вот на что это похоже

у яторы краска в волосах. етаске хмурится, глядя на него сквозь мольберт; кисть висит между пальцами, а раскрытый альбом для рисования валяется на полу рядом. он едва начал: на холсте лишь грубое пятно цвета в верхнем углу, казавшееся единственным правильным решением. он поднимает глаза, когда ятора опрокидывает на себя и студентку позади него бутылку с водой, проводя следующие несколько минут, громко извиняясь перед девушкой и вытирая мокрое пятно на полу. тогда етаске и замечает синеву в чужих волосах и больше не может отвести взгляд. это бесит. он должен проводить время в непринужденной атмосфере тихой мастерской, работая над чем угодно, но вместо того, чтобы заниматься рисованием, етаске может только думать о том, насколько жесткими станут волосы яторы, если он позволит им высохнуть в таком виде, как трудно будет их расчесать. что, если ягучи попытается зарыться в них руками, как любит делать, когда расстраивается, пальцы наткнутся на преграду, спутывая кудри еще больше. вероятно, потому туда и попала краска. ятора был настоящим беспорядком. етаске ненавидит беспорядок. и все же он не совсем ненавидит находиться рядом с яторой. фактически в последнее время они только и делали, что проводили время вместе. накануне вечером они даже пошли в парк, потому что ягучи вбил себе в голову дурацкую идею попробовать нарисовать звезды. было холоднее, чем предполагалось, и едва они успели поставить холсты, начался дождь, так что крупные капли холодной воды сразу же испортили их труды. ятора неуклюже спотыкается (ведь это же ятора), принося бесчисленное количество извинений, и обещает обеспечить его новым холстом взамен испорченного. он незамедлительно накидывает свою куртку на плечи етаске, оставаясь в одной тонкой футболке. сам ягучи будто совсем не замечает холода, торопясь собрать вещи. в голову лезут грубые, раздражающие мысли, напоминая: «это же ятора, он такой джентльмен, когда дело доходит до заботы о ближнем и излишней жертвенности». но етаске почему-то совсем их не слушает, послушно накрывая ткань куртки замерзшими пальцами, отмечая, как в миг промокнувшая футболка выгодно обрисовывает мышцы плеч яторы. етаске внезапно улыбается этому воспоминанию и поспешно опускает голову. его уши виновато краснеют при мысли, что кто-то мог бы случайно это увидеть. но, разумеется, нет. никто даже не смотрит в его сторону, каждый сосредоточен на своей работе. ятора — его друг, и этот факт столь же ясен, как голубое небо рано утром в сибуе. ягучи сам об этом сказал, и етаске верит, что он не стал бы лгать, чтобы пожалеть его чувства. ятора попросту не такой человек. у етаске никогда раньше не было друга как ятора. ни одного, кто заставлял бы чувствовать себя так. в конце концов, он видел много людей с засохшей в волосах краской, но еще никогда ему не хотелось пересечь комнату и провести ногтями по голубым от масла прядям, чтобы расчесать их. ягучи, наверное, даже не подумал бы, что это, может быть, странно. если бы етаске в самом деле подошел и сделал бы это, он, вероятно, наклонился бы к нему, просияв от прикосновения, как цветок, раскрывающийся солнцу. етаске макает кисть в палитру, рисуя больше на автопилоте. ведя кистью по холсту, он думает о солнечном свете и о том, как бурлила его кровь, когда ягучи искренне улыбался ему. он снова кидает взгляд наверх, через край мольберта, туда, где в нескольких метрах стоит ятора, щурясь на холст со знакомым выражением лица — нахмуренные брови и решительный вид, дающие понять, что он находится в процессе подбора цвета, перспективы или даже смены композиции. что бы это ни было, етаске уверен, что это заставит его остановиться и посмотреть на картину дважды. в данный момент навыки ягучи развивались невероятно стремительно. он в короткий срок стал чересчур хорош, и каждый раз етаске ловит себя на том, что вглядывается в его полотна, рассматривая линии, плоскости и предметы, выискивая заглавную тему. он не утаивает это от ягучи, однажды выражая все напрямую. етаске говорит спокойно и аргументированно, без лишних эмоций, пока не видит застывшие горячие слезы в глазах яторы, вынуждающие в страхе отступить на несколько шагов. «я просто, — на лице яторы смесь счастья и отчаяния, — я действительно восхищаюсь твоим искусством, етаске-кун. ты невероятный, а я… для меня это много значит, понимаешь?» много значит? всего лишь пара слов етаске? нелепость. и все же он не может подавить разливающееся