нерассказанное

      Это было лишь предлогом, чтобы увидеться, понял Невиллет позднее, и, пока одна его часть хотела возмутиться и осудить Ризли — сейчас не до наших прихотей и желаний, у нас есть обязанности и долг — другая мягко выдохнула и сдалась. После окончания спасательных работ Ризли устроил ему экскурсию по Вингалету. В нем — исполинском покорителе морей и небес, внушительном механическом чудовище, спасении — было что-то почти богохульное, что-то, что Невиллет не мог описать словами. Поздно было о богохульном — в Фонтейне бог уже был мертв.       — Значит, — задумчиво начал Ризли, внезапно прервав свой рассказ о, кажется, двух проектировщиках — Невиллет вдруг понял, что совсем его не слушал, — Теперь все на тебе?       Они остановились. Звук тяжелых шагов Ризли и стука каблуков Невиллета резко стих. Они были одни, а корабль был огромным, и Невиллет почему-то почувствовал себя нерационально, несуразно маленьким.       И также нерационально и несуразно он счел нужным оправдаться, а не ответить, как оно есть. Ему было четыреста лет, с недавних пор он вообще вобрал в себя мудрость тысячелетий — и это было не его, это было чужое, он был другим, но слишком много границ размылось уже и размывалось до сих пор — и все равно опасался чего-то настолько тривиального, как реакция собеседника.       Недовольство Ризли. Осуждение Ризли. Разочарование Ризли. Невиллет был бессмертным существом, но сейчас, со всем этим: с Фокалорс и Фуриной, с вернувшейся силой и обретенными знаниями, с новыми обязанностями — у него совсем не было времени на что-то, кроме работы; но почему-то все равно нашлось время на то, чтобы подумать о том, что он не хочет расстраивать Ризли и терять его доверие.       Это было почти смешно. Невиллет чувствовал себя псом — хотя обычно так за глаза звали Ризли — цепным и послушным, брось кость — и он побежит, правда побежит, если эту кость бросит Ризли. Головная боль отдавала в виски; Невиллет хотел закрыть глаза и исчезнуть, сжаться до размеров пылинки, стать незначительным и маленьким, оказаться там, где нет гула и спешности жизни, где есть только вода и покой — но он не мог и не имел права.       — Леди Фурина заслуживает отдыха. Для нее эти пятьсот лет были хуже ада.       Ризли слегка склонил голову набок. Он смотрел тяжело и внимательно — так, как умел только он: одним взглядом парализовал всемогущее существо, как будто сам был не смертным, как будто его ледяные глаза видели столько же, сколько видели глаза маленьких мелюзин и даже больше, за границами доступного и живого, там, где уже запредельное и запретное — но Невиллет встретил его взгляд. В своей рабочей одежде, на каблуках, он был одного с Ризли роста, и смотреть ему в глаза было немного легче, чем могло было быть в любой другой ситуации.       — Что ты планируешь делать? — спросил Ризли тогда, потому что не услышал ответа на свой вопрос. Ризли вообще любил задавать такие вопросы, на которые Невиллет — и кто угодно — не хотел отвечать.       — У меня нет выбора, — ответил и- осекся. Это был неправильный ответ. Ризли вмиг сделался как будто немного жестче и дальше, чем секунду назад. Невиллет сжал трость крепче меж пальцев, но в остальном остался таким же, как раньше: на лице что-то вежливое между мягкостью и равнодушием, идеальная осанка, прямой взгляд. Голова гудела — по ощущениям мозг давил на череп, пытаясь сам себя размозжить — невыносимо. В груди повисла тяжесть. — Я принимаю на себя обязанности Архонта… правителя. И остаюсь Верховным судьей.       — Оратрис больше нет, — добавил Ризли. Деланно задумчиво и легко. С тонкой прослойкой темноты между словами и тонами.       — Оратрис больше нет. — подтвердил Невиллет и звучал твердо и уверенно, как будто в очередной раз был в суде, — Поэтому я также принимаю на себя ее обязанности.       Это была плохая линия защиты. Ризли не шибко жаловал его маску судьи; он и сам вовсе не был святым, мог недоговаривать, но никогда не лгал и не притворялся — не с Невилеттом и не тогда, когда дело касалось личного, а не рабочего — но эта грань тоже постепенно и тревожно стиралась. Ризли был могильным холодом и снежными бурями — он весь и его терпение, бесконечное и выкованное во льдах. Когда он злился, расстраивался или выходил из себя, то, и так наглухо закрытый на тысячи замков, закрывался еще больше: стылая зима, мертвенное спокойствие, по нему становилось совершенно невозможно прочитать хоть что-то, и Невиллет терялся — как всегда в его присутствии. На языке неудобно вилось извинение и новое оправдание; он проглатывал их и прятался за собственными замками: равнодушие, закаленное прожитыми годами, оно ложилось на лицо ровной бледной маской, делающей его непохожим на человека — слишком идеальным, кукольным, ненастоящим. И Ризли злился еще больше. И становился еще спокойнее.       — А что потом?       Спросил и — двинулся дальше. Невиллет, не ожидавший, уставший, опустошенный и рассеянный, запнулся, и Ризли легко и быстро, даже не оборачиваясь, придержал его за нижнюю часть спины и помог восстановить равновесие. Не остановился, но замедлился, и, кажется, немного смягчился.       — Что — потом?       Ризли не ответил. Они прошли к выходу, и он спустился первым, а затем протянул Невиллету ладонь. Невиллет доверчиво схватился и понял, как изголодался по его прикосновениям. Это было вовсе не обязательно, но Ризли помог ему спуститься, убедился, что он твердо стоит ногами на земле, и руки уже не отпустил.       И посмотрел на Невиллета — оценивающе. Ризли видел его насквозь, и оттого становилось еще невыносимее не видеть за взглядом напротив ничего, кроме собственного отражения. Тогда — вот тогда, когда Ризли окружал себя зеркалами и непроницаемыми стенами, Невиллет понимал, что он злился.       — Это сложно, — наконец не выдержал Невиллет — сдался первым. Как всегда. — Это намного сложнее, чем кажется, Ризли.       — Я еще ничего не сказал, — ответил тихо и почти устало, но Невиллет в кои-то веки знал лучше: в Ризли самом по себе, всем его существе, читалось неповиновение и отрицание — «я так не думаю». Иногда казалось, что для Ризли не существовало сложных вещей: он просто брал и делал, и ему не нужны были отговорки. Ему не нравилось, как функционировала тюрьма, и он стал герцогом и перевернул все вверх-дном; его не устраивала перспектива утонуть под гнетом небесного узурпатора, и он построил огромный летающий корабль.       Конечно, Невиллет знал лучше. В конце концов, это были те качества Ризли, которые он не просто любил — которыми искренне восхищался. Смотрел и любовался, как нечто недосягаемым для него лично, что-то слишком Ризли, и лишь хлопал глазами. Он так не мог, но ему и не нужно было.       — Я доверяю тебе, Невилетт, — вдруг сказал Ризли и сжал его руку — осторожно и мягко, и сдался тоже. Сквозь трещины в айсберге проступило беспокойство, неприкрытая тревога, что-то грубое, необработанное по краям, странно похожее на уязвимость; худшее было позади — пронесшаяся над Фонтейном гильотина в виде пророчества и наводнения — но Невиллет впервые видел Ризли таким.       Тяжесть в груди, противная и тягучая, загудела и завибрировала.       «Я доверяю тебе» сказал Ризли, но подразумевал: я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.       И Невиллет ненавидел его разочаровывать. И ненавидел ложь, и недомолвки, пусть в последнее время жонглировал ими, как талантливый циркач.       Он сказал:       — Я сделаю все, что в моих силах.       И не солгал. Но это был не ответ, и это было не то, что он хотел сказать.       И они возвращались к самому началу.       Ризли уставал; ему не нужно было говорить об этом вслух или выражать как-то еще, мимикой или жестами, потому что Невиллет знал и без этого. Его напополам жрали чувство вины и страх; бесконечно вопила мысль, что вот-вот, в любой момент, Ризли надоест, что он не выдержит и уйдет, наконец поймет, что тратить свое короткое время на Невиллета — заранее гиблая затея, что игра не стоит свеч. Невиллет замер, зрение размылось, по телу прошла ледяная дрожь.       — Невиллет…       Он напрягся и постарался сфокусироваться: уставился на шрам под глазом Ризли, чтобы не встречаться с ним взглядом. Дыхание встало где-то в глотке, там же, где теперь застревали честные ответы перед тем, как Невиллет передумывал и уходил в сторону.       — Прости. Я…       В руках Невиллета была власть над страной и сила, принадлежащая ему по праву, и все же он не мог избавиться от ощущения ускользающего из кончиков пальцев контроля. Он ощущал себя нетвердым, слишком хрупким и ломким, как будто что-то в нем надломилось, и он не мог даже сказать что и когда — но это было ложью.       Он мог. Он вскакивал среди ночи от вновь и вновь повторяющихся снов с казнью Фокалорс; без конца прокручивал в голове ее слова, ночами — вместо не дающего покоя сна, днями — в любую свободную минутку. Его душило: страх и чувство вины, и вдруг — ответственность, к которой он думал, что привык, но которой стало в разы больше, чем раньше, которая мертвой хваткой сдавливала ребра и не позволяла сделать лишнего вздоха. Он думал о Ризли и о границах его терпения, думал о предоставленном ему и им двоим сроке, думал о Фурине и о том, что мог заметить раньше и, быть может, тогда ее ноша не была бы настолько тяжелой и мучительной. Он был рожден в теле человека и он приложил усилия, чтобы понять человека, но теперь — теперь казалось, что эти усилия были никчемны, что все было зря, потому что порой, а теперь все чаще, он забывался и забывал, где заканчивался сам, а где начиналось его предыдущее воплощение — другой, не он. Его голова не прекращала болеть. Он не спал — он давно не спал.       