Гореть и сжигать

      Было к лучшему, что он не последовал за ним и оставил уход без своих комментариев. Ничем хорошим это бы не кончилось: так сильно клокотала обида вперемешку со злостью внутри. Шрамы от острых слов давно покрылись толстым рубцом, новые не так сильно, терпимо, кровоточили и доставляли лёгкий дискомфорт. Но сегодняшняя их стычка оставила после себя рваную рану в районе рёбер. Он не просто повелевает льдом, он сам и есть воплощение льда.       Унизительно. Свидетелями им стали многие, своими усмешками оставляя на коже глубокие царапины. Броня пошла трещинами, но он выдержал. Удалился с площадки, держа спину ровно и контролируя выражение лица, но чем дальше от неё, тем сильнее ломался стержень, тем сильнее дрожали сжатые в кулаки ладони. Без перчаток кожу начало пощипывать от холода. Плевать. Свежая сплетня расползётся быстро, находиться в самом её эпицентре не было желания, как и видеть кого-либо. Миновав нужный, протоптанный в снегу поворот, ведущий к жилым постройкам, он углубился в укрытый снежным покрывалом лес. Солнце было достаточно высоко, отражаясь от белого наста, своим блеском вызывая в глазах жжение. Пройти вглубь не составит труда: не успели намести сугробы, доходившие до пояса. Зима только вступала в свои права, распаляясь, шли последние дни яркого солнца, но и оно уже не спасало от холода.       Лес погружён в тишину. Только острый слух способен был уловить потоки ветра, что тревожил покой деревьев. Такое необходимое умиротворение. Он миновал периметр первого патруля; старое, могучее, обломившееся от времени дерево осталось позади уже как на несколько метров. Они не могли не заметить его, однако чужие взгляды не прожигали спину. Они видят, но обозначать своё присутствие не сочли нужным. К счастью, как и незримо сопровождать.       Ладони уже не просто покусывал мороз, кожа покраснела, отголоски боли наконец начали пробиваться сквозь красную пелену. Он остановился, проверил карманы накидки. Пусто. — Чёрт, — на протяжном выдохе. Он же не собирался торчать на улице; покинул дом в поисках Би-Хана…       Стоп.       Не думать. Нельзя.       Томаш до боли зажмурился и потряс головой. К чёрту.       Он огляделся. Надо же, оказался где-то меж пышных елей, чьи игольчатые лапы были занесены снегом. Красиво, а в воздухе приятный запах свежести. Он вдохнул полной грудью, выдохнул белый пар. И так несколько раз.       Он не понимал его поступков. Би-Хан ни разу не извинился или выразил сожаление о своих действиях, нет. Вёл себя после подобных стычек при встречах как ни в чём не бывало, ночами укладываясь в одну с ним постель, вжимая спиной в свою грудь и устраивая подбородок на его плече. Для него это было правильным.       Вот только точка кипения наконец была достигнута. — Успокоился?       Голос прозвучал из ниоткуда, такой знакомый. Томаш подобрался, озираясь в поисках его источника. — А ты считаешь, должен? — в ответ получает хруст снега от чужих шагов. Куай Лян выныривает из-под ближайшей лапы, упавший снег белой шапкой выделяется на тёмных волосах. Томаш и сам не замечает возникшей улыбки на своих губах. — Такой забавный.       Куай Лян стряхивает снежную шапку ладонью. Молча подходит ближе, так близко, что впору бы как в детстве схватить в охапку и спрятать от всего мира за своей спиной. Но вместо этого он протягивает забытые перчатки. — Я считаю, что ты близок к обморожению.       Томаш с искренней благодарностью принимает протянутую вещь. Становится немного, но легче. — Спасибо, — кивок в ответ, не отходит. — Ты был так расстроен, что не заметил меня. А я даже не старался скрыться от тебя. — Давно ты идёшь за мной?       