не так? Что он, блять, вообще мог сделать не так? И какого хера никто не даёт ему ответы о том, что происходит?Дэнни слишком устал, чтобы искать их. Тело свинцовое, голова накалена.
Более хрупкий, чем выжившие.
Куда злее всех убийц от несправедливости.
Наверное, было бы лучшим решением отложить этот разговор, немного отойти от случившегося, перевести дух, еще раз переосмыслить произошедшее, но Вескеру казалось, что у них просто нет времени на этот самый отдых. Некогда делать паузу, когда надо действовать прямо сейчас, ни минутой позже. Настолько он требователен был к себе, и такого же отношения требовал от Джонсона, полагая, что тот понимает всю серьезность ситуации. Дэнни разворачивается на каблуках тяжёлых ботинок, упирается предплечьем о стену. Что-то давно клокочет в его голове, мешая мыслить. Голоса, звуки, вспышки образов. Но Дэнни никак не может разобрать их, выудить из гула то, что ему следует услышать, ведь цветов и звуков так много, что сливаются в абсолютную тьму. Мужчина слышал, пока следил за выжившими, что нечто похожее может использовать Грязь. И журналист, отталкиваясь от стены, обещает себе, что найдёт эту мразь и покромсает её на лоскуты за такие игры в свою сторону. На обоях отпечатываются подтёки загустевшей крови с тёмного рукава. – Ебал я это всё, Вескер. Не сегодня и не сейчас. Не могу. – Только не начинай, я прошу тебя, – цедит сквозь зубы Кукловод, стараясь звучать не так озлобленно, только вот самообладание Альберта начало его подводить. Мужчина сделал глубокий вдох, чтобы привести мысли в порядок, но даже так получалось это у него из рук вон плохо. Несмотря на пробирающуюся из открытой двери прохладу и сырость ему здесь казалось ужасно душно. Ученый неосознанно тянет за воротник, словно пытается ослабить его хватку, как будто это мешало ему сделать вдох полной грудью. Вены на шее вирусолога никогда раньше так не бугрились под кожей чернеющей сетью, а если и происходило нечто подобное, то только в моменты, когда Кукловод выпускал Уроборос. Только вот ни отростков вируса, ни какой-либо причины для его использования не было. Альберт понятия не имеет, что происходит с ним, почему ему так тяжело. Совсем не представляет, что так давит неподъемным грузом на плечи, заставляет сутулиться, клониться ниже под непонятной тяжестью. Эта неизвестность злит его больше всего, выводит из себя. Непонятный шум в голове ни капли не улучшает общее состояние Кукловода, собранный из множества бестелесных голосов, гудящих на разный лад, вразнобой, отличающимися друг от друга интонациями… И в этой мешанине звуков сложно понять, что именно твердят эти голоса, что они хотят от него, и Альберт всеми силами старается отмахнуться от них, не обращать внимания. И вообще, почему он вдруг должен к ним прислушиваться? Все это не более, чем отголоски переутомления. И тем не менее нудящие, сбивающие с толку. – Мы не можем отложить это на потом, – с нажимом говорит Альберт тоном, который не терпит пререканий, озирается по сторонам. – У нас слишком мало времени. Давай сначала закончим с делом, а потом можешь идти, делать, что хочешь. Ученый становится между журналистом и возможным путем отхода для него. Нет, сейчас он точно не позволит Дэнни никуда не уйти, даже если ему придется удерживать журналиста здесь силой. Надеется, что дело не дойдет до применения более радикальных методов. Вескер угрюмо глядит на мужчину сверху-вниз, надеется, что тот не будет делать глупостей, что он просто останется на какое-то время. Иначе… Альберт не хочет задумываться над тем, что будет после этого самого “иначе”. Не хочет и не собирается, но шум в голове не стихает, сливается иногда в вой десятка голосов. Кукловод сдавленно мычит сквозь плотно сжатые губы, закрывает глаза и, склонив голову, массирует виски пальцами. Шорох ресниц, точно щелчок затвора. Глубина глазных линз ловит в себя отражение чужих острых черт. Зрачок не дрожит, чёрная радужка поглощает блики редких ламп и переливы капель за стеклом. Джонсон почти