Он сходил с ума.       В легких закончился воздух. Невиллет выпустил дрожащий вздох и неосторожно поднял глаза, столкнувшись со взглядом Ризли — поплывшие ледники и снежные лавины.       — Невиллет, — пробормотал он, — Дыши.       Ладони Ризли — большие и в перчатках, грубые узловатые пальцы — накрыли его собственные, узкие и аккуратные. Это было заземление, и это было зрелище, которое Невиллет наблюдал бесчисленное количество раз, но сейчас казалось, что впервые. Его отрывало от реальности, и Ризли заметил, потому что он всегда замечал; он наклонился, прислонился своим лбом ко лбу Невиллета, и в такой близости Невиллет чувствовал его дыхание на своих губах; чувствовал запах чая и сигарет. Ему не нравилось, когда Ризли курил, и он сумел схватиться за эту мысль, отчаянно и цепко, с рвением утопающего.       — Ты снова куришь, — выдал Невиллет шепотом, потому что не мог сделать голос тверже.       Ризли приподнял уголок губ — виновато.       — Я брошу, — пообещал он, — С этим потопом нервы ни к черту.       — Я понимаю, — и Невиллет действительно понимал.       Он дышал — неровно, мелко, но дышал. Ризли — скалы и айсберги, он был определением приземленности в самом хорошем смысле этого слова, удерживал ногами на земле и не давал впасть в тревожное забытье; он говорил, что не умел быть ласковым, что заключенные называют его черствым, но они ошибались — и заключенные, и сам Ризли. От нежности и любви к нему Невиллет был готов разрыдаться, и, наверное, в самом деле зарыдал — небом.       Ризли не говорил. Он лучше других знал, когда слова были излишни, он был так проницателен, что Невиллету впору бы испугаться и убежать, но они уже прошли этот этап. Ризли наклонился еще чуть ближе и осторожно прижался сухими губами к скуле Невиллета; там, где скатилась бы слеза. Потом — к щеке и, наконец, аккуратно поцеловал в уголок губ, подняв одну руку и положив Невиллету на шею. Он в момент понял, как сильно замерз — горячая большая ладонь Ризли на его ледяной коже. Невиллет приоткрыл рот, чтобы сказать — что-то. Скорее всего, по привычке бы извинился. Но Ризли опередил его — поцеловал, твердо, но не настойчиво, просто прижался губами к губам, забираясь пальцами под ворот рубашки и рассеянно растирая там кожу. Невиллет инстинктивно уперся руками ему в плечи — твердые мышцы под ладонями, еще одно знакомое ощущение, еще одна связь с реальностью. Ризли отстранился, только затем, чтобы обнять его. Он был большим: крупным и сильным, и Невиллет ощутил себя в безопасности даже несмотря на то, что знал, что Ризли был всего лишь человеком.       Этого было достаточно.       И он наконец вспомнил. Они были в крепости, и Ризли показывал ему Вингалет. От заключенных и сотрудников их отделяли всего лишь несколько стен и этажей, и у каждого из них все еще были свои дела и обязанности. Время не остановилось, а Фонтейн не оказался похороненным под толщей воды.       И этого тоже было достаточно. На данный момент.       — Ты не один, Невиллет, — пробормотал Ризли ему на ухо. От неожиданности Невиллет вздрогнул, и Ризли обнял его чуть крепче, прижал чуть ближе. — И не должен быть один. И я буду благодарен, если ты разделишь со мной — или хоть с кем-то — свое бремя.       Невиллет не ответил, но Ризли не отпустил.       Невиллет дышал — он помнил, что должен быть дышать. Мыслей все еще было слишком много, они все еще были быстрыми и все еще утомляли, но теперь не были похожи на хаотичный поток сумасшедшего. Ризли был массивами гор и сколами айсбергов, но его объятия были похожи на купание в море. Они были похожи на покой.       Невиллет разлепил губы. Они были сухими, и его горло было жестким и грубым, как будто он давно изнывал от жажды.       — Я могу остаться на чай?       Опешив на мгновение, Ризли моргнул и рассмеялся — своим хриплым лающим смехом, слегка запрокинув голову назад.       — Ты можешь остаться навсегда, — он устало усмехнулся и вдруг снова обнял Невиллета — порывисто и так крепко, что у него выбило воздух из легких. — Не один, помнишь? Запомни. Пожалуйста.       Невиллет медленно расслабился - тяжесть в груди ослабла и, наконец, рассеялась, напоминая о себе лишь тягучей неизбежной тоской. Он правда мог остаться здесь навсегда — в этом самом моменте.       — Я запомню. — и это тоже было обещание.