endless devotion

nobody can know me, keep it on the low, 'til i'm in the spotlight, giving you a show. nobody can run me, yeah, i'm in control, never gonna love me when my heart is so cold, never dead and gone, no, you can't kill a ghost. baby, I did it all for you; all I needed was endless devotion. ghost — krewella

— ...Ты так ничего и не понял? — говорит Галя голосом Барагозина, и её — его — губы искривляются в искажённом подобии улыбки. — После всего, что ты сделал, я позволил тебе остаться, позволил работать здесь. — Она словно нарочно разговаривает вычурными фразами и смотрит на Павла широко раскрытыми пустыми глазами. — А ты продолжаешь плести заговоры за моей спиной, опять связываешься с этими — как их, Кулибиными?.. — и думаешь, что я ничего об этом не узнаю? Она — он — поднимается навстречу, и Павел затравленно вжимается в зеркальную стену, понимая, что бежать больше некуда, что никто не услышит его крики, никто не поверит, что настоящего Барагозина больше нет, что этим телом теперь управляет голограмма.  — Галя... — шепчет Павел севшим голосом. Он произносит это панически, почти инстинктивно — но она сразу вспыхивает, в один шаг преодолевает расстояние между ними и сжимает толстыми пальцами его шею, перекрывая кислород. — Константин Геннадьевич. — Чеканит Галя на грани слышимости, наклоняясь отвратительно близко к его лицу. Павел пытается вдохнуть, бьётся в Галиных руках, но Барагозин всегда был выше и сильнее него; дышать не получается, и он слабо хрипит, сползая вниз по зеркалу.  — Я же доверял тебе. — Барагозин наконец отпускает его, и Павел захлёбывается вдохом, заваливается вбок и сгибается на полу у чужих ног. — Я же любил тебя. Павел знает — это манипуляция. Манипуляция, сказанная Галей с лицом Барагозина, и от этого кажущаяся нереальной до омерзения; на неё нельзя реагировать, нельзя отвечать, нельзя... но он отвечает.  — Ты не умеешь любить. Ты не человек, ты никогда им не станешь, ты никогда им не была... — Ну почему же? — Барагозин перебивает его и снова улыбается. Интуиция умоляет убежать, умоляет замолчать, но Павел замирает, как заяц в свете фар. — В отличие от тебя, я действительно любил, Па-ша. Барагозин смеётся — неискренне, пугающе, и Павел знает, чувствует нутром, — дальше не случится ничего хорошего.  И он вскакивает на ноги; пытается, но Барагозин ловит его за ворот пиджака и тянет на себя быстрым движением, заставляя потерять равновесие. Павел оскальзывается, падает, — и его сразу отрывают от пола, обхватывают поперёк груди вместе с руками и прижимают к чужому телу, не позволяя вырваться. Он тщетно отбивается ногами, кричит, когда его тащат к столу, до хруста выворачивает шею, дотягивается до пальцев Барагозина — Гали — и прокусывает их до крови. Она шипит от боли, на секунду ослабляет хватку, и Павел резко подаётся вперёд, почти освобождаясь из её рук; он хочет обернуться, ударить, — но Галя успевает схватить его за волосы. Она оттягивает его голову назад и бьёт лбом о край стола, и Павлу кажется, что от удара разбились очки, что стёкла перережут ему глаза; он воет бесполезное, жалкое: «не надо, пожалуйста, Галя, я умоляю, не надо». Он понимает, он знает, что она хочет сделать; но очки не разбиваются — только слетают с лица, — и тогда мир вокруг размывается окончательно. Рот обжигает металлически-солёной кровью из разбитой губы, тупая боль наползает от лба к затылку, и он теряет ориентацию в пространстве, вжатый в стол ладонями Барагозина, ладонями Гали, ощущая, как эти ладони шарят по его телу, лезут под пиджак, под рубашку, под брюки.  — Не надо, пожалуйста, пожалуйста, отпусти, Галя, пожалуйста, Галя... — собственный голос слышится далёким, глухим, не своим. Павел панически рвётся из чужих рук, когда Барагозин тянет вниз его брюки; разворачивается и пытается оттолкнуть, но его слабые хаотичные удары отбивают почти без усилий. Галя дотягивается до его шеи, хватает за горло, приподнимает над столом и с силой впечатывает затылком обратно; острая боль раскраивает голову пополам, и Павел воет на запредельной ноте, воет рваное «умоляю, Галя, умоляю». Горло сводит судорогой, будто он задыхается, будто он наконец умирает; чёрное пятно расползается перед глазами, и ему хочется потерять сознание, отключиться, исчезнуть, что угодно, — и он почти верит в эту возможность, но Галя снова поворачивает его лицом в стол, и он продолжает чувствовать, как с него стягивают нижнее бельё, чувствовать каждое прикосновение горячих потных рук к голой коже.  Когда Барагозин, Галя, толкается в него смоченным слюной пальцем, Павел с хриплым криком рвётся вперёд в последний раз, — и сзади сразу выкручивает режущей болью; она хватает его бедро свободной рукой и тянет на себя, не позволяя двинуться дальше, и добавляет второй палец, растягивая грубо, спешно. Павла бьёт крупной дрожью, кровь из носа капает на стол, и он роняет голову вниз, на полированную поверхность; ему начинает казаться, будто сознание постепенно отключает его от собственного тела, отключает от реальности, — будто он больше не здесь, будто больше не принадлежит этой оболочке, и всё это теперь происходит не с ним. Когда Барагозин вытаскивает пальцы и входит в него тяжело и медленно, Павел издаёт горлом невыразимый звук, похожий на рвотный позыв, и всё его тело перетряхивает чем-то похожим на судорогу; с каждым новым толчком он чувствует нарастающую боль, разрывающую живот и поднимающуюся выше, боль, опоясывающую голову, пульсирующую в разбитой губе, — боль, оставшуюся единственным реальным ощущением в расслаивающемся мире.  Барагозин — Галя — дышит часто и влажно, сжимает его бёдра и вбивается в его тело в рваном ритме, отнимая его волю, отнимая его жизнь. Сознание Павла размазывается по столу вытекающей из носа кровью, и он бессмысленно смотрит на тёмно-бордовое пятно около лица; он перестаёт чувствовать свою принадлежность к миру и к времени, перестаёт чувствовать, что его тело всё ещё его. И когда Барагозин кончает с хриплым стоном, когда исчезает прижимавшая сверху тяжесть, Павел не шевелится, — только смотрит, бесконечно смотрит вникуда, не реагируя, не чувствуя, не понимая;        И тогда он улавливает слабое эхо Галиного голоса — голоса Барагозина, — и прикосновение её пальцев, почти ласково зарывающихся в его волосы:  — В горе и в радости, в богатстве и в бедности... разве ты так и не понял, что я больше никогда не позволю тебе уйти, любимый?..