что похож на марионетку: с этими тонкими пальцами, блестящими тёмными волосами, болезненным румянцем на впалых фарфоровых щеках. И мёртвым немигающим взглядом, как будто глазные яблоки можно легко вытрясти и расколоть друг о друга. Только вот Дэнни очень не любит узел чужих лесок на своих запястьях и шее. Всё глядит на Кукловода, выуживая в словах и голосе скрип верёвочек, ожидая, когда же они натянутся до предела, чтобы с хлопком лопнуть – ведь мужчина и не думает двинуться. Что мешает Гоуст Фэйсу рвануть на себя лески прямо сейчас, подставив лезвие под широкую грудь? Просто стряхнуть с кистей узлы, скрыться в тенях Участка, где до слуха не дотянется напряжённый серьёзный голос? Ничего. Он прямо сейчас может это сделать, даже рискуя изрезать кожу о лески и расколоться на куски, рухнув на кафель. Или всё же мешает? Ведь Вескер раньше никогда себе не позволял такой оплошности – настойчивости и своенравности в сторону Дэнни. Ворчание? Да. Наставления? Иногда. Точечные манипуляции? Постоянно. Но пересечение черты почти оскорбительно. Альберт умён, прекрасно понимает, чем подобное может обернуться. Вирусолог играет по правилам Джонсона, Джонсон охотно подыгрывает в ответ. И теперь что-то здесь явно было не так. Новый надрыв от укуса на нижней губе быстро набух кровью. Журналист растирает её во рту движениями языка, пока тёмный взгляд рвано скользит по Альберту. Замечать детали работа сложная, в болезненном состоянии – почти невозможная. Будто из стога сена пытаешься выудить соломинки и найти их места на огромном поле. В другой ситуации. О состоянии сложно судить по Дэнни: кожа сквозит холодом и бледностью, тёмные пятна во впадинах глаз наслаивались годами, губы треснуты от дыма. Капли пота на лбу можно смахнуть на настойчивый ливень. Пальцы дрожат от безделья и нервозности. Джонсон всегда выглядит почти что мёртвым, только оскал да любовь к сигаретам выдают на фоне погибших жертв. Но вот Вескер – дело совсем другое. Как линия карандаша на белом листе. Фальшивая нота посреди оркестровой партии. Стёртые углы и заломы любимого плаката. То, чего не должно быть в Альберте, враждебного и несуразного, всегда бросится в глаза. Даже стеклянные и тёмные, как у марионетки. Шаги тяжёлые, звенящие от змеек и заклёпок. Гоуст Фэйсу даже кажется, что на полу его держат только эти железки – сними их, и тело, ватное и едва ощутимое на костях, прибьётся к потолку. – Кончай, профессор. Звуки точно из сломанного динамика. Скрипящие, ломкие, как карандашный грифель и искры помех. – Времени у нас здесь навалом, ты и сам знаешь. Посмотри на себя. Выглядишь жалко. Ты же умный, давай, сложи один плюс один. Просто завали и попробуй расслабиться, Альберт, ничего больше. Джонсону уж тем более не хочется делать что-то ещё. Успокойся, профессор, и это избавит меня от лишних заморочек. Давай, умник, перестань делать вид, что ты мой папочка или строгий учитель. Меньше всего Дэнни сейчас нужны такие игры, и будь то карты, шахматы или кости – даже шевелить фалангами пальцев сил нет. Они все затрачены на удушье и чужую сломанную подъязычную кость. Не усугубляй и без того довольно шаткое положение, не надо, просто сделай то, о чем тебя просят. Неужели это так сложно, черт тебя возьми? Неужели просто нельзя прислушаться к словам Вескера и сделать то, что ему нужно. Как делал множество раз до этого, как это было обычно. Почему же именно сейчас надо показать свой характер и начать злить его больше? Оба ходят опасно близко к краю, готовые сорваться в любой момент в бездонную пропасть, которая разверзлась где-то внизу. Голодная, озлобленная, всепоглощающая. Гоуст облокачивается плечом о Кукловода, раз уж он решил прикинуться декорацией между Дэнни и выходом. И декорация оказалась мягкой, почти податливой, отчего Джонсон даже стерпел головную боль, натягивая лицевые мышцы в лёгкую улыбку. Да, журналисту ничего не мешает проскользнуть вон. Кроме чужого дыхания, привычного недовольного глубокого голоса и понимания, что с ними что-то