До восхода

Шум дождя сошёл на нет резко, точно его клинком отсекли от всего сущего. Лишь секунду назад казалось, что голова вот-вот треснет как переспелый плод — в уши бесконечно яростным потоком втекали звуки, отчего изнутри поднимался такой гул, словно в череп пчёл напустили. Отголоски грозы мешались с криками солдат, конским ржанием, их торопливой поступью, гремучим перестуком тележных колёс, залпами бесполезных во мгле сигнальных огней. Звуки плавились, соединяясь в сплошную гонку — прочь от смерти. Ей же голос был один — титаны выли на все лады, их рёв, полный отчаянной слепой ярости, древнее самой земли, возносился высоко, волной сшибая остатки уцелевшего отряда. «Совсем как тогда», — только и успела подумать Леви, прежде чем, встав в седле, рубануть наверняка: титанья туша грузно повалилась в грязь, тормозя ослепших от голода и ливня собратьев. Сколько их пало тогда — не счесть, но ни единой капли их едкой крови не стоили жизни разведчиков, чьи тела теперь порастут быльём, чьи кости обточат ветер да вода, чьи имена развеет ветер. Дождевая пелена цеплялась за воздух крепко, сырость пробиралась сквозь слои одежды, прощупывая путь к жадно хранимым крохам тепла: вода ударяла покрытые плащами макушки, текла за шиворот, холодом липла к неостывшей коже. Леви пришпорила коня, мысленно попросив прощения, а вслух чертыхаясь: сейчас бы вырваться несмотря ни на что, девиантам и гроза, и грязь по колено, и молнии, то и дело обжигавшие редкие деревца, всё ни по чём. Знай себе прут вперёд, ведомые одной лишь жаждой вонзить каменные зубы в солдатскую плоть и хрупкие кости, с восторгом младенца стремясь напитать свои ненасытные утробы. Ханджи с жалкой горсткой своих людей свернула к западу, завидев лесистый участок, явно в надежде оторваться от тварей, запутать их, притаившись среди деревьев. Леви, не щадя своего вороного (бока уже скользят от пены), то и дело озираясь, правила чётко вперёд, к чернеющей вдали громаде кряжа. Эрвин когда-то рассказывал, как прежде, ещё до людей, а уж до титанов и подавно, там росли ввысь настоящие горы, но ветры и воды взяли своё — обточили, перекроили на свой лад, наделали воронок и гротов. Теперь это только им на руку — можно отыскать пещеру и переждать дождь, а не тащиться вслепую по сумеркам, меся густую, как смола, грязь, в которой одним только чудом конь не увяз ещё по брюхо. Леви оглянулась, теснее притягивая к себе беспомощное тело, ставшее до странного неуклюжим. Раненый капитан кое-как пристёгнут к Леви, и перевязь вот-вот прохудится, но отдавать Эрвина тварям однозначно не входит в её планы. Пускай выкусят, сволочи. Прильнув к задыхающемуся от гонки коню, Леви правила чётко вперёд, тешась надеждой, что трепет за её спиной это Эрвиново сердце ещё бьётся, а вовсе не дождь отсчитывает их последние минуты. Темнота грота обволакивает, и невольно обмираешь, задержав дыхание. Пещера уходит вглубь постепенно: силы природы неспешно, по куску отсекали от скалы всё лишнее, вгрызались в твёрдую сердцевину камня, оставляя вековой след. Проделки природы теперь как нельзя кстати, их плод даёт убежище двоим беглецам. По крайней мере, Леви надеется, пока ещё двоим. Эрвин везучий сукин сын, чудом хребет уцелел, но контузило от удара неслабо. То ли титан зазевался, то ли глаза этой твари залило так, что она, отшвырнув Смита, ещё миг назад едва не ставшего её ужином, утробно грохоча, принялась терзать собратьев помельче. В кои-то веки Леви была благодарна безмозглой твари, им удалось выиграть время, пусть и ценой доброй половины ребят — титанам изрядно досталось свежатины, но и самих гадов разведчики порубили ох как немало. С осколков оружия до сих пор, казалось, не сошла титанья кровь, так и запеклась — чёрная, густая, жирная точно грязь под подошвами сапог. Леви ощупью движется вперёд, ладонью цепляясь за выступы, пальцами утопая в выемках; сверху тонко лежит мягкий сыроватый мох, а под ним застыла прохладная каменная плоть. Эрвин рядом такой огромный и горячий, ещё и до жути тяжёлый, он кренится набок, а Леви придерживает его руку, закинутую на плечо, пропитанный кровью и ливнем рукав задевает ей то ухо, то щёку. «Давай, капитан, потерпи, — неслышно роняет Леви, щуря глаза во тьму, — Сдюжили там, живы будем». В пещере так тихо, словно с каждым шагом они уходят, врезаясь глубже в земное нутро. Будь с ними Ханджи, она