***
Она приезжает домой гораздо позже меня. У неё должность не в пример выше и собраний — ворох и целая тележка. Так что я к её приезду успеваю помыть посуду, протереть пол и поставить курицу в духовку. Это чем-то напоминает школьные времена, когда я ждала маму с родительских собраний, и от этой аналогии я хихикаю в рукав, пока тащу в ванную грязную тряпку. Я же была такой хорошей девочкой, не наказывайте меня строго. Смотрите, я столько всего сделала, я и крестиком вышиваю… Я правда вышиваю крестиком, только не на канве, а на её футболке логотип группы Король и Шут — она давно просила. Аккуратно, ниточка к ниточке. И не поднимаю голову даже когда слышу её шаги за спиной. Мне нравится, как она ходит — не семенит, пытаясь казаться легче. Не топает, пытаясь казаться весомее. Она просто спокойно шагает, заполняя собой комнату, дом, вселенную, ровно настолько, насколько требуется. Вика. Она встаёт за спиной, наблюдая за тем что я делаю, как иголка снова и снова прокалывает ткань, и у меня впервые за день вдруг всё сжимается от тягостного ожидания — игры играми, а сегодня я её подвела. И она обязательно это скажет. Просто потому что обязана, потому что это задача хорошего руководителя, потому что это и мой рост тоже, потому что… Сегодня оценивали и её, и меня. В конце-концов внутри стискивает так сильно, что руки начинают дрожать и я кладу шитьё на стол. И именно в этот момент, когда у меня начинают сдавать нервы я слышу над ухом её спокойный голос: — Ты молодец. И мир становится таким, словно в нём вдруг до предела выкрутили насыщенность. Я жмурюсь чтобы не ослепнуть от буйства красок. Меня подкидывает со стула. На пол летят нитки, ножницы, весь ворох нужных и ненужных вещей, но мне всё равно. Я смыкаю у неё на шее руки, вдыхаю её запах, такой знакомый, холодный с улицы, отдающий нашим офисом и метро. Викин запах. Она на секунду теряется, я буквально чувствую ладонями её недоумение. Но она не отталкивает. Секунда, и она прижимает меня к себе. Мягко и деловито. По Викиному. — Ну ты чего? — спрашивает она тихо, и легонько бодает меня лбом. — «В зобу дыханье спёрло» — цитирую я. Хочется по-издевательски, чтобы хоть как-то реабилитироваться, а получается почему-то почти жалобно. Она хмыкает. Какое-то время мы так и стоим, пока я ей не надышусь, пока не успокоится бешено скачущее сердце, пока между нами не становится жарко. С пола на меня укоризненно смотрит недовышитый Шут. — Я правда молодец? — я всё-таки не удерживаюсь от вопроса. На неё по-прежнему не смотрю, отворачиваюсь, укладываясь щекой на её плечо. Мне не хочется, чтобы она видела сейчас моё лицо. Я знаю, какое у него сейчас выражение… и взгляд. Робкий взгляд. Слишком робкий для меня. — Правда — говорит она и чувствую, что она не капельки не врёт — Но… Меня снова стискивает при этом «но» и я в свою очередь стискиваю её. Это так странно — искать утешения у человека, который будет тебя сейчас ругать, так нелогично, и с тем так правильно. Для нас. Она корректна, но не избирательна в выражениях и без особой жалости прокатывает меня по всем моим косякам. Но я не обижаюсь. И там где «давай тогда все слайды перепутаем, так ведь интереснее, чтобы интрига была полной» и «если не помнишь текст, на презентации он тоже присутствует, если что, можно ознакомиться». И даже «в следующий раз я надену солдатский ремень, раз ты всё равно с меня глаз не спускаешь». Желание, чтобы она реально так сделала, становится запредельным. Только тогда, боюсь, я и двух слов связать не смогу. Только рот буду открывать как рыбка. И пялиться. Брутальный ремнище на моей Вике кажется мне тоже чем-то запредельным, нереальным... восхитительным. Она меня отпускает и я послушно разжимаю руки. Я знаю, что это значит, и по позвоночнику ползёт ехидный холодок — ну, дождалась? Ты ведь этого и хотела тогда. Когда и двух слов связать не могла, язык заплетался. Ты ведь не о презентации думала, а о том, что Вика с тобой за неё сделает. А теперь будет и не до презентации, и не до всего остального. Нравится? Я перетаптываюсь от этой мысли, зябко пожимаю плечами. Вика делает шаг назад, расстегивает пряжку, тянет из шлёвок ремень — не солдатский, а совсем другой, на первый взгляд неприметный, узкий, какой-то очень женский, с красивым тиснением, но меня не обмануть. Когда она наматывает его на руку, кольца не обхватывают её ладонь, потому что они для этого слишком тяжелые и гибкие. И петля, которую она выпускает, такая же. — Штаны снимай и к стене — командует она невозмутимо. А вот во мне возмущения хоть отбавляй. Не люблю у стены. Она гладкая, за неё особенно не уцепишься, стоять неудобно, терпеть сложно. В общем, не курорт. — Может хотя бы кресло? — канючу я, больше для проформы. Потому что кресло мне не светит. Светят только звёзды, но сейчас и звёзд не видно, потому что зима и пасмурно. Никакого праздника. — К стене — повторяет Вика. Без раздражения, без надрыва, без какого-либо нажима. Потому что она так решила, и будет так, как она сказала. Вздохнув, я принимаюсь стаскивать с себя домашние штаны. Потом, конечно, было незабываемо. Бесконечно долго, и мучительно, и зябко голым ногам. И неудобно, и гладко-холодно голой кожей от стены, и жестко упираться лбом. Прогиб в спине, и десяток жгуче-алых росчерков, делающих из прогиба дугу. И танец, и попытки уйти, и Викин голос как причина остаться. Её рука у основания черепа, там где кончается шея, и начинается затылок, кожа к коже. Слёзы и сопли как неизменные атрибуты расплаты. И, кажется, что впившиеся в тело навечно, неровным воспалением, вожделенные следы.***
Позже Вика гладит их кончиками пальцев, жалея, пока я, свернувшись рядом с ней на диване обиженной кошкой, прячу в неё остатки своего надрыва. Она обводит каждый, пока рассказывает мне, что ей понравилось оформление презентации, и что держалась я хорошо для первого раза, и что ей понравилось окончание выступления. И что она мной очень довольна. Слушать это становится так стыдно, что её бедро через какое-то время само собой становится мокрым. Её нежность становится исступляющей. Она спрашивает, есть ли чего-то, чего бы я хотела сейчас, и я едва удерживаюсь от того, чтобы выпросить у неё глинтвейн. Такой, какой умеет делать только она — в меру пряный, в меру сладкий, в меру терпкий. Как сама Вика. Но не прошу. Ведь для этого она уйдёт с этого дивана. Вместо этого я наваливаюсь на неё сверху, и неуклюже целую. И она отвечает мне.