по щекам тепло. отворачивается, не в силах встретиться взглядом с ягучи. пускай они меняют тему, етаске все еще помнит. усилием воли он возвращается к мольберту, нанося на середину холста золотистый цвет. секунду он смотрит на размашистую полосу, резко выделяющуюся на белом фоне, прежде чем вздохнуть и отложить палитру. етаске встает и тихими шагами направляется к яторе. в комнате всего несколько человек, которые молча работают, склонив головы над мольбертами. остальные, должно быть, ушли на обед — и правда, давно пора. етаске сомневается, что ягучи вообще заметил, что голоден. он останавливается у чужого холста и ждет. спустя пару громких, отдающихся в ушах етаске ударов собственного сердца ятора поднимает глаза. улыбается той же самой восторженной ухмылкой, которая, кажется, всегда красуется на его лице, когда он смотрит на етаске — всякий раз, когда они встречаются, чтобы пойти в магазин товаров для творчества, или случайно видят друг друга на платформе метро по дороге в университет, или даже за обедом после урока, который они оба только что посетили. ягучи всегда кажется таким счастливым с ним, несмотря на то, что каждая стволовая клетка под твердой оболочкой черепа етаске скручивается в смущении и отрицании при одной только мысли, что кто-то может быть рад его видеть. однако его сердце, как и неведомые ему ранее рефлексы, начинают реагировать — и это по-настоящему устрашает. каждый раз, когда ягучи улыбается ему, весело размахивая руками, едва не роняя свои принадлежности для рисования на тротуар, пульс етаске начинает колебаться немного быстрее. его щеки слегка алеют, и он горбит плечи, прячась в шарфе, умоляя, чтобы ятора не спросил, почему он такой розовый. «етаске-кун! — ятора опускает кисть, — пойдем на перерыв?» етаске открывает рот. закрывает. хмурится. скользит взглядом влево, чтобы посмотреть на холст яторы. и… ох, это прекрасно. мягкие, призрачно-розовые лучи света — абстрактно, конечно, но заставляет его чувствовать себя… в тепле. тепло и мягко, как когда ятора обматывает шарф вокруг его шеи, если тот соскальзывает. мозолистая кожа его пальцев едва касается горла етаске — словно пузырьки шампанского, медленно поднимающиеся по стенкам бокала. «неплохо? — спрашивает ягучи, пододвигаясь, — что скажешь?» он жаждет обратной связи, будто все еще думает, что недостаточно хорош. что етаске рассмеется, разозлится, что назовет его слабым или бесполезным, назовет самозванцем, скажет ему бросить рисование и выбрать другое увлечение. «как я и говорил, — коротко произносит он, не переставая прослеживать глазами мягкие изгибы света (и когда ягучи так легко стал владеть цветами?), — ты продолжаешь становиться лучше». «ты… правда? — голос ягучи звучит так невинно и искренне, что етаске, не глядя, точно знает, какое выражение застынет на его лице. дома у етаске, засунутый под угол стола, прятался внушительный альбом для эскизов, и это выражение было запечатлено на полудюжине его страниц». и действительно: когда он, наконец, смотрит — это похоже на ощущения от слепящего солнца — широко раскрытые, почти удивленные, оленьи глаза, длинные ресницы, оставляющие тени на щеках. легкий изгиб улыбки. голубая краска, запутавшаяся в его проклятых волосах. «у тебя краска в волосах, — говорит етаске, до чертиков раздраженный этим разговором, и, прежде чем он успевает остановиться, рука сама тянется наверх, запуская пальцы между прядей ягучи». ятора замирает. его рот по-прежнему приоткрыт, розовые губы силятся произнести хоть что-то, а глаза будто становятся еще шире. етаске игнорирует собственные ощущения и старается не обращать внимания на окружающий мир; он не слышит собственное учащенное сердцебиение, не чувствует окутавшую его дрожь, в нетерпении цепляясь за так долго волновавшую его засохшую краску. «ты ни за что не вытащишь это сам, — говорит он, осторожно царапая чужую кожу короткими ногтями. какими бы грубыми от кистей и лака они ни были, они хорошо выполняют свою работу: пятна синей краски отрываются от обесцвеченных волос ягучи, обнажая платиновый цвет под ними». «я… — начинает ягучи, и, боже, его голос, более грубый, более низкий, чем обычно, хрипом вырывается из горла». етаске вспыхивает. он резко отдергивает руку, шея краснеет; он делает шаг назад, затем еще один. «постой, етаске-кун… — предпринимает попытку ятора, но етаске уже повернут к нему спиной, отчаянно пытаясь сбежать или, что будет лучше, провалиться под землю и еще более