Хотеть касаться

И отрицать как будто бы нельзя; викторианство – чудная эпоха, эстетика тумана и дождя, перчаток, полувзглядов, полувздохов. Джек помнить больше, может быть, хотел, да не свезло: Самайна жадный пламень, раз опалив, в итоге насовсем лишь тени фраз и жестов в дар оставил. И жизни прошлой, если это жизнь, обрывки полусонные – негусто. А только помнит: аристократизм как въелся в кости, так и не отпустит. Наследный пэр остроты источал, подслащивал цитаты пудрой лести и точно знал, когда кивнуть, когда поднять убор, как улыбнуться к месту, что значит сдавленный в начале смех, бутон в петлице, замкнутость наряда... И что-то было, верно, в знаках тех, причудливой игре цветов и взглядов – но, небеса, как жаждалось порой сказать о чувствах прямо, без притворства, о шёпоте не думать за спиной, о том, как цедят яд по капле мёрзлый! И тяжко, как навязанный корсет, давила невозможность жить с живыми, касаться пальцев пальцами, согреть, утешить плач – под взглядами косыми... Он не унёс в могилу ни следа тепла родимых, любящих объятий, взысканец света, баловень двора, блиставший ярко, но не повидавший чувств искренних ни в Сити, ни в семье. Да, рано умер. Или рано пожил. И будто что-то изменилось здесь... Прикосновений хочется до дрожи в костях кипенно-белых; сквозняки по комнатам гуляют постоянно. Недообнятый Повелитель Тыкв – история, которой нет печальней. И несолидно горевать, что, мол, сыскать судьбу и в смерти не свезло, но... "Раз любишь всех, не любишь никого" – кто так жесток был, чтоб такое бросить? Мечты толпы – трофеем оборвать лоскут у фрака – греть потом у сердца... Как идола коснёшься не дерзя – защитным жестом, рук ли перекрестьем? В душе у Салли – пепел ноября, в глазах – туман молочный с бликом солнца; да ей ли, как и всё, не понимать, что значит – ждать, не веря, что дождёшься? Там, в башне – щёлочь, формалин, металл – доходчиво разъяснено ей было, что лёд лабораторного стола никак не ощутится плотью стылой, чужой и мёртвой, в выпуклых стежках; что чувства сродни так, фантомной боли; что жажда быть желанной – чушь, пустяк, а беглые касания иглою – предел её, служанки-куклы без опоры в жизни – так смирись, привыкни... Но что-то происходит наконец – произошло, толкнув их снежным вихрем в объятия друг друга – как детей, потерянных в толпе поодиночке. Ошибок сто и сотня добрых дел смешались той безумной длинной ночью. Сердца немёртвых не качают кровь, а нет сердец вообще – тогда держись, но... но Салли пахнет тмином и дождём, а Джек – бумагой, воском и лакрицей, и, осторожно плечи обхватив, к себе привлечь один другого хочет. Хотеть касаться, самое открыть себя – они к тому готовы точно. Они готовы так – рука в руке, в руке игла – когда придётся в помощь, защита и поддержка, рядом быть и становиться лучше для другого. Десяток швов и вправленных костей спустя они, похоже, привыкают: граница пробивалась с двух сторон. Граница – прах, и должно ей истаять: для Салли ласка, нежные слова, вцелованные в кожу – дар чудесный. Из башни вырвала себя сама – в другую вносят на руках невестой. А Джек – о, как он мёртв и как он жив! – уж ни о чём и не жалеет боле, целуя Повелительницу Тыкв в их общем, наконец-то тёплом доме.