не так. Кажется, от напряженного молчания Альберта загустел сам воздух, давит, чтобы заставить прогнуться и подчиниться. Всегда так делал, всегда этот способ срабатывал. И именно в этот раз осечка, сокрушительный провал из-за такого же упрямства стоящего напротив человека. Такого ничтожно жалкого, незначительного ни в прошлой, ни в этой жизни, но все еще продолжающего цепляться за любую возможность, чтобы доказать обратное, но кому? Вескеру? Самому себе? До неприличия смешно, что Кукловод действительно рассмеялся бы в лицо журналиста. Только вот сейчас вирусологу не до смеха. Кем себя возомнил Джонсон, раз позволяет себе так говорит с Ним? – Да почему ты не способен увидеть то, что вижу я? – яд насквозь пропитал звенящий от едва сдерживаемой ярости голос. – Эта тварь что-то задумала, и чем раньше мы поймем, в чем заключается этот план, тем проще будет правильно на это отреагировать. У нас будет шанс нанести ответный удар, как ты этого не поймешь? Срываться на крик было определенно лишним, не стоило так сильно сжимать плечо Гоуст Фэйса. Да много чего не стоило делать на самом деле, но уже некогда исправлять эти промахи. До этого податливый и мягкий Вескер, позволявший себе редкие осторожные касания, превратился в сплошной холодный и отстраненный монолит. Альберт не понимает, что происходит, растерянно выпускает из хватки чужое плечо и запускает их в идеально уложенные волосы, нарушая этот порядок несколькими выбивающимися прядями. Судорожный вдох, такой же выдох на грани с рычанием от нетерпения. Отстранение. Бьющее подло и холодно точно под рёбрами, заставляя пошатнуться и упереть мокрую ладонь в стену. Расчётливее выстрела из винтовки, громогласнее треска костей под давлением свинца. Мерзкое, склизкое, шевелится прямо в глотке, как комок ужей без голов. От их пресности и гладкости мутит, их хвосты стегают по стенкам желудка. Он ведь совсем рядом, в такой опасной близости к пусковому механизму, который сработает в самый неожиданный момент. Слабый, уязвимый. Одно движение, отточенное и доведенное до автоматизма, чтобы положить этому конец. Показать, кто тут главный, а кому следует беспрекословно подчиниться. На мгновение кажется, что гул в голове почти слился во что-то одно целое, имеющее смысл, но затем снова расслоился на множество частей, перебивающих друг друга. Кукловод не знает, откуда взялась эта навязчивая идея, не понимает, чем она навеяна, и старается загнать ее как можно глубже на задворки разума, что доставляет еще больший дискомфорт. Ученый отшатывается от Дэнни, словно тот был бы чем-то вроде открытого пламени, делает это слишком быстро и резко, чтобы успеть привыкнуть к теплу чужого тела. – Просто сделай то, что я от тебя, черт возьми, прошу, – почти по слогам шипит змеем Вескер, не зная, на что пустить возникшее в руках напряжение, будто бы с огромным удовольствием вцепился в шею журналиста, пока не услышал хруст. – Неужели это так сложно сделать? Как будто я прошу чего-то сверхъестественного! Джонсону не хочется падать, и он скребёт ногтями по обоям. Не хочет дать коленям подогнуться, но уже ощущает себя где-то глубоко внизу. Узорчатый пол множится перед глазами, и всё не даёт никакой опоры. Его так много, почему Дэнни никак не зацепится? Дэнни уже там, и продолжает скрести, чтобы дать себе выбраться. Под суровым лезвием отцовского взгляда. А бляшка ремня уже не может отпечатать рисунок на изуродованной коже поверх кровавых ссадин, набухших нарывов, фиолетового акрила, что течёт по коленям и заставляет их подрагивать. Удары будут рассекать ноги, пока мальчишка не научится стоять прямо. Мужчина чувствует, как вибрирует его челюсть, ощущает дрожь в плотно сжатых зубах. Ему холодно здесь, у двери, и было холодно на тёмном чердаке. Забава переходит в отчаяние, Дэнни всё дёргает на себя дверцу, пытаясь в рваные щели скользнуть хотя бы голосом: он больше не будет сюда забираться, никогда-никогда не будет. Он надеется, что отец его просто не слышит. Слышит шорох пыли и листьев