***
Этот мальчишка… Впервые я заметил его во дворе старого приюта, в кругу хиленьких детишек, что кружились вокруг этого загадочного юноши, словно ворох пёстрых бабочек. Он сидел с книгой в руках, стесненный по обе стороны парами любознательных глаз и тоненьких ручек с запачканными ладошками, листавшими старые страницы. Голос, словно симфоническая мелодия, тянулся сквозь ярды расстояния между нами. Незаурядный мальчишка, способный поразить своими способностями даже образованных лиц из знатных кругов, правда, те никогда и не подали бы вида, из собственной тщедушности и смрадного высокомерия. Всё потому, что происхождение юноши — единственное в нём — было непримечательно. С каждой встречей с ним я нетерпеливо ожидал следующую, и пусть сердце моё сжималось в тисках сожаления и боли за судьбу этого ребёнка — что-то меня к нему тянуло, необыкновенно влекло. Должно быть, из мальчика получился бы выдающийся учёный, в принципе, ему было по силам вступить на любую должность, на которую он только пожелал бы наметиться; если такое подстать желанию, то возглавить собственную организацию для него — не проблема. Но я глубоко ошибся, ореол золотого свечения, исходивший от его образа, являлся собой отнюдь не светом безукоризненного альтруизма. Как я выяснил позже, он служил ничем иным, как отблеском разгоревшегося пламени амбиций. Юноша не собирался смиряться со своим положением, с законами той иерархии, что отравляли жизнь таких как он — людей, с рождения лишённых права на достойное существование. В стенах храма наши клятвы песней сгустились на вековых мозаиках фресок, просочились через ветхую запылённую утварь, словно молитва, с которой верующий обращался к своему Создателю. В тот самый момент решилась наша судьба, многим позже выяснилось: мы оба всегда считали, что были рождены ради этой встречи — чтобы развилка жизненных дорог сложилась в одну полосу, которую мы намеревались выложить обоюдными надеждами и силой. Своими глазами я наблюдал за нерушимой связью этих братьев, не время строить предположения, но я иногда задумывался, приняли бы они меня в свою семью, ведь своей-то, в более углубленном в этом понятии этого слова, у меня и не имелось — лишь безликие единицы, собранные под одной крышей фамилией, родом, знатью — нелепой случайностью, одним сгустком крови. Я безропотно вверял одарённому мальчишке наше будущее, судьбу всего угнетённого народа, целого государства, тонущего в несправедливости и коррупции. Никто из нас не сомневался в выбранном пути, не важно, с чем нам придётся по итогу столкнуться, решимость отныне не пошатнётся, а тьма сожалений не удостоится и брошенного в свершённое взгляда. Однако даже стремительное начало не обошлось без затруднений. Люди, которые назывались моей семьёй, самое малое бросали косые взгляды на сирот. Младшему брату мальчика — Льюису, требовалась срочная консультация врача, с каждым днём он более хирел, стал чаще ловить приступы. Мне было жаль больного ребёнка, который мог вовсе не перенести намеченную операцию, но, признаться честно, состояние его старшего брата, дрожь тела которого не прошла мимо моих глаз, волновало не меньше. Если Льюис, к несчастью, не перенесёт операцию, это может сильно сказаться на наших планах, ведь юноша, оставшийся без младшего брата — смысла своей хрупкой жизни — потеряется в пучине горя и отчаяния. Судьба не лишила нас своего покровительства, сироты стали мне настоящими братьями, а с людьми, которые жили со мной бок о бок — я распрощался — навсегда. Так и началась размеренная жизнь, где мы могли жить без страха и волнений. Льюис с каждым днём становился всё крепок, а его старший брат улыбался всё шире. — Братец Альберт, говорят, в Итон дорога вымощена лишь избранным, — не без ехидства в голосе обращался он ко мне. — А ты не относишь себя к таковым? — даже зная ответы, я любил осыпать его вопросами. Уильям умел воодушевлять своим природным красноречием, его рассуждения я поглощал, затаив дыхание и распахнув очи. Очарованный этим юношей, я даже не знал, что больше привлекало моё внимание: бледно-розовые соцветия деревьев из сада, которые дуновением ветерка парили в искусном танце, или же нежнейшие крохотные цветки вишни, покоившиеся в его золотистых волосах. Братья уселись на зелёном покрывале травинок, Льюис плёл венки из полевых цветов, а Уильям был поглощён чтением массивной книги. Старания младшего вызывали у меня теплую улыбку, и я решил ему помочь. Жёлтые одуванчики, сплетённые с переливными васильками и тянущиеся вдоль стебля венка белые платьица ромашек — букет разноцветный, пропитанный весенним одухотворением и светлыми надеждами. Льюису остался последний штрих — он должен связать концы плетения в единый круг. Мой пёстрый венок