***
Первые дни бежали гладко, Павел допускался и проводить самостоятельные осмотры, и ставить диагнозы, и лечить мелкие крестьянские болезни. В общем, он полноправно вступал в должность второго врача. Николай наблюдал за ним во время совместных приёмов – а приём они практически всегда вели вместе – и корректировал диагнозы, подсказывал, если видел запутанность ситуации. Он сделал себе привычку в перерывах между приёмом люда наблюдать за юнцом и старался вмешиваться в его работу по минимуму, и уже практически через месяц Павел запомнил и научился всему простому, чему учатся молодые врачи, посланные на глухой участок набираться опыту для практики. В один из вечеров ноября больница была тиха и мрачна, лампы безмолвно разбрасывали пятна свету, тихо плескала где-то вода в тазу. Ах, до чего тихо в часы после окончания приёма!.. Будто и не было тут никого, будто этот коридор, в самом деле довольно широкий и светлый, не был забит простым людом несколько часов назад. То тут то там – шапки, вороты, платки, и десятки лиц, рук, рук, и снова рук. И каждый с чем-то пришёл, и каждому надо посильно помочь. И всё это гудит, кричит, бормочет, жаждет увидеть твой белый халат и не менее белое, возвышенное лицо!.. Более всего тяжелее Павлу было принимать словоохотливых женщин – такие бойкие бабоньки вызывали в нём неясное раздражение, что отчётливо было видно по его мрачному лицу, и в некоторой степени юношескую робость, хотя Николай и говорил не расшаркиваться с ними, потому как на личном опыте знал, как хитро и ловко бывает женское слово. Иногда Николай делился со своим вторым врачом историйками, произошедшими с ним на этом участке. Дело обычно бывало вечерами, когда они оба, уставшие от приёма – Николай благодушно думал о пользе второго врача и о том, что это есть настоящая благость, когда у тебя под рукой находится коллега, пускай и начинающий, который может взять часть работы; тем самым и дело быстрее идёт, и человек образовывается! – садились за чай прямо на первом этаже докторской квартирки. Когда-то Николай и сам был такой же юный и дрожащий из-за каждой мелочи. Это было давно, время пролетело стремительно, и чем старше он становится, тем быстрее оно летело. Вот так скоро будет и его коллега вспоминать свою беззаботную юность, когда он был всего лишь вторым врачом… ах, будет!... Комнаты их на втором этаже находились рядом, через стенку. Кабинет был один и принадлежал Николаю, потому как полагался ему по праву статуса. Спальня была небольшая, но просторная за счёт окна, которое выходило во двор и через которое вся комната заливалась светом. Зимними утрами Николай просыпался с первой зарёй, если забывал завесить шторы. И потому старался не забывать делать этого, для чего так же завёл себе привычку. Когда он проверял, как расположился его коллега, то некоторое время пробыл у того в спальне. По первому прибытию на участок, пару лет назад, Николай, естественно, осмотрел весь второй этаж, но для него не представила большого интересу комната, состоявшая как бы и из спальни, и из кабинета: она была небольшой и аккуратной копией его двух комнат. Так они и соседствовали, утрами встречались в кабинете Николая и шли вниз, пили чай, если успевали, и направлялись в больницу начинать приём. Этим днём всё было спокойно, люд в обычном количестве набивался в коридор, рассаживался по лавкам и терпеливо ждал своей очереди. А вечером – тишь… Тут-то Павла и вызвали. – Паше… Павел, подите скорее! – воскликнула Анна, врываясь в стационарную палату, пока Пестель осматривал своего лихорадкового больного. Николай доверил ему вести мужика с малярией, и Павлу очень не хотелось наплошать или как-то ошибиться, и потому он с особым тщанием и рвением применял на мужике все свои свежие университетские знания. – Вас Николай Павлович зовёт! Пойдёмте, прошу вас!***