по дереву, завывания ветра в дырявой крыше. Но не мальчишку, нет, ему нужно кричать громче. Кричать так, чтобы утром, когда Дэнни проснётся от скрежета замка за дверью, его горло саднило и трескалось. Гоуст Фэйс морщится, прикладывает ладонь ко лбу. Снова чудится себе маленьким, а в нос бьёт сладость сахарной ваты и чужие весёлые голоса. Мама одноклассника, чудная женщина с ярко-красным платком на золотых прядях, уделяет мальчишке хоть немного внимания, пока другие дети катаются на аттракционах. Дэнни притворяется, всё силится изобразить себя больным, белым слабым пятном на этих дурацких ярких скамейках. Только бы светлый озабоченный взгляд не соскальзывал с его лица. И руки, такие мягкие и тёплые, продолжали держать его худую жилистую ладонь. “Тебе схудилось, Дэнни? Бедный ребёнок. Может быть позвонить твоим родителям?” - “Нет, нет, только не отцу. Просто побудьте здесь, пожалуйста”. Она так добра к нему, что за считанные часы Джонсон почти привыкает. Дэнни ненавидит её сына. И особенно сильно презирает, когда тот едет рядом с ней на переднем сиденье и что-то весело ей рассказывает. А бледный болезненный мальчишка не получает светлого взгляда даже через зеркало заднего вида. Потом его высаживают у дома. Мальчик всё мнётся на сиденье, не в силах выдавить и слова на улыбку прощания. Ему хочется вцепиться в кожу салона, хочется притвориться мёртвым, чтобы ещё хотя бы немного побыть здесь. Но они уезжают. Дэнни, пока сидит на ступенях до самой ночи, всё пытается уловить на своей рубашке сквозь аромат сладкой ваты шлейф её духов. А чувствует сейчас сырость мокрой земли, горечь табака и соль крови. Точно как в ночь за заправкой, когда его рёбра втаптывались чужими ботинками в бетон площадки. “Ты ведь меня любишь, Джонсон? Сможешь украсть для меня эти конфеты и вон тот журнал? Сможешь подраться за меня, Дэнни? Ты ведь не фрик, да?”. Пара сломанных пальцев, пара треснутых рёбер. Порванный журнал, от которого она презрительно отмахнулась, как только увидела разбитое лицо ровесника в школьном коридоре. Джонсон чувствует голод, и никак не может забить его смятыми подтаявшими конфетами, пока жжёт глянец на заднем дворе. Чувствует голод после завтрака, обеда и ужина. Ощущает сдавленный холод внутри многие годы после. Ощущает его сейчас. Обострившийся до боли, достигший таких низких температур, что стынут мышцы и звенят кости. Мужчина голоден до озверения и горячего дыхания. Гоуст Фэйс медленно выпрямляется, отшатывается от стены. Нутро трещит, нутро раскалывается и режет изнутри, переламывает надвое от малейших колебаний. И в Дэнни закипает злоба. Лишь бы заставить осколки оттаять и снова слепить из них хоть что-то, на чём Джонсон сможет держаться. Ведь Кукловод отстранился, а на лесках висеть до крови неудобно. – Иди нахер, Альберт. Сам разбирайся со своим дерьмом, раз это так просто. Я тебе ничего не должен, плясать под твою дудку не собираюсь. На этом разговор окончен. Но яд, сочащийся хрипом с губ, всё бурлит внутри черепа. Вескер заслуживал сейчас куда больше гнили в ответ на свои заявления. Джонсон не личная игрушка, не его верный солдатик или маленький пёсик, готовый за ласку выполнить любую команду. И будь Альберт хоть самой Сущностью, хоть Богом нового мира или Дьяволом, Дэнни не собирается подстраиваться. Мужчина делал в жизни много унизительных вещей. Но унижал он себя сам. А вот другим больше не позволит. Альберт привык всегда и при любых обстоятельствах получать то, что он хочет: от жизни, от работы, от окружающих. И неважно, на что придется пойти, опуститься до любой подлости не проблема – уж таким он выращен корпорацией и не знает другой жизни. Кому нужны эти нормы морали, когда они мешают, ставят искусственные границы для любого дурака, но от того и управлять толпой становится легче, сразу же знаешь, какой рычаг давления применить, самый действенный: жизнь родных и близких или его собственную. Только при этом не обязательно кого-то убивать, и уж тем более своими руками. Можно заставить человека самого нажать на курок, который предопределит все. “Это точно сработает? Я не хочу потерять дочь так же! Она должна жить!”