Куай Лян складывает руки на груди. — Ты буквально протиснулся мимо меня на развилке от тренировочной площадки, — Томаш мысленно отвешивает себе пощёчину. Это плохо, он настолько погрузился в себя, что пропустил очевидное. Би-Хан был бы недоволен. А к чёрту его, пусть бы так. — Возможно, я всё ещё не хочу никого видеть, — задумчиво протягивает Томаш, склоняя голову к плечу. Куай Лян вздёрнул бровь. — Так я могу идти обратно? — Нет.       Ответ прозвучал мгновенно. Они так и стояли неприлично близко, просто находя успокоение друг в друге. Лишь внешне оставаясь спокойным, за этой маской Куай Лян скрывал желание отделать старшего брата до полусмерти. Снова тот не смог совладать с собой, сбрасывая накопившееся напряжение таким болезненным способом. — Забудь, — склонил голову Куай Лян, соприкасаясь своим лбом с чужим. Светлые ресницы отбрасывали тень на покусанные морозным воздухом щёки. — У брата тяжелый характер, в порыве он может сказать всё, что угодно. — Ты пришёл оправдывать его? — Нет, — Куай Лян ловит струйку пара, слетевшую с чужих губ, проглатывая. — Но я знаю его лучше. Он извиняется не словами, только по-своему.       Томаш открыл было рот, чтобы огрызнуться в ответ, но Куай Лян продолжил: — Я знаю, что сейчас тебе больно и неприятно. Но попробуй и в этот раз принять его. Он такой, какой есть, другим ты его не сделаешь.       Другой был и не нужен. Хватило бы двух слов, чтобы очередная рана затянулась, оставаясь грубым рубцом на оболочке души. Томаш снова выдохнул, закрывая глаза и проводя ладонью в перчатке по лицу. Куай Лян сглотнул. Видеть его таким разбитым было тяжело. — Он при всех сказал, что, — голос дрогнул: повторять чужие слова было подобно тому, как проглатывать осколки стекла. — Нет, не проси. Это не так, и я это знаю. — Он тоже, я уверен, — Куай Лян закинул руку ему на плечо, разворачивая и направляя в обратную сторону. Томаш едва ли попытался проявить сопротивление. — У него сейчас тяжёлое время.       Не у него одного. Но Томаш понимал. Связанные со смертью отца слухи, нелепые, но всё же попытки оспорить его главенство. Непрямые, но всё же обвинения в убийстве. Бремя наследования давило на старшего брата со всех сторон. И как бы ни пытался Би-Хан убедить всех окружающих в обратном, но он всё ещё человек. Пусть и с ледяным сердцем. Би-Хан ни разу не говорил с ним о случившемся, правду знал только Куай Лян, с которым тот поделился сразу по возвращении. Они не выходили до полудня, проведя за разговором всю ночь и часть утра. Но и после этого Би-Хан не изменил себе, ничуть не поменялся. Он был больше брата привязан к отцу, от него ждали хоть каких-то эмоций.       От него ждали слабости. — Да, — Томаш незаметно для себя произнёс последнее вслух. — Хоть на секунду показавшего слабость человека проще сломать. Некоторые считают, что он недостоин занимать место отца.       Некоторые. Томаш догадывался, кто скрывался за этим словом.       Откуда-то сверху на голову рухнул снег. Куай Лян засмеялся над растерянно хлопающим глазами юношей. — Мне идёт не так сильно, как тебе, — пробормотал Томаш, встряхиваясь. Пригоршня снега при этом попала за ворот. — Безусловно, — попытка встряхнуть его удалась, тот уже не выглядел таким мрачным. — Томаш, — уже без следа веселья обращается Куай Лян, ловя внимательный взгляд. — Я не прошу тебя вечно прощать его, а тем более не собираюсь просить прощения вместо него. Мне искренне жаль за всё сказанное, это правда. Но я прошу тебя сменить свой гнев на милость и сделать первый шаг к миру. Да, тяжело, но и ему не легче. Я не требую от тебя прямо сейчас идти и делать вид, что всё в порядке, тебе нужно время. Просто подумай об этом.       