– Зачем вы его одного, да туда? Он же со страху наделает чего… – Сергей с укоризной посмотрел на Николая и тут же попросил у медбрата: – Мишенька, ещё кипятку, сюда, да, сделай, пожалуйста. А то холодная больно. – Не должен. – Надо было не Аннушку, а Мишу посылать с ним, он бы проследил, чтобы по науке было. – А у Анны, глаз, что ли, нет? – хохотнул Николай, засучивая рукава. – Он-то чем лучше неё? Тем, что мужчина? Или тем, что акушер? Он, пусть и более опытный, специально не учён. Интересные у вас, коллега, суждения о женщинах. Коли вас одна когда-то обидела, так что же всех теперь судить, как судили вы ту? Или об ней? От таза пошла тонкая нитка пару – и быстро растаяла, – в нём размокал гипс, распространяя серый и гладкий запах, со стола теплилась лампа-молния. Работали не спеша, но в темпе, необходимо было дать гипсу размякнуть. Миша аккуратно, но быстро, опускал в таз полосы ткани и помешивал их деревянной лопаткой. Сергей взглянул на него, улыбка тронула его губы. Он помедлил и наконец ответил: – Не всех, Ник Палыч, не всех. Николай подошёл к раковине, находившейся у стены, крутанул краник и взял кусок мыла. Мыльная вода с шипением уходила в решётку, Николай оттирал пальцы от йоду и вслушивался в звуки за стеной. Вымыв руки начисто, он отряхнул воду, Миша подал ему чистый полотенец. Привезли к ним под вечер мужика с некрасиво переломленной ногой, тот попал под сани и не мог выбраться. Доставили сразу же, но прошло достаточно времени, чтобы мужик перестал жаловаться на боль. Николай осмотрел ногу, сказал, что надо уложить кости в надобном порядке и устроить гипс. Мужик, с бледным лицом, на котором теперь особо выделялись борода-лопата и маленькие поросячьи глазки, охал и кивал… – Так что же тогда? – Николай развернулся к Мише спиной, чтобы тому сподручнее было завязывать халат. – Юн ещё, – неопределённо ответил Муравьёв-Апостол. – Поди, себя не вспомните в эти годы! Я вот себя помню! Эх, был я, что опадающий лист… дрожал всё. – А как ещё опыту наберётся? Пусть, пусть учится. – Ну пущай… Запах свежей ткани приятно щекотал нос, и Николай даже позволил себе прикрыть глаза. Надеть свежий халат было в высшей степени благостно – буквально за полчаса до приезда саней с этим мужиком Николай закончил вырезать опухоль. Приехала бабка, пожаловалась, что мешается лопатка ей, делать ничего нельзя, ни работать невозможно, ни руку просто поднять. Бабку осмотрели и пришли к выводу – резать. Такая опухоль сама собою не рассосётся и не денется никуда. Бабку еле уговорили на операцию, лечиться она хотела порошками или чудодейственными намазываниями, о которых ей рассказал деревенский сосед, ездивший в больницу лечить лихорадку и глотку. Николай пытался доходчиво объяснить бабке, что опухоль, в отличие от ларингита, горчичниками вылечить нельзя, но та стояла на своём и смотрела таким пустым и глупым взглядом, что Николай решился применить тяжёлое оружие. Своего фельдшера. Серёжу крестьяне положительно любили, души в нём не чаяли, верили ему. Умел он с ними и вести себя, и разговаривать, на что Николай просто нарадоваться не мог. Ах, как много раз этот чудесный дар убеждения выводил их из самых смешных и сложных ситуаций! Николай мог только на этой неделе припомнить три! Ах, Серёженька, ах, дражайший ангел души!.. Фельдшер вышел с бабкой в коридор, а через десять минут уже решительно входил обратно, и глаза его горели. Вот с опухолью этой бабки и бились Николай с Сергеем. Крови было немного – гною вышло больше. Вычистив всё под кожей и обеззаразив как следует, Николай аккуратно всё зашил, наложил успокаивающую повязку и оставил заживать. Бабку уговорили на пару дней остаться полежать в палате под наблюдением. В чистом халате, с чистыми руками и чистым сердцем Николай вплыл в операционную, где на столе лежал мужик. Штанину ему закатали, сняли смятый валенок, и изуродованная ниже колена нога на следующие полчаса заняла всеобщее внимание. Про Павла никто и не вспомнил. Он вернулся, когда доходило одиннадцать вечера. Сначала послышался шум, потом на двор въехали сани, и Николай, сидящий на первом этаже докторского домика, услышал тяжёлые шаги по дорожке, а потом и на пороге. – Николай Павлович! – Как всё прошло? – Достойно. – Ну, поделитесь? Павел молчал, и Николай понял, что надобно действовать более решительным способом. Он поднялся и направился наверх, в свой кабинет, где сел за стол. Он по себе знал, что в более приятной и знакомой обстановке Павлу будет спокойнее, и недавнее потрясение от первых самолично принятых родов пройдёт. – Плод… был