как пить дать завела бы сказку про то, как и что там у земли внутри устроено. Леви цыкает, напрягаясь, подтягивая Эрвина повыше, чтоб не гнул её ещё ниже, хотя, говорят, своя ноша не тянет. И хорошо, что они только вдвоём здесь, плевать ей, как там у земли внутри, главное, что тварям их не достать, и то хлеб. Сухо вот наконец. С каждым шагом становится просторней. Авось в суме, которую она отстегнула с седла, найдётся клочок нетронутой дождём растопки и хотя бы пара спичек. Можно будет развести огонь, но сначала… Эрвин вдруг делает вдох — раз, другой, — да так громко, что в каменистых сводах рождается эхо, вздыхая с ним в унисон. Леви не вздрагивает, не сбивается с шага, и вскоре опускается вместе с капитаном на твёрдый пол, наспех застеленный их куртками, не сдержав-таки крепкого словца. Эрвин снова тих, дышит отрывисто и редко. Леви кладёт его смурную голову себе на колени — безотчётно и бережно, как будто только и делала так всю свою жизнь. Он не открывает глаз, веки мелко трепещут, словно под тонкой кожей с неистовой скоростью мчатся картинки сновидений. Леви жмурится — тяжесть Эрвиновой головы неожиданно приятна, от веского тепла подспудно расслабляются затвердевшие от натуги мышцы её ног, а ушибы на бёдрах ноют и в боку расцветает боль. Сейчас бы распустить эту чёртову сбрую, толку-то от неё тут… Но сначала Эрвин. Убедиться сейчас же, что наверняка до восхода дотянет. Её руки не дрожат, распахивая испорченную напрочь рубашку, отбрасывая порванный нагрудный ремень — вот оно, под ломкой защитой кожи, теперь чернильно-тёмной от удара, теплится его дыхание в плену измятых о камни рёбер. Мысль о том, чтоб развести огонь, забыта, отчаянно не хочется шевелиться. Леви бездумно тянется пальцами к золоту Эрвиновых волос. Оно потускнело от дождя, пряди надо лбом неряшливо слиплись, Леви осторожно и споро изучает затылок, где зреет и наливается кровью след ушиба, скользит по вискам, трогает над ушами, возвращается к макушке, ерошит, вплетается пальцами. Самые кончики их погружает в мягкость волос, наплевав на грязь и пыль, выбирает мелкие веточки и осколки камней, от темени её пальцы, теперь вдруг робкие и неуклюжие, скользят в стороны, словно пытаясь вытянуть засевшую внутри боль. Она и думать забыла о боли собственной: как нещадно саднит содранная до мяса кожа на бедре, как при каждом движении грудной клетки уныло ноют треснувшие рёбра. Под ногтями чернеет грязь пополам с засохшей накрепко кровью, колет острая щепа, знать цеплялась что было мочи за всё что ни попадя. Леви недобро хмыкает, и на лице тотчас жгуче отзываются десятки крохотных порезов — вот уж красавица, каких в Митре и подавно не сыскать. «Возьмёшь меня с собой в столицу, а, Эрвин? — едва не срывается с губ, — тамошний свет удар хватит». Эрвин молчаливо неподвижен, от уха на шею тянется тонкая дорожка крови — Леви стирает её одним кратким движением. Как будто может стереть любую боль так же легко. Едва касаясь его волос, безжизненно серых в темноте грота, Леви смеживает веки. Быть может давным-давно, в прошлой жизни, и её касались точно так же, отгоняя морок горячки. Быть может мать тихо говорила с Леви, когда та хворала, и нежные звуки голоса таяли в полумраке крохотной комнаты. А сейчас память о них, зыбкая и невесомая, выходит из глубины на поверхность, и Леви пробует её воскресить, лелея это незнакомое чувство. Новое, но до странности родное, чужое, но такое близкое; Леви пытается ухватить его, удержать хоть на мгновение… Оно скользит, едва касаясь, по краю сознания, измученного битвой и гонкой, так просто не поймаешь. За грудиной, чуть левее, тихонько тянет — где-то там, за пределами разума, оно уже родилось — новое ли, чужое ли, Леви неведомо. Каждый медленный хриплый выдох застывает на кончиках пальцев, впитывается в каменистую изнанку пещеры, умирает, едва родившись. Её ладонь замирает подле сердца Эрвина — сильное, оно стучит мерно, гонит жаркую кровь по телу; один удар на каждый вдох Леви. Здесь, в обители безмолвного камня, они отрезаны от шквала грозы, от титаньей ярости, от любой живой души. Здесь, в тиши тёмных сводов, рождается зёрнышко, которому взрастать на почве, что была вспахана прежде, чем кто-то из них двоих то понял. И мысль о том, чтоб дожить до восхода, бережно держа капитана на своих израненных коленях, для неё на вкус как глоток надежды.