. И Альберт с услужливой улыбкой кивает, заверяя, что это единственное средство, которое может помочь. А потом читает в какой-то статье, как чудовище, в которое превратилась молодая девушка, убивает собственного отца, но это ни капли не трогает вирусолога. Она жива? Технически – да, а вот о жизни наркоторговца никакой речи не было. Да и нужно же было испытать добытый образец вируса, чтобы понять, на что он способен. – Пошёл ты. И не нужны Джонсону ни слова, ни тёплые касания, ни поддержка. Хотите забрать пол и стены? Пожалуйста! Дэнни всё равно поступит так, как ему нужно, вопреки всем и всему. И делает медленные но уверенные шаги вглубь Участка, порываясь скрыться в любимых тенях. Отец бы гордился им - колени ведь не дрожат и идёт он ровно, несмотря на сколы, нарывы и ссадины где-то внутри. И сейчас Вескер смотрит в спину отвернувшегося от него журналиста, пропускает через себя его слова снова и снова. Они действуют как необъяснимый катализатор, подстегивают накапливающуюся в груди ярость, свернувшуюся в тугой комок, заставляет огнем бежать по венам. Рука в черной перчатке тянется к лицу, Кукловод небрежным движением смахивает очки и буравит горящим взглядом спину Джонсона. Странный звук, как будто бы что-то огромное очнулось ото сна, разворачивает свои смертоносные кольца с тихим шуршанием, чтобы, сделав бросок, задушить очередную жертву. Забрать, поглотить целиком без остатка. Оставить после нее ни-че-го.Нельзя его отпускать просто так, он заслуживает наказания
. Кукловод не знает, что это было: его собственная мысль или кто-то внушил ее. И ему плевать, потому что он не собирается просто так прощать Джонсону его дерзость. Не в этот раз, не сейчас, когда вирус вырывается наружу, оплетает тело носителя, стягивается тугими петлями на руках, а Альберт ничего не может с этим сделать, позволяя гневу утащить себя в самую пучину. Или же просто не хочет пытаться сопротивляться этому? – Мы еще не договорили! – разъяренно рычит Вескер, когда вокруг бедра Джонсона с силой стягивается один из отростков. – Не смей уходить, когда Я говорю! Кукловод с силой дергает за Уроборос обратно, и ему совершенно все равно, что случится: встретит лицо журналиста выложенный потрескавшейся плиткой пол, не переборщил ли с силой сам вирусолог, чтобы не выдернуть оплетенную конечность, потому что именно сейчас его мало заботит, что станет с Дэнни. Все равно останутся еще две руки и вторая нога, какая разница? Его главная цель, внушенная кем-то со стороны, – заставить Гоуст Фэйса остаться здесь. Возможно, даже навсегда. Слух напрочь пропускает мимо себя чавкающий звук, но в нос ударяет горячий, щекочущий сознание запах чужой крови как новый сигнал к действию. Тело с трудом удерживает на ногах, но Вескер идет, приближается к Джонсону и смотрит на того, практически не моргая.Боль.
Яркая, как щелчок фотокамеры в тёмной комнате. Света так много, что зрачок не может его уловить, и ты слепнешь. Ты щуришься от жжения, пытаясь удержать под веками инстинктивные слёзы. Не слышишь ничего, кроме оглушающего треска и писка фотонов. Эти мгновения дезориентации показались Джонсону почти благословением. Тело лёгкое, будто тряпичное или шерстяное. Как-то нелепо и почти смешно плашмя падает на что-то, но что именно – никак не получается понять. Сознание рассыпается, разбегается из черепной коробки по нейронам вялыми импульсами, прячется по всему телу, напирает на кожу и силится сбежать. Дэнни чувствует почти негу, здесь, в месте, которое он вдруг забыл и никак не может вспомнить. Мигрень рассыпалась на отголоски вместе с собственными мыслями. Мозг расслаблен, он будто напряжённая мышца, что наконец избавилась от спазма. Невыносимо давит желание никогда больше не распахивать веки, дать полностью поглотить себя ощущению, что ты “Но ступени крошатся под ногами. Дэнни срывается вниз. А там – не темнота.