большой. Трудно шёл, – внезапно начал Павел, едва между ними установилось молчание. – Признаться, я даже подумал, что всё, не выскочу. – Отчего же? Всё же завершилось благополучно? – Да, по-другому и быть не могло. – На этих словах Павла Николай тонко улыбнулся. Он узнавал себя, юного, храбрящегося, того молодого врача, который отчаянно хотел, чтобы всё получилось с первого разу. – Я ещё боле этому обрадовался, потому как это первые роды, которые я не только принимал, но и видел настолько близко и, что называется, основательно… – Как? – искренне удивился Николай. – Неужто вы в университете не были внимательны должным образом? Как диплом-то получили, Пашенька? Пашенька сконфузился и принялся сбивчиво рассказывать про первое впечатление, про ужас, сковавший его в анатомическом театре и не отпускавший долгое время. Университетский экзамен он сдал не то чтобы с трудом, но с потугами, которые оценил его профессор. – Я, может, и не был отличником, – заявил Павел, – но роды принял правильно и щипцы наложил первоклассно. Действительно, как разен человек от особи к особи! Миша, например, был так же юн, как и Павел, но совсем не страшился ни нагого, ни страдающего, ни изуродованного, ни обезображенного болезнью тела, к крови относился спокойно. В отличие от того же Сергея: тот был замечательным фельдшером, но была у него если не боязнь, то некая нелюбовь к виду крови, которую он никогда особенно не выказывал и о которой Николай узнал по чистой случайности. Он и не сомневался, что в минуты особой опасности его верные коллеги без промедления сделают правильный шаг, изберут верный путь. Павла же надо было узнать получше, прощупать его душу, если он того позволит. Николаю он нравился – берущийся за любое поручение, он отчаянно не просил помощи, а если и просил, то только когда сам уже до слёз путался или творил ненужное. Не раз и не два за это относительно короткое время Николай правил его диагнозы уже на стадии завершения лечения больного: то Пашенька подумает ларингит на ангину, то бросится лечить аппендицит вместо коликов, и множество разных других мелочей. Вон он, сразу видно, свежий университетский глаз! Вот он, выпустили его из стен на волю, лечи, лечи, дорогой! За время, высиженное на разных участках, Николай поставил на ноги четырёх молодых врачей, и вот собирался наставлять пятого, ему вверенного. Но как предупредить все мелкие ошибки, ждущие врача в начале пути? Николай оставлял Павла действовать самостоятельно, потому как знал, что он, когда и если заметит неверные и пагубные действия, начнёт сам всё исправлять, а этого решительно нельзя было допускать. Какой толк будет в том, если он всё сделает сам? Какова практика врачу будет? Вот это да, скажите пожалуйста. Вынырнув из этих мыслей, Николай перевёл взгляд на Павла. Тот молчал, но в лице его светилась решимость вперемешку с гордостью. В конце концов Николай мысленно махнул на него рукой. Главное, что родильница и младенец живы, а сколько раз врач видел роды это неважно… Главное – хоть раз прочитать пару глав в учебнике анатомии и полистать анатомический атлас. Да! А потом, в минуту ужаса и дрожания рук, знания сами собой прольются в голове. Ах, незабываемое чувство! – Ну ничего, Павел, главное, что вы справились. Что, вы говорите, у роженицы было? – Неправильно расположенный большой плод. Павел подсел ближе и вдохновенно принялся рассказывать. По его интонациям было ясно, что он несколько умалчивает или наоборот преувеличивает, но Николай только слушал и улыбался. Пускай учится. Он молодой, способный, долго тут просидеть сможет, ежели не случится чего или ежели не заберут обратно. В конце концов, сам Николай давно уже засиделся – можно будет Павлу и пост главного врача передать… Но для этого нужна практика, больше практики. Роды, переломы… гнойники, глотки, больные уши, везите всех, нужно больше людей! А как иначе получить опыт? – Пойдёмте, Пашенька, спать. – Николай поднялся, похлопал Павла по плечу и кивнул на двери в их спальни. – Завтра рано вставать. Впрочем, только в том случае, – тут он хмыкнул, покачав головой, – если нам в четыре утра никого не привезут. На лице у Павла промелькнуло подобие озорной улыбки.