украсил макушку Уильяма. Он только поднял взгляд с книги и шире распахнул свои глаза. Я тонул в этом багровом омуте, растворяясь в алых волнах, будто ничего в этом мире больше и нет, будто ничего более мне не нужно. Уильям подарил мне свою улыбку, он по-привычному сщурился, опустив веки, и обнажил ряд прекрасных ровных зубов. Я долго не мог понять природу своих чувств: что, в конце концов, меня охватило? Может, трепет, вызванный мудростью мальчишки, или же моя бесконечная благодарность ему за одно лишь существование, за то, что он осветил мою жизнь, наполнил её смыслом, стал моей путеводной звездой. Но я служил бы последним глупцом, не признайся в первую очередь себе: я жажду тактильности. Желаю ощутить невинные прикосновения подушечек пальцев на своей коже, даже через ткань одежды. Моменты, когда Уильям завязывает мой галстук или поправляет фрак воистину бесценны, я всегда буду хранить их в памяти как самые счастливые мгновения жизни. Это правда, что, будучи юнцом, познавшим робкую дрожь первой любви, где-то в глубине души я надеялся на ответные чувства. И пусть я любил его томительно и невинно, но никогда не думал требовать тех же чувств. Уильям проводит время со мной и Льюисом, радует захватывающими рассказами и лучезарной улыбкой, словно всё то светлое, чем наполнен мир, собралось воедино в хрупком сердце одного крохотного мальчишки. — Братец Альберт, — прикрывает он за собой дверь в кухню, — Льюис занят первыми уроками готовки, мы будем только мешать ему. В течение нескольких секунд мы ходим по коридору, стук наших шагов сопровождается скрипучим ритмом старинных часов. — Уильям, куда мы направляемся? — стоило мне обратиться к нему, и мой голос в тот миг становился чистым и мягким. — М? Я следовал за тобой… — золотистые ресницы захлопали в изумлении, а уголки губ приподнялись дугой. Нависла пауза, но мы только расхохотались с комичности ситуации. — Хорошо, я не знал до этого, но теперь у меня появилась идея. Моё сердце пустилось в благоговейный трепет, когда в его глазах возник неприкрытый живой интерес, и я невесомо потянул его за руку. Не сжимая ладонь, а лишь легонько касаясь и скользя по изящным пальцам, словно шелковая шаль игралась с бархатом, я вывел Уильяма на улицу. Свернув за угол, мы направились к конюшне. Мои лёгкие наполнились воздухом, поглощаемым безразмерными глотками. — Альберт, ты задумал куда-то съездить? — от меня не скрылось изумление, отпечавшееся на его лице. — Сам всё увидишь, Уилл. За дверьми было слышно ржание лошадей, конюх быстро сориентировался и подвёл к нам двух роскошных рысаков. — Льюис бы тоже пожелал с нами прокатиться. Я сейчас схожу за ним… — стоило Уильяму начать шаг, я молниеносно схватил его за руку. — Как ты и сказал ранее, Льюису не следует терять концентрацию, всё-таки готовка — тонкое дело, — вытянул я лукавую улыбку и наконец отпустил ладонь. — В следующий раз мы съездим туда втроём, обещаю. Доверие — один из самых ценных элементов нашего с Уильямом союза. Как бы то ни было, я не хотел навлекать на него сомнения. Сердце сжималось каждый раз, когда он смотрел на меня с явным замешательством на лице. Ветер развевает тонкие локоны его волос, солнечные блики прячутся в золотистых прядках. Взгляд Уильяма устремлён вперёд, он всецело сосредоточен. Хотел бы я знать, о чём он думает сейчас. Я дёрнул за поводья, и под фырканье коня мы поскакали в направлении юго-запада, на подступ холмистой равнины. По другую её сторону стояла одинокая, но цветущая свежей зеленью ива, и лишь только спокойное бормотание реки развеивало тишину гнетущей её тоски. С могучей ветви свисали беззаботно покачивавшиеся в объятиях лоз длинные качели. Я пристально наблюдал за его реакцией, пусть и знал прекрасно, как Уильяму нравится безмятежных дух подобных мест, вместе с воздухом дающий истомленной душе глоток умиротворения. — Прокатимся? Мы же за этим сюда пришли, — хмыкнул он и спустился с лошади. Лёгкий ветерок обдувал листья, и ивовые лозы смиренно зашелестели в скромном вальсе вместе с качелями. Я толкал их, а Уильям, выпрямив ноги, сияющими алым мерцанием глазами озирал бесконечное в своих владениях небо. Он держался за верёвку одной рукой, другой же, расстопырив изящные пальцы, тянулся к широчайшим просторам горизонта. Он повернулся и посмотрел на меня, взгляд, наполненный чувством трепета и нежности, пробирал до глубины души. — Тебе не кажется, что места хватит на двоих, Альберт? Пожалуйста, присядь рядом со мной. — С удовольствием, Уилл, — уголки губ приподнялись. Между нашими ладонями на доске оставалась лишь пара дюймов. Бывало, раскачиваемые ветром лозы ивы щекотали мои пальцы. Уильям всё так же не сводил глаз с мирно плывущей ваты облаков, слушал журчание воды и пение