отчаянно пытаясь успокоить мысли». он безмолвно возвращается к своему холсту, глядя на несколько нерешительных цветных полос, проходящих по его работе. етаске сверлит их взглядом, поджав губы и заставляя себя игнорировать тяжелый взгляд яторы с другого конца комнаты. затем он берет тюбик золотисто-желтой краски и снимает холст с мольберта, ставя на пол, и сильно надавливает, так, чтобы краска вытекла, образовав густую кляксу посередине холста. затем хватает кисть и падает на колени, разбрызгивая краску по полотну — выдавливает и обводит, снова и снова, пока все не будет покрыто янтарными взрывами. мир пропадает, а время останавливается. все, что существует для етаске — холст перед ним с танцующими образами-тенями, медленно складывающимися в его голове. после желтого следует синий, и етаске старается не смазать его, не превратить в зеленый. наслоить, а не смешать — разбрызнуть крапинки лазури на золотом фоне. он хочет, чтобы это ощущалось так же, как грубый голос ягучи, пронзающий тишину: волной жара и кровью, пульсирующей и бурлящей прямо под кожей, устремляющейся к щекам, шее, впадинам ключиц. он хочет, чтобы, смотря на холст, это ощутил каждый. он хочет, чтобы это было только его. «он тебе нравится, — шепчет все тот же тихий голосок в глубине его сознания, — он тебе очень, очень нравится. не так ли, етаске-кун?» он опускается на пятки, пятна краски повсюду по рукам, коленям, рубашке, и это тоже теперь часть его картины. тени на полу передвигаются ближе к стене — и комната снова полна народу. обеденная спешка, должно быть, подошла к концу. он голоден, понимает етаске. но первый слой готов — теперь можно оставить его сохнуть и пойти поесть. он поднимает напряженную шею, одновременно в надежде и безумии. но место ягучи пусто. картина сушится, а краски убраны. пьедестал уныло возвышается над ним, гордый и одинокий. разочарование, больное и острое, пронзает грудную клетку. етаске отворачивается, собирая вещи. осторожно поднимает холст, ставит на мольберт. эта картина… отличается. от его собственных работ, от работ других учеников. но, возможно, по-хорошему отличается. етаске задается вопросом, понравится ли она яторе. он задается вопросом, покажет ли он ему вообще. от этой мысли в груди поднимается волна раздражения, а сердце заходится в странном ритме. все действительно было намного проще, когда его не волновало, что странный мальчик с крашеными волосами думает о его работах. етаске лезет в карман за телефоном, чтобы проверить время. два непрочитанных сообщения. оба от яторы. он сглатывает. «иду на обед — не забудь поесть!» и еще, через полчаса. «пообедал. прогуляемся, когда закончишь? (✧ω✧)» пока етаске сверлит взглядом телефон, прикидывая, за сколько минут можно прикончить свой бенто, если очень стараться, приходит еще одно: «но только если ты не занят работой!» большие пальцы етаске скользят по клавиатуре, зависая в раздумьях над каждой буквой по пару секунд. в последний раз, когда они гуляли, рука яторы ударялась о его руку не менее трех раз — етаске считал, носом уткнувшись в шарф — и каждый раз, когда они соприкасались, по телу от кончиков пальцев до плеча пробегала легкая дрожь. возможно, на этот раз ягучи возьмет его руку и сожмет в своей. етаске быстро печатает ответ — лишь бы не передумать, не погрузиться в размышления, заставляющие отказаться и уехать жить в отдаленную степь. ягучи мгновенно отправляет еще один смайлик, и етаске может представлять только то, как они вдвоем идут по тротуару, наслаждаясь оранжевым солнцем, окрашивающим улицы. он еще раз окидывает взглядом полотно, оценивая критически, игнорируя эмоции, связанные с вдохновением. изучает технически, объективно. хорошее цветоощущение, четкая задумка… но будто чего-то не хватает. уверенности? почти если бы… он все еще боялся показать самого себя. робко оставить в углу собственную подпись. закрыться в комнате, увешанной не пропускающими свет шторами. етаске цокает языком и возвращается к уборке, упаковывает краски и откладывает кисти, которые необходимо будет помыть. возможно, он все-таки спросит у ягучи его мнение. что он чувствует, глядя на картину. чего, как он считает, ей не хватает. ха. разве не иронично было бы — обернуться и обнаружить, что ягучи все это время держал недостающую деталь в руке? «глупость, — бормочет етаске». он в последний раз проверяет телефон, хватает бенто и выходит из комнаты, оставив холст сушиться на мольберте. не оглядываясь назад.