Внизу муть взгляда, противная, как смазанная фотоплёнка. Джонсон согревает её редким медленным выдохом, привыкая к телу, и картинку начинают испещрять трещины плитки, они вьются под пальцами. Становятся резче. Пульсируют, вторя сосудам Гоуст Фэйса. Вьются и углубляются, очерчиваются, ровняясь на сколы тела, которое мужчина больше не желал чувствовать. Всё старался уберечь себя от осознания, спасти от ощущений. А трещины – ярче, и взгляд в их изгибы отзывается жгучими разрядами по мышцам. Всё выше амперы, всё сильнее Дэнни хочет не дать себе проснуться. Приглушённые голоса, далёкий гул, нарастающие крики. Но они - в голове. Боль настолько сжимает связки, до набухающих сосудов по шее и запястьям, что Джонсон не в силах выдавить ничего, кроме хрипа. Окровавленное лицо, застывшее в немом крике. До ужаса иронично, что в этот раз они принадлежат самому Гоуст Фэйсу, пусть их и нельзя услышать. Хоть и кричит так долго, что схлопнувшиеся лёгкие саднят под ушибленными рёбрами без кислорода. Дэнни пытается дышать, но захлёбывается в горячем привкусе меди. Рвано отплёвывается с глухим стоном, упирается руками о плитку, но скользит в разводах своей крови, словно угорь, лишившийся хвоста. Вылавливает кончиком языка что-то твёрдое и мелкое, стучащее во рту, и выталкивает наружу. Осколок зуба даже не звенит о камень - тонет в красном, как пальцы, как лицо, как каждый орган, давящий на кожу изнутри. Джонсон сперва не может определить самый яркий очаг боли, а после даже не пытается этого сделать. Он весь, вся его плоть и ощущения - сплошное её полотно, вышитое рваными стежками. В голове даже вспыхивает мысль распороть себя, чтобы разорвать мучительное шитьё, но Дэнни не мог себе этого позволить. Невыносимые вспышки мелькают перед глазами вместе с осознанием своей никчёмности и её причины.Или, вернее – не мог позволить им так легко избавиться от него
.Им.
Как приятно было видеть, как ломаются люди. Так они становятся похожи ещё больше на игрушки, пустые марионетки, ведь кукловода в последнюю очередь интересуют их мысли и чувства, они – инструменты. А когда что-то выходит из строя и не подлежит восстановлению, проще избавиться от балласта и найти замену. Незаменимых частей не бывает. – Ты… Сговорился с Ней. Вы оба... Ты и Она. Не иначе… Бормочет, бурлит, не в силах отличить скольжение языка по мокрым губам от шипения кровавой пены. Лезвие, холодное и тяжёлое, вонзается в плитку. Дэнни опирается о рукоять, с такой силой, что кровь заливается в новую паутину трещин, разбегающуюся от стального кончика. Мужчина пытается подняться. Но мешает кожа одежды, набухшая от багряного. Мешает скользкая мокрая ладонь на ручке ножа. Мешает боль, которая вдавливает позвонками в пол, как подошва ботинка – таракана. Мерзость. Джонсон ненавидит чувствовать себя настолько жалким. С рычанием отталкивается от пола, падает на лопатки. Шея стягивается в новых змеящихся узорах артерий. Шипение сквозь зубы, розовые от плазмы. Зато теперь – лицом к лицу с чёртовым Кукловодом, который так нелепо встрял в сети Паучихи, что готов был скормить её жвалам Дэнни. – Ты блядина, Вескер… Теперь я понимаю, да. Всё, что происходит – ваши с Ней планы. То, как Джонсон чувствовал себя в последнее время. Насколько Сущность сточила его тело, способности и сознание. Осушила, точно диковинную бабочку, которую теперь вместе с красивыми крылышками можно растереть в пыль лёгким движением пальцев. Наблюдать за ней через стекло стало слишком скучно. Альберт замирает в полушаге от Джонсона, чтобы в следующую секунду преодолеть оставшееся расстояние одним рывком, нависнуть над журналистом бесформенной тенью. Учёный уже и сам себя бы с трудом