перелётных птиц. Для меня же всё это природное благодейство не имело значения, потому что я то и дело поглядывал на заворожённого картиной Уильяма. Моей самой сокровенной мечтой являлось устранение дискриминации, вызванной чёткими рамками классовой системы, но было в сердце кое-что ещё… — Здесь так тихо и спокойно, Альберт… — протянул он с тёплой полуулыбкой, — ты выбрал хорошее место, далёкое от всей мирской суеты. — Я рад, что тебе понравилось, Уилл. Он коснулся моей руки и заключил пальцы меж своих. — Помнишь, когда мы жили ещё в том особняке, в один вечер ты пригласил меня в свою комнату, чтобы наложить бинты на ожог? — К сожалению, при всём том, как я хотел бы забыть о тех временах прошлого. — Почему? — заметив возникшее в моих глазах изумление, он продолжил, — Пусть я и получил… небольшое увечье, но время, проведённое нами вместе: когда мы позволили себе разговоры, обсуждения… такие безмятежные, простые и естественные… Я думал, что, на самом деле, так много в этом счастья. Пусть у меня болела рана на руке, но душа пребывала в блаженстве, благодаря тебе. Как и сейчас. Я был поражён его исповедью. К чему только принудила этого мальчика моя жалкая слабость? Глаза наполнились невыразимой печалью. Его ладонь сжала мою крепче. — Я догадываюсь о твоём беспокойстве, — голос его тихий, ласковый. — Пожалуйста, не думай, что чем-нибудь меня обременяешь. Благодаря тебе я здесь, и благодаря тебе Льюис сейчас выздоравливает и может заниматься тем, что ему нравится. Там, где ты видишь ущелье, ведущее к Преисподней, я вижу спасение и лесенку к Созиданию.***
Вернулись мы, когда багряные лучи закатного солнца залили небосвод, сменив ярко-голубую палитру холста на оранжево-малиновую. Уильям предложил сначала проведать Льюиса, должно быть, наше затянувшееся отсутствие заставило его волноваться. Я должен перед ним извиниться. — Я рад, что вы замечательно провели время, но впредь, пожалуйста, делитесь со мной своими планами, — понимающе вздохнул Льюис. Уильям виновато кивнул, но тот лишь положил руку ему на плечо и улыбнулся, будто выражая жест одобрения: — Брат. — Да, Льюис... наверное, я готов, — он расположил руку ну локте. Сложно было понять, какая эмоция запряталась в его выразительных глазах. Я почувствовал, что мне следует оставить этих двоих наедине, и вышел из комнаты под выдуманным предлогом. Но стоило мне свернуть за угол в коридоре, тут же услышался скрип двери и топот шагов, следовавших той же траектории, что и я. Остановившись перед окном, я всмотрелся в бледный лик луны, который с заходом солнца приобретал более выраженный оттенок позолоты. На душе у меня распростёрлись смешанные чувства. Ураган вихрем вбирал в себя моря и океаны, ополаскивая трещиноватую засохшую почву и опрыскивая морозными каплями исхудалые бутоны роз. Небо озарялось непроглядной бурей и грозами, свист воздуха сотрясал всякие безобразные строения. Затем могучие воды с выраженной резкостью принимали обличие штиля, с плывущими по небу безмятежными облаками, находившими своё отражение в синеватой плёнке. Мимо меня прошла горничная. Она сначала расширила глаза, будто увидела привидение, но быстро узнала меня, извинилась и наскоро исчезла во мраке коридора. Позади донёсся голос. Пронизанный бархатными нотками полушёпот воззвал: — Альберт, я не во всём успел тебе признаться. — Мне тоже есть что сказать тебе, Уилл, — я подошёл к стене и прислонился спиной о подоконник, встав напротив него. Я позволил себе пристально взглянуть на его образ, не отрывая воодушевленный взор. Уильям стоял, словно завороженный, то смотрел на луну, то созерцал меня при его бледном свете. Один шаг, а за ним и второй. Он подобрался ко мне до неробкой близости, а затем задернул за собой портьеру из багряной парчи. — Я думаю, слова здесь излишни. Уильям смотрел на меня снизу вверх. Я прекрасно понимал, что за его внешним спокойствием и показной уверенностью скрывались смущение и беспокойный трепет – потому что на моей душе стояло то же самое. — Ты прав. Во всём. Он улыбнулся и закрыл глаза, лишь тонкие ресницы легонько подрагивали. Рука потянулась и невесомо погладила его по щеке. Мы оба затаили дыхание. Такой очаровательный, в своей сущности восхитительный, мой ангел стоял предо мной, ютился в руках. Ласкаемый спектром чувств, я прильнул к его губам своими, заключая возлюбленного в наш первый юношеский поцелуй. В него было вложено непорочное чувство нежности и любви, лишённое пылкости. Моя судьба предрешена, а бьющееся надеждами сердце безвозмездно вручено в руки мальчишки с трущоб. Пристанищем души же навсегда стало его сердце. Уильям, я нашел тебя, нуждаясь в силе, но кто же мог знать, что тебе с самого начала суждено было стать моей главной слабостью.