Куай Лян, сопроводив его до дома, поспешил по своим делам, отмахнувшись от извинений младшего брата. Каждый встречный ими по дороге передавал требование грандмастера явиться к нему, на что все они получали один ответ: позже. Томаш не был особо любим кланом, неприятели не упустят такой прекрасный шанс нанести ещё больше ран своими словами, но только не при нём. Томаш шагал рядом, незаметно, как ему казалось, оглядываясь. Не хотел встречать одного конкретного человека, ещё не готов.       Они попрощались у невысокой лестницы, ведущей в дом. Томаш клятвенно пообещал сполоснуться в тёплой воде, переодеться в сухую одежду и согреться горячим чаем с жасмином, что так полюбился в последние дни. Куай Лян искренне заботился о нём. Сам он никогда не чувствовал холода, не мог понять, почему ещё маленький Томаш постоянно искал тепла при понижении температуры, укутываясь в тёплые вещи, пока однажды тот, в одной пижаме, босиком, не выбежал встречать старших братьев. Он слёг с болезнью уже на следующий день, да так серьёзно, что отец был вынужден оставить его у медиков под наблюдением. Братья каждую свободную минуту старались проводить с ним, просто сидя возле кровати, в которой надрывался кашлем покрасневший от высокой температуры и частых приступов кашля ребёнок. — С возвращением, Томаш. Куай Лян ушёл? Хотя он уже наверное знает, Би-Хан всех на уши поставил, его разыскивая. А он-то оказывается с тобой прохлаждался, бездельник, — с весельем протянула мадам Лю своим старческим голосом.       Это была пожилая, но ещё активная для своего возраста женщина, служившая в этом доме ещё при отце, ухаживая за его сыновьями в детстве. Потеряв свою семью, она заботилась о мальчиках как о родных, так же приняла она и внезапно появившегося третьего ребёнка, что её господин в одну безлунную ночь принёс в свой дом. — Да, нам сообщили, — он улыбнулся старушке, расстегнул накидку, — мадам Лю, я справлюсь и сам. Не могли бы вы заварить чай? — У меня как раз испеклись ваши любимые сладкие булочки, — озорно подмигнула она и, понизив голос, добавила. — Может хотя бы это поднимет кое-кому настроение; когда он приходил, то был похож на грозовую тучу. Влетел, весь дом перевернул! Видимо, потерял что-то. — Он приходил? — вопрос звучал глупо. Мадам Лю в ответ фыркнула и на ходу произнесла. — Приходил? Ворвался! Глаза бешеные, да и сам не лучше. Совсем он одичал, но после всего оно и понятно.       Относительно улицы в доме было тепло, только вот Томаша пробрала дрожь. Что-то по-настоящему серьёзное должно было случиться. Но что? Он отсутствовал не так долго, да и мадам Лю не упомянула ничего. Но раз ему понадобился Куай Лян, это могло касаться и внешних дел клана. Оставалось дождаться вечера и расспросить брата.       В небе солнце давно сменилось своей сестрой-луной, а его братьев так и не было. Томаш метался по библиотеке в ожидании, как дикий зверь по клетке. На краю стола стоял поднос с опустевшим заварочным чайником и такой же пустой чашкой. Обида сменялась волнением. Не стоило так реагировать, но боль от сказанного оказалась слишком острой. Тема родителей была запретной, а затронутая в подобном контексте та попала точно в цель. Он пытался увести его с площадки, это было не то место для разговора, но чем-то разозлённый мужчина и слушать ничего не стал. Ладонь сомкнулась на горле, перекрывая доступ кислорода в лёгкие. Окружающие притихли, уставившись на них. — Ты, — прошипел Би-Хан, дыхание опалило лицо огнём. — Не смог справиться с такой мелочью. Для чего тебя держать, раз ты не способен даже на это. Греть мою постель? Это единственный твой талант. Я понимаю теперь, почему твои родители тебя продали. Никчёмный. Всё, на что ты годишься, это быть принесённым в жертву, но даже здесь не смог оправдать ожидания стольких больных ублюдков…       Не думать. Нельзя.       