узнал в зеркале: левая рука скрылась под толщей извивающихся змей Уробороса, часть кожи с лица слезла, кажется, даже у рёбер под одеждой струились отростки вируса, захватывая всё большую часть тела. С правой же половиной тела дела обстояли немногим лучше, там Вескер не утратил ещё человеческого облика, не в таком масштабе, но уже понятно, что мужчина теряет контроль над собой, над Уроборосом. А вирус продолжает стремительно захватывать контроль, превращая Альберта в то, чем он был, в идеальное оружие. И Дэнни от этого почти весело. Он рвано и быстро выдыхает сквозь зубы, морщится от боли в подрагивающих плечах и вида связок своей ноги. Губы и разбитый нос щиплет что-то солёное, не такое вязкое. Журналист поднимает лезвие, фокусирует взгляд на отражении. А после спешно смазывает прогалины слёзных дорожек ладонью, пряча их в крови. Смотрит на Вескера почти испуганно. Не из-за страха умереть. Бояться того, что вот-вот произойдёт, и тем более на потеху предателю было не в правилах Джонсона. Дэнни не умел пускать слёзы, кроме случаев страшной физической боли. А сейчас он не мог отделить душевную от телесной. И это пугало его гораздо больше. – Как ты смеешь?! – некогда тонкие и такие правильные линии лица вирусолога искажены пылающей в нём яростью. – Никогда я не собирался иметь дел с этой сукой и уж тем более играть по Её правилам, а ты мне заявляешь, что мы с Ней в сговоре?! – голос, кажется, утрачивает всё то, что было в нём человеческого, превращается в звериное рычание. – Ты ещё больший идиот, чем я мог предположить, раз так и не понял до сих пор, чего я добивался. – Я всегда был проблемой, Альберт. Мне даже льстит, что я стал ей для тебя.Льстит до беззвучного хохота, до красного взгляда лопнувших капилляров
.Льстит, ведь они доигрались до того, что Гоуст почти поверил. Хотел бы верить.
Правая рука так легко входит в чужую плоть, пробивая грудную клетку, Альберт уже делал так раньше, это ощущение ему знакомо. Кукловод ощущает, как дрожит сердце Джонсона у его пальцев, выбивает судорожную дробь, но неумолимо быстро замедляет свой ритм. А Вескер не отводит взгляда от бледного лица, смотрит ровно в глаза Гоуст Фэйса и впитывает в себя его выражение. Кажется, он сейчас запоминает всё до последней мельчайшей детали. Медленно вынимает руку из дыры в груди, выпрямляется и на секунду замирает. Лицо едва кривится от дёрнувшихся мышц, спустя секунду становится таким же отрешённым. Кукловод медленно разворачивается, идёт, пошатываясь, в сторону дверного проёма, останавливается в нескольких метрах от него под дождём. Кажется, проходит целая вечность, пока Вескер стоит так неподвижно под ледяными каплями, подставляя под них лицо. В голове разом стало пусто: ни того непонятного гула, ни единой собственной мысли.Где Дэнни?
Чья это кровь?
Осознание случившегося приходит стремительно, но всё кажется таким нереальным, как дурной сон. Память услужливо подкидывает всё новые и новые картины той кровавой расправы, которую учинил Альберт, будучи не в себе, и не хочет в это верить. Боится признать, что это сделал он. Кукловод не дожидается, когда солнце вновь скроется за тучами, срывается с места, чтобы вбежать в этот проклятый коридор и замереть. Тела уже не было, только огромная лужа крови, заполнившая собой все трещины и промежутки между старой плиткой, как доказательство реальности того, что случилось.Стены сужаются, потолок давит, воздуха становится критически мало
. Альберт запускает пальцы в пропитанные дождевой водой волосы, ощущает капли, стекающие по лицу. Тому самому лицу, которое сейчас было переполнено тревоги и искреннего непонимания, с немым вопросом во взгляде:"Что делать?".