Вот только родители и правда продали своего ребёнка, которого лишь чудом успели стащить с костра. В память об этом на теле остались шрамы от ожогов, но, не успей тогда ещё незнакомый мужчина рвануть его с костра и затушить начавшую было загораться одежду, кто знает, что могло бы произойти. Он оказался не нужен собственной семье. Никто не говорил этого ему прямо, он подслушал разговор, притворяясь спящим на руках у своего спасителя, что позже подарил ему настоящую семью, открыл секреты этого мира и рассказал, почему те люди делали ему больно.       Отец не удивился их отношениям, когда Би-Хан, не сговариваясь, всё выложил. Он лишь напутствовал: быть обоим терпимей, беречь эту связь и друг друга. Томаш прислушался к напутствию, Би-Хан же пренебрёг, не щадя чужие чувства.       Томаш прекратил свои метания, останавливаясь.       Или всё же прислушался? Вспомнились слова второго брата про то, что Би-Хан по-своему приносит извинения. Да, он обижал и ранил. Но потом всегда возвращался, прижимая к себе, и не выпускал из кольца своих рук. Жадно вдыхал его запах, оставлял влажные хаотичные поцелуи, нежа в ласках. Заглаживал свою вину не пустыми словами, а холодной нежностью. — В чём дело? — грубый голос заставил вздрогнуть, пуская вдоль позвоночника мурашки. Томаш обернулся. В проёме, опëршись плечом о косяк, стоял Би-Хан. Томаш проглотил вздох удивления.       Би-Хан выглядел измождëнным. Волосы выбились из высокого пучка на затылке, беспорядочно торча в разные стороны, под глазами залегли глубокие тёмные круги. В последние несколько дней он действительно ложился поздно, а вставал рано, к пробуждению Томаша его половина кровати оказывалась пуста.       Не дождавшись ответа, он проходит внутрь, оставляя дверь за спиной нараспашку. Намёк слишком очевиден. Томаш не двигается с места.       Би-Хан устраивается за большим столом у окна, несколько секунд пустым взглядом сверля столешницу. Затем поднимается и подходит к одному из стеллажей, что-то выискивая. Его шатает от усталости, но о просьбе помочь и речи быть не может. Би-Хан скорее свой язык откусит и проглотит. — Где Куай Лян? — Томаш прикрывает ладонью рот, прокашливаясь. С появлением ещё одного человека в библиотеке горло пересохло. — Очевидно не здесь.       От неприкрытой грубости в душе вновь поднимается волна, грозя накрыть с головой. Щëки начинает печь румянцем; чтобы не сорваться на ответную агрессию, он до боли закусывает изнутри щёку. Всё снова начинается неправильно. — Я пойду, — на удивление голос звучит ровно, без единой эмоции. Нет ни сил, ни желания говорить с ним в подобном состоянии, утро это доказывало как нельзя лучше. И только прикрывая за собой дверь, он услышал тяжëлый, свистящий выдох. Томаш оглянулся, заглядывая в оставленную щель между дверью и косяком. Бумаги, которые Би-Хан держал в руках, сейчас небрежно были рассыпаны на полу у ног, а сам он стоял, прислонившись лбом к деревянной полке. Вот для чего всё это. Не хотел показывать своё состояние при посторонних.       Но Томаш далеко не посторонний.       За какие-то жалкие секунды он оказывается рядом. Обвивает поперёк живота руками, чувствуя, как напрягаются мышцы под одеждой. Тишина, на этот раз не вызывающая напряжение. Уютная. Би-Хан позволяет это объятие, не отталкивая от себя. Наоборот, накрывает сжатые на его животе в замок ладони своими. Томаш непроизвольно шипит: мозолистые ладони неприятно ощущаются на пусть и небольших, но всё же пострадавших от холода участках кожи. — Я не хотел, — выдыхает Би-Хан, а у Томаша перехватывает дыхание. Непонятно, что конкретно он под этим подразумевает, но это не мешает сердцу в груди сходить с ума, бешено колотясь. — Иди в кровать, не жди. Я буду поздно.       Он отходит сам, Томаш нехотя расцепляет ладони. Медлит, сверля широкую спину взглядом. Би-Хан возвращается к своему занятию, не обращая внимания на разбросанные под ногами бумаги. Не говоря ни слова, Томаш оставляет его, на этот раз плотно закрыв за собой дверь.       В спальне он оказывается лишь под утро. Солнце появляется теперь позднее, комната всё ещё погружена во мрак, но это не мешает ему видеть очертания чужого тела, что, даже будучи скрыто тёплым толстым одеялом, бросается в глаза. Томаш по детской привычке натянул его почти что до глаз. Правильным было бы не приходить домой вовсе, не видеть его, такого потерянного в этой чёртовой библиотеке и такого беззащитного сейчас. Совсем как раньше, когда пострадавшую детскую психику изводили кошмары. Тогда Томаш мог прийти к нему в комнату и беспрепятственно лечь рядом, избегая касаний. «Би-Хан ничего не боится, он самый сильный и защитит меня»: щебетал наивный ребёнок второму брату, а тот лишь поддакивал, ничуть не обижаясь. Би-Хан мог сколько угодно злиться, но никогда не запирал дверь.       Но Томаш ошибался. Он боялся. Не оправдать возложенные на него ожидания, даже разочаровать этого надоедливого ребёнка казалось чем-то фатальным. Выкованный на собственной крови и боли характер зачастую становился причиной конфликтов. Он злился на себя за то, что поддался на ловушку чувств, тогда как телу было бы достаточно бесчувственной физической близости, злился на Томаша просто потому, что этим кем-то оказался он. Отталкивая, он, вопреки всему, боялся потерять.       Ещё одним и самым сильным был страх потери отца, которого избежать не удалось. Би-Хан смог поделиться этим только с братом и только за закрытыми дверями. Куай Лян ничего не говорил, молча выражая свою поддержку да сильнее сжимая его поникшие плечи.       Би-Хан подходит ближе, опираясь коленом о матрас и склоняясь над неподвижной во сне фигурой. Протягивает руку, чуть оттягивает край одеяла от лица, обращая внимание на покусанные губы. Дурная привычка, оставшаяся с детства: нервничая, он вполне был способен искусать губы в кровь и не заметить этого. Брови сведены к переносице, судорожное дыхание, только начавшее приходить в норму. В этот раз Би-Хан не смог оградить его от плохого сна. Он опускает одеяло ниже. Томаш недовольно мычит, не просыпаясь, и откидывается на спину, выставляя на обозрение шею. Би-Хан сжимает челюсти. Лёд в области груди идёт трещинами от вида потемневших следов, своими руками оставленных на коже. Только позже он узнал, что Томаш поступил правильно, оставив цель в живых. Заподозрив в деле неладное, тот при помощи своей напарницы вычислил нужного человека, ликвидировав его. Если бы Томаш остался ждать его возвращения с девушкой в главном доме для доклада о выполнении, если бы не попал под удар, если бы Би-Хан сдержал себя в цепях. Не сдержал. Не выслушав, спустил весь накопившийся гнев, чуть не придушив и наговорив того, чего не следовало. На тот момент было всё равно, пусть уходит, пусть и вовсе не возвращается.       А потом пришло осознание, принëсшее с собой страх. Не вернётся, не в этот раз. Он обыскал дом и, не обнаружив в нём пропажу, послал людей на поиски брата. Просто не знал, что ещё сделать.       Испугался.       Осторожно, чтобы не разбудить, не раздеваясь, он ложится рядом. Поцелуй в щёку опаляет кожу холодом, Томаш жмурится, но, вопреки здравому смыслу, тянется к источнику этой прохлады. Щурясь, он приоткрывает глаза, смотрит на него расфокусированным взглядом, ещё не отойдя ото сна. Би-Хан взгляд свой не отводит, смотрит в его глаза и прочесть чужое состояние не может. Там настоящий ураган, борьба с самим собой.       Томаш ничего не видит в этой темноте, остаётся полагаться на чувства, которые частенько предавали его. Но это он ни с чем не мог спутать. Загрубевшие ладони осторожно ведут от изгиба шеи вниз, к не скрытым наручами запястьям, возвращаясь к плечам, мягко разминая их, и следом касание губ к виску. Извиняется.       Томаш глаз с него не сводит. В груди борются желания оттолкнуть, прогнать из комнаты и прижаться ещё ближе. Положить голову на грудь, чтобы услышать живое бьющееся сердце.       В этом было что-то болезненно-извращëнное, во всём происходящем с ними. — Пришёл, — хриплый шёпот тревожит тишину между ними, а тёплая ладонь ложится на крепкую грудь, ведёт по ткани выше, цепляясь за отворот. У него самого на этом месте расцвели тёмные отметины от рук Би-Хана.       Би-Хан прикрывает глаза. Не отвечает, вместо этого касается его губ своими, ненавязчиво, лениво, вбирая в себя чужое дыхание и выдыхая его обратно. Не встречая сопротивления, перетягивает его на себя, устраивая сверху. Томаш вздрагивает от его действий, в пальцах сжимая ткань на сильных плечах. Не отталкивает, но и не отвечает. Всё, на что он способен сейчас, это сжать бёдрами бока. Внутри полный раздрай. Правильнее было бы оттолкнуть его от себя, прогнать, а ещё лучше было бы лечь в любой другой комнате дома.       Но какая-то его часть ждала, хотела именно этого.       Би-Хан не просто был причиной хаоса. Он сам являл собой хаос. — Я могу уйти, — оторвавшись от его губ, выдохнул тот, бодая макушкой его щёку. Подобно большому коту, выпрашивающему внимания и ласки у своего человека. Он продолжил, не дав ответить: «если ты этого хочешь».       Он видел его насквозь. — Нет, я, — поспешил отозваться Томаш, поднимая взгляд, жалея, что не может видеть его лица в темноте. Голос бесцветен, ни одного оттенка эмоции. Продолжить не дал поднявшийся изнутри кашель.       Би-Хан нахмурился, прохладная ладонь коснулась его лба. — Всё в порядке? — Ты волнуешься, — хотелось кричать, настолько болезненно сжало в груди.       Кивок в ответ и одеяло опускается на плечи, скрывая двоих. Одна ладонь ложится на спину, поглаживая вдоль позвоночника, вторая зарывается в взлохмаченные со сна светлые волосы, надавливая на затылок. Томаш не может не поддаться, опуская голову ему на грудь. Туда, где монотонно бьётся сердце, в лёд закованное, как в доспех. Недосягаемое ни для кого.       Давление ладони на затылок усиливается. Сердце ускоряет свой ритм. — Тебя это удивляет? — Да.       Вполне логичный вывод за сегодняшний день, но в голосе нет уверенности. Слышно сомнение.       Ладонь с поясницы опускается на бедро, пальцы мнут упругую кожу. Томаш давится вдохом. — Я всегда буду возвращаться к тебе, — прозвучало в тишине так, словно Би-Хан кричал, а не шептал, задевая пряди губами, словно целуя их.       Собственное сердце пропускает удар.       Чужие губы, сухие и обветренные, коснулись оставленных на шее следов, искупая причинённую ранее боль осторожными касаниями. Это была лишь россыпь лёгких, не требующих ничего поцелуев, а Томаш уже задыхался. Он зябко повёл плечами, не зная, какое решение для него будет лучшим — подставиться под ласки или, наоборот, отгородиться от него, пресекая любые попытки к сближению. Но против его воли тело изящно выгнулось, поддаваясь. Стало не хватать воздуха. Вопреки прохладе, что исходила от чужого тела, в комнате с каждой секундой, с каждым поцелуем и касаниями грубой кожи ладоней к обнажённым участкам на его теле температура поднималась к критической. Распахнутый на груди нижний халат из легчайшей ткани мешал, Би-Хан рывком спустил его с чужих плеч. Не завязанный пояс скользнул вниз, за ним сползла и сама ткань. Томаш в его руках не сопротивлялся, но смятение ощущалось на каком-то физическом уровне.       Снова этот жар по коже. Томаш заживо сгорает в его огне. Он знает, что это принесёт невыносимую боль, боится ощутить её вновь. Би-Хан всегда оставляет после себя пепелище, чтобы после отстроить всё заново. И так по кругу.       Вот только его огонь может быть и иным. Не диким, неуправляемым. Он может быть ровным, согревающим. Обе его вариации по своему ранят и исцеляют, разрушают и созидают.       И Томаш добровольно делает шаг в самое пекло, отзываясь на ласку, из-за которой тело насквозь прошивало острой иглой, с тихим, судорожным стоном.       Би-Хан не замечает, в какой момент задержал дыхание, шипяще выдохнув сквозь зубы. Он снова целовал мягкие губы, поглаживал жилистое, гибкое тело и наслаждался еле слышными стонами. Он не торопился, ненавязчиво поглаживал тёплый живот шершавыми от мозолей ладонями, получая удовольствие уже от того, что его не оттолкнули, позволили касаться. В темноте комнаты серые глаза блеснули подобно стали. Ловкие пальцы одной руки оттянули в стороны отворот его одежды, обнажая крепкую грудь, а вторая сдёрнула завязки на штанах. Томаш изо всех сил скрывал дрожь в своих руках и неуверенность в действиях и, как только верхние халаты оказались на полу подле кровати, Томаш обхватил мужчину за шею, притягивая к себе и подаваясь вперёд сам, целуя влажно, пылко. Томаш вновь оказывается лежащим на смятых простынях, но поцелуй не прекращается, наоборот становясь напористее. Скользить пальцами по сильной, покрытой старыми рубцами спине было верхом блаженства, а стоило оставить на лопатках свои царапины, Би-Хан по-звериному прорычал, сдерживая себя от укуса в ответ на подобную дерзость. Дерзкий юнец улыбнулся. Теперь они оба носят следы друг друга.       Свидетель им темнота, хранительница всех тайн и секретов. Только под её покровительством Би-Хан может позволить себе чувствовать. Воздуха не хватает уже двоим. — Не отпущу, — всё же срывается на болезненный укус в изгиб шеи, Би-Хан заверяет обещание болью. — Никто кроме меня, Томаш.       Никто кроме меня что? Так не ранит? Так не любит? Томаш не может дать правильный ответ.       Он сам его не знает.       По его виску стекает капля пота, Би-Хан ловит её языком и вновь приникает к его рту. С каждым мгновением хочется большего. Больше трения о его кожу, больше стонов. Томаш под ним дышит загнанно, его кожа от шеи до груди покрыта яркими засосами, что придётся прятать от посторонних глаз высоким воротником. Это только между ними, видеть их Би-Хан не позволит никому, даже брату, даже случайно. Слишком интимно.       Ладони скользнули по груди и ниже, легко поглаживая чётко проступающие мышцы, задели твёрдые соски, вырывая ещё один громкий стон. Укусами и влажными касаниями губ помечая, словно собственность, а пальцы уже осторожно касались чувствительной внутренней стороны бедра. Томаш раздвинул ноги, поддаваясь, и тихо застонал, когда сухие губы коснулись низа его живота. Происходившая двойственность убивала. Би-Хан оставлял за собой боль, но стирал её несвойственными ему ласковыми касаниями.       Приподняв узкие бедра, мужчина осторожно прикоснулся смоченным слюной пальцем к тесному отверстию, разминая мышцы. Он подготавливал его долго, лишь через несколько минут позволив себе добавить второй палец, разводя их внутри ножницами, растягивая. Он следил за каждой эмоцией на напряжённом лице, готовясь остановиться в любую минуту. Но стоило ему замедлиться, как надрывный всхлип разрезал тишину комнаты. Пальцев стало три, стоны стали громче. Томаш дугой выгибался, дыша хрипло, подаваясь навстречу медленным движениям. Кусая свои губы, шёпотом просил больше, быстрее. Би-Хан не мог отказать. Забросив на плечи крепкие ноги, покрытые сетью свежих царапин и следами ссадин, он мягко толкнулся внутрь тела, не забывая ласкать головку с выступившими каплями смазки. Томаш встречал каждый его толчок вскриком, слёзы бесконтрольно текли по его лицу, оставаясь мокрыми пятнами на светлой ткани простыни. Проведя на эмоциях большую половину дня, сейчас же он позволил себе эту маленькую слабость, скрытый не только темнотой, но и крепкой спиной, за которую цеплялся подобно утопающему. Ему было больно физически, но он и всё ещё чувствовал боль душевную, которую Би-Хан не в силах исцелить. В голове царила такая желанная пустота, все ощущения были сосредоточены там, где Би-Хан касался его, теперь уже жёстко сжимая бёдра, добавляя к полученным ещё царапины, рыча ему в шею от удовольствия. Раздавшийся крик был громким, надрывным, сиплым. Сейчас было не так важно, что Куай Лян мог услышать, Томаш забился на постели, до крови расцарапывая чужие предплечья короткими ногтями, и взвыл, когда на живот попали капли горячей спермы. Би-Хан продолжал терзать его, врываясь в него грубо и резко, зажмуриваясь и рыча, иногда кусая потрескавшиеся губы. Когда изнутри обожгло семенем, Томаш снова содрогнулся и обмяк, затылком припадая к вороху простыни и покрывала, сбитых под головой, закрывая глаза. Ему было так хорошо.       Так пусто внутри; оглушал лишь ритм сердца, перекрывая внутренний голос, что твердил одно и то же уже сколько времени.       Сделал неправильный выбор, обрекая себя на этот замкнутый круг.       Би-Хан опустился рядом с ним, перебирая влажные от пота пряди светлых волос, и его сперма медленно вытекала из расслабленного тела, пачкая простыню.       Слова казались лишними. Обняв со спины затихшего юношу, Би-Хан наблюдал, как мрак постепенно, неохотно уступал место рассветному свету, унося с собой их откровения. Томаш не шевелился, не реагировал на оставленную вереницу из поцелуев, что брала начало за ухом и заканчивалась на ключицах.       У них всё меньше времени, чтобы побыть настоящими, обнажить свою слабость. Совсем скоро один наденет непробиваемую броню изо льда, а второй наденет на лицо маску, за которой только Куай Лян способен разглядеть выжженную пустоту. — Мне пора, — хриплый низкий голос, словно звон колокола, бьёт повисшую тишину. Комната заливается мягким светом рассветного солнца. Томаш не отвечает и не оборачивается, оставаясь лежать в развороченной постели.       Би-Хан никогда не извиняется. Но он всегда возвращается, как бы ни ранил, и Томаш не знает, сколько ещё раз ошибётся с правильностью выбора. Закрывая глаза, он переворачивает песочные часы, начиная отсчёт заново.